Кровь и говно

Потому что в соседней комнате в колыбельке лежал гулюкающий младенец, мой сын. Да, да, да, бллин, мой сын. И вот уже я чувствую, как в груди появляется сосущая пустота, и сам же этому ощущению удивляюсь. И вдруг я понял, что со мной, бллин, происходит. Я просто вроде как повзрослел.

Энтони Берджесс, «Заводной апельсин»

-7-

Спустя полтора месяца Ева не могла вспомнить, чтоб когда-нибудь так сильно волновалась. Такой тахикардии у нее раньше не было, никогда. — Ну что, раскрытие шейки матки — восемь недель, — сказала Сюзи, продолжая пальпацию. — Ты вовремя пришла, уже можно оперировать. Не бойся, срок маленький, Теодор всё сделает быстро, полежишь пару часиков и домой пойдешь… — Я лучше тебя знаю, как проходит аборт, Сюзи, — перебила Ева. — Ребенок остается. Сюзи глянула поверх очков с таким укором, словно Ева собиралась этого ребенка потом сварить и съесть. Сюзи даже пальпировать прекратила, не вынимая, однако, руки. Неприятно. — В твоем возрасте, да первого? — начала Сюзи. — Поздно уже. — Я понимаю риск. — Отец-то где? — поинтересовалась она, вытащив наконец пальцы. — Это неважно. — И куда рожать без мужа? — Чтобы рожать, не нужен муж. Сюзи ушла к рукомойнику, оставив Еву одну за ширмой. Зашумела вода. — А воспитывать как? — Сюзи продолжала кидаться вопросами, которые ее, как акушерку, волновать не должны. — Разберусь сама. — Люди-то что скажут? — Веришь, нет — не волнует. Я могу одеваться? — Одевайся, — сухо отозвалась Сюзи. Ева спустилась с кресла. — Времени подумать у тебя есть еще пару месяцев. Но чем дольше будешь думать и тянуть… — Сюзи, перестань! — не выдержала Ева. — У меня шесть лет назад нашли бесплодие, эта беременность — большое чудо! Конечно, я ее сохраню! Я так хотела этого ребенка, что мне плевать на вообще всё. Не отговаривай меня, ты просто тратишь время. — Бесплодие, говоришь? — озадачилась Сюзи. — А подробнее? — Я была замужем, несколько лет пыталась забеременеть. Ничего. — А после мужа с кем-нибудь еще пыталась? Нет, Леви у нее был вторым, но… — Какая разница? — встала в оборону Ева. — Как это влияет? — Знаешь, что я думаю? Что не всегда проблема в женщине. Ты не первое такое «чудо» в моей практике. «Чудо» потом частенько оказывается похожим на соседа, — вдруг сообщила Сюзи. И бесплодным был Матиас, а не она?.. Современная наука считает иначе: плохим бывает не семя, а почва, но… Наука порой ошибается. А чудес не бывает. Голова закружилась, и Ева опустилась на стул, лишь бы не упасть. Что, если она все эти годы просто теряла время — сперва с Матиасом, а потом, как дура, в одиночестве, когда давно могла родить от кого-то другого?.. Ева застегнула брюки, обулась, поправила рубашку и вышла из-за ширмы. Сюзи вроде бы смягчилась — морщинка между бровей разгладилась, лицо выглядело нейтральным. — Будем смотреть раз в месяц, что плод не замер, — сообщила Сюзи. — К концу весны, началу лета жди пополнение. Рекомендации по диете, активности нужны? — Да, напиши, будь добра. Спасибо, Сюзи. Она что-то пометила у себя в журнале и, понизив голос, заговорщицки спросила: — Кто отец-то? Тот офицерчик, который здесь бузотёрил? — Разве это важно для ведения беременности? — Да я ж по-дружески. Сразу заделалась в друзья, как захотелось насобирать сплетен… Сюзи — не друг. Здесь вообще нет друзей. Ева и так была очень неосторожна, когда переспала с Леви прямо в больнице. Такие делишки явно запрещены правилами. Аксель помалкивал, но любопытных глаз и ушей хватало и без него, и просекли они давным-давно, что Шутцер-то с пациентом шашни закрутила, вертихвостка потасканная, ни стыда у нее, ни совести! Наверняка коллеги перемыли ей все кости за спиной, а теперь сплетни пойдут на новый круг: и дня не пройдет, как про ее беременность от Сюзи узнают все. Болтать будут разное, это точно. Но разве чужое мнение когда-то ее останавливало? — Я слушала в академии обзорный курс по акушерству, — произнесла Ева, сдерживаясь, чтоб не наорать.— Про отца там ничего не было. — Ладно. Я тебя поздравляю, — сухо сказала Сюзи. — Заведу тебе карту и поставлю на учет по беременности. Бумаги занесу попозже. Поблагодарив ее, Ева покинула кабинет. У нее будет ребенок. Ева так долго мечтала об этом, что теперь даже не верилось, и не было пьянящего восторга, которого стоило ждать. Даже радости, как таковой, не было. Роилась куча других мыслей: надо привести в порядок финансы, продумать диету, закончить статью, спланировать отпуск, составить список покупок, сообщить Краузе и Майеру — ух, как они этому не обрадуются… Из всех навалившихся трудностей начать стоило с простейшей: дома лежало письмо. Очаровательное, милое письмо, в котором Леви, своим каллиграфически красивым почерком перебиваясь с «говно» на «трахать», предлагал ей быть вместе, стать парой, хоть и понимал — долго это не продлится. Просто ловил момент. Леви написал три недели назад, а она до сих пор не ответила — месячные задерживались, и она не знала, что делать и как быть. Думала, в самом деле, действительно бросить тут всё и рвануть к нему в Трост — вот не без разницы ли, как называется город, где ты спишь и впахиваешь. Надежда на беременность была слишком слабой, но Ева упрямо ждала — а вдруг, вдруг это оно? Без этого знания — беременна она или нет — никаких решений принимать было нельзя. Оказалось — и правда. Оно. Ждала не зря. Теперь Ева не одна, и надо думать не только о себе, но и о ребенке. О нем даже больше. Ребенок будет жить здесь, в Гермине. Ни о каком Тросте и речи быть не может: это нищий город. Там скудный выбор продуктов, а ребенку надо расти и хорошо питаться, там нет полноценной школы, а ребенка надо учить, да там банально небезопасно: с одной стороны Стены — титаны, с другой — криминал. Еще и Леви… Ева раньше не интересовалась экспедициями и титанами, но недавно проштудировала в герминской библиотеке всю подшивку «Вестника Стен» за последние пять лет. Она выяснила о Разведкорпусе всё, что знала пресса. О, капитан Леви был не просто офицером — он был звездой, прославленным героем, правой рукой командора Эрвина Смита и сильнейшим воином человечества. Хорошего мужчину она выбрала, повезло ее ребенку: отец достался на редкость талантливый. Жаль, проживет недолго: статистика выживаемости в разведке, судя по газете, в последние годы подросла, но до сих пор это лишь около семидесяти процентов. Всякий раз шансов на его возвращение из-за Стены — два из трех. Лишиться отца — страшней, чем его не иметь; от Ричарда, Карла и пациентов она знала, что потеря родителя оставляет в душе ребенка непоправимый, глубокий шрам, который кровоточит всю оставшуюся жизнь. Да и нужен ли он Леви, этот ребенок? Его тянет туда, к титанам. Защищать своих, убивать чудовищ. Он считает, что создан для этого. Наверное, так оно и есть. Леви, сам того не зная, сделал ей величайший подарок. Решение, принятое на основе ложного факта, — как это иронично в свете той их беседы, которая взорвала последнее собрание кружка! Она сама же писала о нем: «Пациент не в состоянии прогнозировать развитие ситуации, поэтому долгосрочные последствия принятых им решений становятся сюрпризом. Сильное аналитическое мышление сочетается с крайне ограниченным стратегическим». Ему наверняка и в голову не приходит, что она может быть беременна. — Он сам не видит, куда идет, — заметил Ричард, когда она пересказала разговор, в конспекте помеченный как «Мастер провальных решений». — Поэтому ему тяжело брать на себя ответственность. Значит, Ева возьмет ответственность на себя и решит сама. Мечты сбываются — но не так, как ей бы того хотелось. Ребенок будет не от мужа, Матиаса, а от однодневной интрижки. Жить они будут не в своем доме с садом и отдельной детской комнатой, а в съемной квартиренке. Не большой семьей с бабушками, дедушками, тетями и дядями, а вдвоем — одни во всем мире. С деньгами может быть туговато, но Ева уже прикидывала: если погасить займ, то вытянуть должна. Время? Со временем сложнее, но решаемо. А Леви? Да и хрен с ним. Ничего не узнает и забудет. Наверняка.

-8-

В восемьсот пятидесятом году Еве стукнул тридцать один год. — И что теперь будет, — вздохнула пациентка. Это была женщина средних лет, полнощекая, хорошо одетая. В ушах поблескивали серебряные серьги. У нее был рассечен лоб; Ева накладывала на рану косметический шов. — Опасного ничего, но останется шрам. Пойдете домой, поприкладываете в течение дня что-нибудь холодное. Через неделю придете, снимем вам швы. — Я про то, что случилось в Рагако, — заявила пациентка. — Неужели весь этот сброд из Розы теперь здесь навсегда? В сорок пятом селюков с Марии сюда приволокли — ужас ведь, что творилось, помните? Ева молча подавила желание проткнуть ей ножницами глаз. Желание вводить иглу в кожу порезче тоже подавила, продолжила шить бережно. Пациентка снова заговорила: — А без шрама не получится? — К сожалению, человеческая кожа так устроена, что без шрама не получится, — мягко ответила Ева. Пациентку всё еще хотелось уебать лицом об кушетку. — Почему тогда услуги таких денег стоят? — Я оказываю вам не услугу, а медицинскую помощь, — сказала Ева фразу, которую повторяла разным людям, изо дня в день. — И попрошу вас пока не разговаривать, вы меня отвлекаете. Я могу случайно испортить шов, и шрам будет заметнее. Разговор в самом деле не отвлекал, а раздражал, да и испортить работу Ева сейчас могла скорее намеренно, чем случайно. Ева аккуратно зашила рану, отпустила пациентку и подумала — надо отдохнуть минут десять, пока Магда прибирается и протоколирует прием. Ева села на стул и расслабленно откинулась на спинку. Гудели отекшие ноги, болела голова, жгло уставшие глаза. Спина, казалось, вот-вот разломится пополам. Здоровенный беременный живот даже простые операции превращал в невыносимые. Сегодня Ева безвылазно сидела в приемном кабинете с самого утра, а новости узнавала от перепуганных пациентов: беженцы со всего юга Розы продолжают прибывать в Гермину, нападение титанов произошло в деревне Рагако, а где в Стене брешь — до сих пор неизвестно. Пациенты нервничали, истерили, ругались, но Ева сегодня слишком устала для паники из-за очередного пробоя в Стене. Зато Магда после новостей расклеилась и не могла собраться: путала поручения, поставила кляксу в эпикризе и пару раз уронила инструменты. С тех пор, как ее сестра, Клара, погибла во время прошлого нападения титанов, Магда сильно похудела: старая одежда, раньше сидевшая впору, висела на ней тряпкой. — Сходи к портнихе, перешей форму, — не выдержала Ева. — Но я свою полгода назад получила… — замялась Магда. — За счет больницы, — прервала ее Ева. — Мой покойный муж здесь был бухгалтером, я знаю, как можно провести такой чек. Такой чек провести нельзя, конечно же. Майер живьем препарирует, если узнает, причем всех — Магду, Еву, портниху и бухгалтера. Магда еще не знала, но Ева собиралась поменять ее на Линду или Вилли, потому что хотела предложить ей работу: смотреть за ребенком, пока она сама на дежурстве. Жаль, конечно, отдавать, когда всему научила под себя. Магда и на пациентов покрикивать научилась, и в палате ориентируется хорошо. Зато она ответственная, послушная, и ей можно доверить ребенка, — оставалось выстроить с ней дружеский контакт: например, помочь с формой, тайком заплатив из своего кармана. Надо прекращать транжирить деньги направо и налево. Не успела Ева выплатить этот злосчастный займ — а уже скоро родится ребенок: она месяца два не сможет полноценно работать, да и кормить теперь нужно будет не себя одну, а двоих. Платить Магде и другим нянькам, потом за школу, и из вещей дети вырастают стремительно… Ильзе недавно отдала Еве много детских вещей — пеленки, распашонки, пинетки. Пациент-столяр, которому она когда-то из мелких осколков сложила раздробленную ногу, приходил наблюдаться — и, поглядев на ее живот, приволок через неделю добротную детскую кроватку. Другие пациенты тащили всякую ерунду — цветы, игрушки, а один даже сдуру припер бутылку шнапса и проблеял: «Ой, это для вашего мужа, пускай наследничка отметит». Женская палата с ума сходила от восторга: желала счастья, давала непрошеные советики и интересовалась, пинается ли ребеночек. Ребеночек, похоже, пошел в отца и пинался, как бешеный жеребец. Это страшно мешало работать: рассекаешь ткань внутреннего органа и получаешь неожиданный пинок в кишки. Рука дрогнула — пациент мертв. Одного жмурика получилось свалить на якобы плохую свертываемость крови, но с тех пор сложные случаи, которые был риск запороть, Ева старалась отдавать на выполнение Фишеру. Тот и сам отлично справлялся с тем, чтоб запороть: статистика смертности уже растет, и это Ева за ним следит и консультирует! Один он тут с ума сойдет сам и всех пациентов на тот свет отправит. Еве было уже всё равно, что будет с Фишером, больницей и пациентами. Значение имел лишь один человек — верней, пока еще плод, который скоро должен был появиться на свет. Голова болела так, будто изнутри в нее вкручивали огромный бур. Звенело в ухе. Перенервничала Ева сегодня… Волнение и тревога могли привести к преждевременным родам, а этого нельзя допускать: ребенка обязательно нужно доносить, чтобы он был здоров. Рожать было и страшно, и нет, а больше всего хотелось разделаться с этим поскорее. Надоел живот, отеки, боль в спине, надоели пинки, и переживать тоже надоело. Ева подмахнула написанный Магдой протокол и решила — хватит. Баста. Надо прерваться хотя бы на часик, пока она от усталости не убила пациента, не умерла и не родила прямо в смотровой. Ева обратилась к Магде: — Посиди в ординаторской, отдохни. Возьмем перерыв. Магда затараторила: — Я в полном порядке, мне не нужно… — Мне нужно, — перебила Ева. Магда задумчиво посмотрела на живот Евы, кивнула, прибрала бумаги и, когда они вышли и заперли кабинет, свернула в ординаторскую. Ева направилась к себе, но запоздало подумала, что надо предупредить приемное. Магду она дергать не стала и побрела туда сама. В приемном сегодня дежурила Клавдия; подняв голову, она напряженно глянула на Еву и вскочила со стула. Ева сказала: — Клавдия, будь добра: маршрутизируй всех к Фишеру в ближайшие пару часов. — Вы в порядке? — забеспокоилась Клавдия. — Позвать акушерку? — Все хорошо, спасибо. Мне просто нужно отдохнуть. Клавдия сделала пометку у себя в журнале, заглянула в ящик стола и протянула Еве сверток: — Доктор, вам тут просили передать… Сверток был небольшой, тяжеленький, с ладонь размером. Ева приподняла оберточную бумагу, принюхалась — пахло молодым сыром. — Кто это принес? — спросила Ева, рассматривая обертку в поисках подписи или хотя бы этикетки. — Паренек какой-то, он не представился. Низенький, — Клавдия махнула ладонью на уровне своей ключицы, — черненький, и прическа такая… — она изобразила в воздухе линии возле скул. — Чудной. Леви был здесь?! — Спасибо, Клавдия, — скомканно ответила Ева. Вот так визит. В смятении Ева добрела до своего кабинета, села в кресло, откинулась на спинку и закрыла глаза. М-да. Леви здесь, конечно же, из-за происшествия в Рагако. Где титаны — там он, сильнейший, главный защитник людей. Но почему вдруг он пришел сюда, к ней, с этим несуразным милым подарком, и даже не перекинулся парой слов? Постеснялся? Он не был стеснителен. Даже наоборот. Неужели до сих пор не забыл о ней? Ох, какая же она образцовая дрянь, разбившая сердце человеку. Ева и не думала, что он придаст значение короткой связи. Для Леви ничто, казалось, не имело значения, кроме войны с титанами. Ошибка. Оказывается, имело. Леви… Леви. А если бы он все-таки решил к ней зайти, и тут она — с этим огромным животом? Была бы поймана с поличным, с до наглости явной уликой. Леви бы зашел и увидел все сам. У него бы расширились глаза, засверкали бы от злости. Рявкнул бы, обматерил, но что конкретно он бы ей сказал? Ева чувствовала — она не выводила его и на десятую долю гнева, на который он способен. Леви — эмоциональный, но очень сдержанный человек. Очень. А могла бы рассказать сразу. Леви, быть может, даже бы обрадовался — он так самозабвенно занимался тем мальчиком, который умер у Хелен два месяца назад… Из Леви получился бы хороший отец. Если бы он уволился со службы, смог бы сидеть с ребенком, — а ее денег со скрипом, но хватило бы на троих. Или они бы жили с ребенком вдвоем в Тросте, а Леви бы приходил в гости на выходные, как и предлагал… Ну уж нет. Кольцо вокруг остатков человечества сжимается, и про Трост можно забыть — хорошо все-таки, что не уехала туда в прошлом году. Теперь лучше бы и вовсе перебраться в Митру, подальше от кошмара — там еще есть, куда бежать. Если падет Сина, а следующими рухнут стены Митры — то клоака Подземного города будет лучшим выходом, чем брюхо титана. Стоило бы поучиться самообороне и обращению с ножом, как с оружием, — надо готовиться к худшему… Может, зря она сохранила беременность? Если с титанами так и будет продолжаться, какое же дерьмо их обоих ждет… Больно пнул в печень ребенок. Будто сказал: «Эй, ты, ебёна мать, раскисать, что ли, надумала? Соберись, тебе еще нас двоих через жизнь тащить!» — Втянула я тебя в передрягу, а, малышка? — сказала Ева, обращаясь к ребенку. Почему-то ей думалось, что это дочь. Бездоказательно, иррационально — все равно это можно будет узнать, лишь когда ребенок родится. Ева давно решила, что если у нее будет дочь — то Полли, а если сын — Макс. Пережить бы роды. Нельзя оставить дочь — ну, или сына — сиротой. Никак нельзя. — Отец где-то там тебя защищает, — пробормотала Ева, поглаживая живот и разбушевавшегося в нем ребенка. — Хоть и не знает о тебе. Ребенок ответил ей прицельным пинком в ладонь.

-9-

Максу недавно исполнилось четыре года. Идет восемьсот пятьдесят четвертый год. — Не буду кашу, хочу котлету! — взвыл Макс и швырнул ложку. Та, брякнув, упала на пол где-то под подоконником. — Подними, — ровно сказала Ева. Макс смотрел исподлобья и поднимать ничего, очевидно, не собирался. С каждым днем становится очевидней, что глаза у него отцовы: серые, узкие и пронзительные. Следующей об пол грохнулась деревянная миска. Каша разлетелась во все стороны. Очень хотелось вмазать ему по шее. Да хотя бы за уши оттаскать, а то придумал развлечение — орать и швыряться посудой!.. Ева на секунду закрыла глаза и перевела дыхание. Нельзя. Боль лучше никому не сделает. — Поднимай, — повторила она. — И вытирать будешь сам. — Не буду. — Макс стукнул ладошкой по столу. — Сейчас я выйду, зайду, и чтобы тут все было нормально, — медленно произнесла Ева. — Ты меня понял? — Уходи-уходи! — крикнул Макс. — Не хочу тебя видеть! Ева вышла из квартиры, закрыла дверь и оперлась на нее спиной. Хотелось заорать вслух. Родила, блядь, себе на голову, сама во всем виновата. Макс — без сомнения, лучшее, что она получила от жизни, но порой казалось, что она сделала это зря. Многое изменилось за прошедшие годы. Сигансина, как оказалось, вовсе не край ойкумены, и за Стенами есть огромный, технологически продвинутый и враждебный мир. Марлийские большие лодки приплывали к берегам острова — пока лишь с провальными разведывательными миссиями, но с каждой новой лодкой становилось всё тревожней. Ева читала в газетах, что марлийцы сбрасывают титанов с летающих машин, уничтожая так целые города. За Синой теперь не спрячешься: экзистенциальная угроза нависла над ними всеми одинаково. Главный штаб Разведкорпуса теперь квартировался в Митре. Леви, как правая рука высшего офицера, был приближен к правительству, занимался дипломатией: служба уже не была такой опасной для его жизни, как раньше, — если, само собой, не начнется война с Марлией. Корыстная мысль о том, чтоб раскрыть ему правду, посещала Еву все чаще. Хотя бы сына показать, пока Леви не узнал от кого-то чужого. Уже заметно, что Макс будет на него похож не только глазами, но и чертами лица, фигурой; а Леви — известный человек, многие его знают в лицо. Макса тоже стоило бы познакомить с отцом. Сближать необязательно. Однажды Макс нарассказывал чьим-то родителям, что вместо папы у него — тетя Магда, и теперь на Еву косятся еще страннее, чем раньше. В лицо она «уважаемая доктор Шутцер», а за глаза — шалава, лесбуха и надменная стерва. На хер их всех. Друзей здесь, кроме Магды, нет, и ту она почти не видит. Со старыми столичными друзьями — Карлом, Ричардом, Хелен, — отношения давно остыли. С Максом стало не до науки: вместо «Скальпеля», свежих монографий и дневников наблюдений приходилось читать сказки про животных и книги по педагогике. Если раньше Ева обменивалась длинными письмами с коллегами из кружка почти ежедневно, то теперь — едва ли раз в месяц. Сколько она уже с ними не виделась? Год, полтора? Больше. После того, как родился Макс, стало до одури не хватать уединения — а одиноко порой было так, что хоть вой. Макс заместил собой огромный кусок ее жизни. Как же порой хотелось взять коротенький отпуск и скататься в Митру: поболтать с Карлом и Ричардом, заглянуть к Хелен, прогуляться по ботаническому саду, посидеть в библиотеке медицинской академии. Макса так надолго оставить не с кем, и можно было бы взять его с собой — показать столицу и сад, познакомить со своими друзьями. Максу бы понравилось: он любит новые места и новых людей. Но вести себя он не умеет; вместо того, чтоб отдыхать и общаться, придется следить за ним — и то он обязательно куда-нибудь залезет, устанет и будет ныть, потеряется, напакостит, кого-нибудь выведет из себя… Ева до сих пор боролась с тем, чтоб отучить его воровать чужие вещи, но здесь хотя бы прогресс был: Максу не нравилось публично извиняться и возвращать украденное, и в его карманах теперь реже обнаруживалось что-то лишнее. Зато недавно появилась новая, казавшаяся неискоренимой манера — спрашивать у каждого встречного-поперечного всякую ерунду: «Вы знаете, что в Стенах сидят титаны? Как они там оказались, тоже знаете?» или «А вы верите в загробную жизнь?» Ева порой и сама удивлялась, услышав, о каких концепциях вдруг начинает рассуждать ее четырехлетка, только что швырявший на пол посуду. Это и пугало, и восхищало одновременно. Решаясь на роды, Ева понимала, на что шла, но и подумать не могла, что будет так трудно. Восстановить контакт с Леви было бы очень привлекательно. Уехать в Митру, разделить воспитание сына… Митра — большой город: там даст новый виток ее карьера, там кипит жизнь и наука, там лучшие вещи и лучшие школы для Макса. Есть Подземный город, где можно укрыться от бомбежки титанами. Под боком будет любовник и друг… Может, у него давно другая женщина? Примет ли он их? И даже если примет — что из этого выйдет? У Макса появится воскресный папа, который покрасуется на вороном коне, блеснет орденом за возвращение Сигансины и героически исполнит задачу домашнего кролика — показать ребенку, что такое смерть? В самом деле останавливало Еву другое: Леви может ударить. Когда сознание затуманено влюбленностью, самые жуткие вещи кажутся очаровательными причудами. Леви однажды угрожал сломать ребра Акселю — и если тогда Ева подумала: «Он хочет меня защитить, это мило», то теперь было ясно: он просто жестокий, и у него нет тормозов. Еву он не ударил ни разу, но это не гарантия того, что не ударит впредь. Если он бьет, то жестко: у Вилли нос так и не сросся правильно, он больше никогда не сможет дышать полноценно. Пугали и те слухи про революцию и полицейского: человек делал свою работу и просто попался под горячую руку — а инвалидом остался навсегда. Говорили, именно Леви сломал ему лицо и руки, выбил почти все зубы. Газеты твердили, что другого полицейского он пытал лично. Он ведь не скрывал в разговоре с ней, что убивал и калечил людей. Даже не пытался скрыть — рассказывал, как о рядовом факте из жизни: «Я не люблю художественную литературу, дрочу на чистоту и порядок, а еще я убил человека, который плохо говорил про мою мать, такая вот я скучная заурядная личность». А если его чем-то разозлит Ева? Или, того хуже, Макс? Макс, гаденыш маленький, способен даже ее довести до белого каления. И именно ее, как матери, задача — сделать из этого гаденыша личность. То ли время упущено и она уже всё провалила, то ли всё едва началось и набирает обороты. «Они все такие в этом возрасте, — утешала ее Ильзе. — Ты спуску не давай, и человеком вырастет». То же самое писал один философ: «Человек может стать человеком только путем воспитания. Он — то, что делает из него воспитание». Быть может, Ева — неплохой врач, но мать и женщина из нее вышла ой какая хреновая. Наблядовала ребенка, била себя пяткой в грудь, что сама его вырастит и воспитает, а теперь не может даже заставить его съесть какую-то дурацкую кашу. Да и хрен с ней, с этой кашей. Не хочет — пусть ходит голодный, пока не снизойдет до каши. Толку его заставлять? Едва Ева открыла дверь в квартиру… — Мама! — заорал Макс, вскочил, подбежал к ней и обхватил за бедра. Он ревел, вцепившись в ее платье, а она отстраненно думала: какое же глубокое отчаяние испытывает ребенок, оставшись один, и как страшно ему оказаться брошенным. Концу всего его маленького мира подобно. Наверное, не только ребенку. Родителю, чья дочь предает дело всей его жизни. Семье, оставшейся в решающий момент без покровителя. Влюбленному мужчине, который после совместной ночи получает письмо с отказом. С Максом она так не поступит никогда. — Ну что ты, я ведь сказала, что выйду и сразу же вернусь, — успокаивала его Ева, поглаживая по волосам. — Я думал, ты послушалась и правда ушла, — сквозь слезы выговорил Макс. — Нет, котенок, я никуда не уходила, я была тут. Просто не хотела кричать на тебя. — Не уходи, — прохныкал он. — Не уйду. Я тебе пообещала, что вернусь. Ева заметила — миску и ложку с пола Макс поднял. Кашу не вытер, но ничего, будет вытирать. Никуда не денется. Сама делать это Ева не собиралась. — Иди, поешь, — сказала она как можно мягче. — Проголодаешься, живот будет болеть. Макс скорчил недовольную физиономию, но вдруг о чем-то задумался, поднял брови и наконец спросил: — А почему живот будет болеть? — Еда у тебя попадает в желудок. Ее расщепляет желудочный сок, а это кислота. Если ты не кушаешь, то вместо еды эта кислота начинает обжигать желудок… — Она жидкая, почему жжется? — спросил Макс и, не успела Ева начать отвечать, стал закидывать ее вопросами: — Она там горит, что ли? У меня в желудке огонь? Мам, а огонь тоже жидкий? А из чего огонь сделан?.. Кажется, у них снова мир.

-10-

Максу шесть лет в восемьсот пятьдесят шестом. — Мама, я хочу домой, — стонал Макс. — Зачем мы тут? Почему мы стоим? Куда мы потом пойдем? — Скоро всё увидишь, — сказала Ева. — Я есть хочу. Когда мы поедем домой? Ева промолчала, побоявшись сказать вслух: «Никогда». Для этого ответа сейчас не время и не место. Она тоже устала за два дня пути, и в Сигансине ей тоже не нравилось. Он навевал уныние — этот маленький и сонный провинциальный городок, нищий и до сих пор не оправившийся от Гула: повсюду были полуразрушенные дома и брошенные лавки с битыми окнами, рытвины на дорогах, дыры в брусчатке. Осветительные кристаллы из уличных фонарей украдены, люди одеты серо, бедно. Есть проблемы с канализацией, судя по запаху. Ничейные дома и землю королева раздавала едва ли не даром — да не брал никто. Часы на ратуше показывали тридцать три минуты первого. Проводник опаздывал. Через минуту возле сапожной мастерской, как и было условлено, остановилась повозка-фургончик, крытая парусиной. С задка повозки выглянула молоденькая девушка-азиатка, повертела головой и, заметив их, коротко кивнула. Ева подошла к повозке и сказала: — Шутцеры, Ева и Макс. Девушка протянула им руку. Ева подсадила Макса, потом с помощью девушки тоже забралась в повозку и села на деревянную лавку вместе с Максом. Девушка задернула полог и села напротив. — Я Микаса, проводник, — представилась она. Макс смотрел на нее, разинув рот. — Здравствуйте, Микаса, — восторженно повторил он. Та глянула на него со скромной улыбкой и серьезно спросила у Евы: — Деньги? Ева молча протянула кошелек. Микаса быстро пересчитала монеты и крикнула кучеру: — Трогай. Денег в кошельке немного не хватало на двоих. Ева готова была просить, торговаться, умолять, скандалить, в крайнем случае — договариваться о том, чтоб переправить в Марлию хотя бы Макса. Но к тому, что проводник молча примет недостачу, готова она не была и оставалась в напряжении. Микаса склонилась к Максу: — Сколько тебе лет? — Шесть, — ответил он. — Расскажи о себе. Чем ты увлекаешься? Что тебе интересно? Ева напряглась: обычно Макс отвечал «титаны», мгновенно перехватывал инициативу в разговоре и начинал допрашивать свою жертву про Пути. Но Макс, на удивление, ответил лаконично и скромно: — Читать люблю и камни собираю. Макс — и застеснялся? Дело небывалое! Смотрел на новую знакомую, не отрываясь, и теребил рукав курточки. Неуж с ним случилась первая любовь? Микаса больше не обращала на него внимания и задавала Еве короткие вопросы: когда они уехали из Гермины, как добирались до Сигансины, про друзей и родственников. «Когда вас хватятся?», «Где работали?», «С полицией в последние два дня пересекались?»… — Вы не в розыске? — спросила Микаса. — Не знаю. Возможно, да. Возможно, нет. — Тогда буду исходить из того, что в розыске, — спокойно сказала она. — Это не повлияет на цену? — Вы мне уже заплатили, этих денег достаточно. Ева расслабилась — насколько вообще возможно расслабиться, когда бежишь из страны, с ребенком, без денег и под страхом преследования властей. Неделю назад в Митре казнили Карла, вменив подготовку переворота и государственную измену. Донес, скорее всего, Ричард: после Гула он переобулся в идейного элдийца и теперь жарко присягал партии. Всегда был оппортунистом. Письма Евы наверняка нашли при обыске у Карла, и ее арест стал лишь вопросом времени. У нее уже был привод в полицию, когда кто-то из коллег донес за резкую критику Гула и новых политических тенденций. Ева предполагала, что это мог быть Фишер: Краузе собиралась на покой и планировала передать Еве должность завотделением хирургии, на которую Фишер претендовал тоже. Еву вызвали в полицию, и там был допрос, а вернее, угрозы; Ева едва не сломалась, когда противный рот еще совсем зеленого полицейского произнес слова «сын» и «приют». Тогда удалось отделаться предупреждением, но теперь на Парадизе стало не просто мучительно и невыносимо, а опасно. Ее вряд ли стали бы устранять физически; сняли бы с должности, сослали на рудник и, самое страшное, отобрали бы Макса, сломали его и перековали под свою уродливую человеконенавистническую систему. На должность и рудник было плевать, а Макса нужно было уберечь — в том числе от неизбежной грядущей войны и охоты на предателей. Ева давно прощупывала пути побега: выяснила, что проводник живет в Сигансине, узнала кодовую фразу и контакты связного, подкопила денег, распродала свои немногочисленные вещи. И всё равно была не готова удирать вот так — в одночасье: отпросившись со смены, жечь в газовой печке все письма, рукописи и копии тетрадей; хватать сонного брыкающегося Макса, ловить ночью дрожки до ближайшего села и просить извозчика выезжать из города не по главной. Нестись в очередной кибитке прямиком в неизвестность, не зная, где они будут через час. А не озаботься она побегом заранее — что бы было? Макс бы ехал сейчас в приют, а Ева — на рудник? В каземат? На кладбище? Повезло же ей. Который в жизни раз. В пути прошло часа два, не меньше. Сперва ехали быстро и более-менее ровно, потом свернули на проселок — повозка ехала медленнее и подскакивала на ухабах. Макс позеленел, его укачивало, тошнило. Казалось уже, что тряска не кончится никогда, но вдруг повозка остановилась. — Дальше пешком, — сказала Микаса. Они шли около часа через редкий хвойный лес — по узкой тропинке куда-то вглубь, прочь от дороги. Макс, видно было, измотался до полусмерти, но даже не жаловался: шагал за Евой, пусто глядя перед собой. Наконец они пришли к одинокому обветшалому домику, который наверняка простоял дольше Стен. Внутри домик выглядел обжитым. В нем было немного старой, но добротной мебели: диван с горкой одеял, грубый деревянный стол и стулья, маленькая газовая печка и несколько баллонов — явно ворованных у Объединенных сил Парадиза. В дальнем углу виднелся люк в погреб. Пахло лежалой тканью. Пыли, грязи, паутины не было. — Размещайтесь, — сказала Микаса. — Берите все, что нужно. В доме было холодновато; Ева затопила газовую печку, расстелила на диване одеяла и подушку. Макс залпом выпил кружку воды и сразу свалился спать; Ева же достигла той степени усталости, когда спать уже не хочется, собственное тело будто бы чужое, и всё вокруг кажется ненастоящим, ненужным, далеким. Она опустилась на пол возле печки, прислушиваясь к монотонному шипению горящего газа. Как же болела голова… — Отдохну немного перед обратной дорогой, — сказала Микаса и села возле печки рядом с Евой. — Мы уехали от поселений и спрятались в лесу. Что дальше? — спросила Ева. — Оставайтесь здесь и не выходите из дома, — начала Микаса. — Еда, вода и газ — все есть внутри. Свет ночью не жгите, только печку. Я приду за вами дня через два, будьте готовы ехать. — Куда мы поедем? — Расскажу позже, — оборвала Микаса и, не дав Еве вклиниться, пояснила: — Это мера предосторожности. Если вас поймают и будут пытать, вы не сможете выдать того, чего не знаете. Жесткий, прямой и логичный ответ. Как есть: если поймают — будут пытать. Ева машинально нашарила крепление ножа на правой руке. Тяжесть пистолета за поясом она и так чувствовала; стало чуть спокойнее. Лишь бы до этого не дошло. Она ведь совсем не умела стрелять. — Наша переправа состоится? — не отставала Ева от Микасы. — Пока нет причин, чтоб ей не состояться. Но ситуация может измениться в любой момент. Нужно, чтоб вы это понимали. Ева, конечно, понимала. Она глянула на спящего Макса. Если ее поймают теперь, то точно убьют — и хорошо, если только ее. Что она за мать такая, что подвергла сына опасности? Простит ли ее Макс когда-нибудь за то, что она сейчас делает?.. — Вы были знакомы с капитаном Леви? — вдруг спросила Микаса. Ева не стала отпираться: — Да, и очень близко. Результат знакомства сейчас очень устал и дрыхнет без задних ног. — Так я и подумала. Не знала, что у него есть сын, — задумчиво сказала Микаса, кинув взгляд в сторону Макса. — Очень похож. — Поэтому я боюсь за него. — Боитесь не зря, — кивнула Микаса. — Семьи всех повстанцев королева укрывает лично. — Мы не были семьей, — произнесла Ева. Что она чувствовала по этому поводу? Ничего. Ни радости, ни сожаления. Микаса должна знать, что с ним стало. На Парадизе Леви был объявлен в розыск; на нем висели обвинения в государственной измене, шпионаже, дезертирстве, еще с десяток пунктов — длинный список, по которому полагалась не одна смертная казнь. Увидев впервые листовку с его лицом, Ева едва на месте не взорвалась от гордости. Наверняка Леви просто следовал приказам командора Зоэ, но в этой войне он выбрал единственную верную сторону. Гуманизм внутри него победил! В какого все-таки прекрасного человека Ева когда-то была влюблена! О его судьбе говорили разное: что он погиб на Парадизе при взрыве громового копья; что его видели в битве на материке; что он сменил имя и уплыл то ли в Азию, то ли в Америку; что своей рукой остановил Гул земли и умер в госпитале от многочисленных ран. Ева была уверена в одном — с Леви, будь он жив или мертв, они не увидятся никогда. Молчание нарушила Микаса, ответив на незаданный вслух вопрос: — Капитан был серьезно ранен, но остался жив. Сейчас он в Либерио. Отправить ему весточку о вас? В горле встал ком, а уголки глаз зачесались. Это маленькое — да что там — это большое, огромное, гигантское счастье на миг вытеснило все беды последних семи дней. Живой! Леви — живой! Не в Азии, не в гробу, не на американском материке, а тут, Марлии! Они смогут увидеться! Ох, сколько же нужно у него спросить, сколько нужно ему рассказать!.. Да разве он обрадуется, когда к нему вдруг заявится бывшая любовница с вредным шестилетним подарочком? Придется объясняться перед обоими — Максом и Леви — за свои нечестные поступки. Ева решила: не сейчас. Максу и так хватает стресса, а у нее нет сил и времени разбираться с еще одной проблемой. — Спасибо, но не нужно, — наконец сказала Ева. — Я бы хотела сохранить всё в тайне и от него в том числе. Микаса молча кивнула и поднялась на ноги. — Осечек с перевозкой пока не было, — сказала Микаса и улыбнулась — сдержанно, краешком губ. — Скоро вы с Максом вздохнете свободно. Он очень славный мальчик и заслуживает хорошее будущее. — Спасибо, что вы нам помогаете, — сказала Ева. Микаса не ответила, махнула на прощание рукой и скрылась за дверью домика. Ева села на диван рядом с Максом и поправила сброшенное им одеяло. Макс спал, смешно подогнув возле лица ладошку, а к Еве сон так и не шел. Тинктуры при себе тоже не было. Ева откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок. Никак не выходили из головы последние слова Микасы. Макс заслуживает хорошее будущее, и именно поэтому Ева сейчас сидит здесь, в глуши, с пистолетом. Макс за себя пока побороться не может — и она делает это за него. За них двоих.

-11-

Спустя месяц Пациент, лежавший на операционном столе, нервничал и во второй раз за минуту переспросил, где врач. — Не волнуйтесь, господин Сильвестри, без врача мы не начнем, — ответила Ева. — А если он не придет? Если он заболел? — Тогда вас прооперирует другой врач или мы перенесем операцию. Без яичек в любом случае не останетесь, можете за них не переживать. Варикоцеле Ева и сама оперировала не единожды, но, во-первых, ее не допустили бы до работы без особого документа — лицензии, а во-вторых, она не знала марлийских протоколов — и в принципе очень многого, как оказалось, не знала. Медицина в большом мире за сотню лет ушла так далеко, что нужно было забыть половину своих представлений о физиологии человека и переучиваться с нуля. Всё свободное время Ева читала школьные и студенческие учебники; но особенно увлекла ее книга «Психология бессознательного», объяснявшая многие наблюдения, которые они долгие годы выводили в кружке. Невыразимо жаль теперь было времени и сил, потраченных на то, что было давно изучено. Врач появился в операционной ровно в двенадцать дня. Это был низкий широкоплечий мужчина в глухом хирургическом костюме, маске, шапочке и увеличительных очках. — Доброго денёчка, я доктор Синклер, — сказал он. — Что тут у нас, варикоцеле? — Все верно, у господина Сильвестри варикоцеле левого яичка, — ответила Ева. — Это будет первая операция?.. Синклер опросил и осмотрел пациента, но к операции не приступал. Наркозом здесь занимался отдельный врач — анестезиолог с длинной марлийской фамилией, которую Ева никак не могла запомнить. Он появился в операционной минут через семь и сказал, что пациенту нужен общий наркоз, а не местный. Ева удивилась, почему вариант с местным наркозом в принципе рассматривался, но встревать не стала. Анестезиолог приглушил пациента газом и поставил капельницу. Пациент уснул быстро, молча и даже не брыкаясь, как порой бывало под эфиром. — В поряде? — спросил Синклер. — В поряде, — махнул анестезиолог. — Зовите, если что. Анестезиолог ушел, и Синклер приступил к операции. Ева хорошо помнила методику, но Синклер с первого же шага действовал явно не по ней. — Почему вы используете доступ через паховую область, а не через подвздошную? — осмелилась спросить Ева. — Через подвздошную? Как же вы себе это представляете? — С помощью надреза около семи сантиметров получить доступ до пахового канала, рассечь стенку, извлечь вены лозовидного сплетения… — Понял, понял, про какую вы технику, — перебил Синклер. — Подайте расширитель. Нет, тот, что побольше. Так-так-так… А вы, должно быть, та самая беженка с Парадиза? Желудок будто бы кто-то стиснул. В Марлии островное происхождение — это каинова метка. Островитян терпеть не могли ни марлийцы, ни бывшие марлийские элдийцы. Узнав беженца, могли прогнать из магазина, обругать, чем-нибудь кинуть, но большинство просто сторонились. Не хотелось бы искать новую работу. Даже эту удалось выпросить с большим трудом. Несмотря на охватившее ее волнение, говорить у Евы получалось спокойно и ровно: — Откуда вы знаете? — Кто же еще мог откопать труп методики, которая похоронена уже лет как пятьдесят? Его голос искрился смехом, а Ева не знала, как на это ответить. Лицо, уши, шею — всё пекло. Не будь Ева замотана в хирургический костюм наглухо, Синклер бы заметил, что она от стыда красная, почти как свежая кровь этого пациента. — Вы догадливы, — наконец произнесла Ева. — Сразу хочу сказать, что действия того человека и политику острова я не поддерживаю. — Это очевидно, иначе зачем бы вам оттуда бежать, — перебил Синклер и поднял на нее голову. — Лишь отчаянный диссидент решится на такой смелый шаг. Мое вам уважение. Я чистокровный марлиец и всегда был против войн, которые вела моя страна. Они разбивали мне сердце. А то, что делали здесь с элдийцами последнюю сотню лет, непростительно и бесчеловечно. — У пациента кровотечение, — перебила Ева. — Трипиздоблядь ты лысая, ебись ты в рот ссаными хуями! — воскликнул Синклер и схватился за зажим. Не только на Парадизе принято изощренно материться в операционной. До этого он общался слишком интеллигентно для такого места. Синклер возился молча, иногда просил что-то ему подать, а Ева думала. Многие марлийцы до сих пор не осознали того кошмара, который сотворила Марлия. Так же, как жители Парадиза по необъяснимой причине не осознали всего кошмара Гула. «Они загнали нас в Стены, травили титанами, хотели уничтожить, и пусть поплатятся за это», — кричали соседи, лавочники, пациенты, родители приятелей Макса, даже коллеги. Ева ужасалась: что стало с теми, кого она думала, что знала? Как вышло, что в людоедство скатился народ Парадиза, который от людоедов укрывался целую сотню лет? Почему вдруг оказался позабыт принцип «Око за око — и мир ослепнет»? Но было немало тех, кто понимал. Всё понимал Синклер. Понимали Ева, Карл, Хелен, Альма и Магда. Понимали «предатели родины» Жан Кирштайн и Конни Спрингер, Армин Арлерт и командор Ханджи Зоэ. Леви понимал, конечно же. Розыскные листовки на Парадизе напоминали доску почета. — Подержите зажимы и напомните ваше имя, — сказал Синклер, отвлекая ее от мысли. Как очаровательно он спросил о том, чего не знал! — Я Ева. — Смотрите, Ева, в чем тут штука: паховый разрез открыл мне просто шикарный доступ к семенному канатику… Он всерьез начал объяснять суть метода, по которому оперировал. Пошагово, подробно, комментируя каждое действие. Даже показывал, как студентке. — Вы перевязали артерию, — спросила Ева. — Разве это не ухудшит кровоток в области яичка? — Ухудшит, — согласился он, — зато вероятность рецидива снижается кратно. Атрофия — риск не такой большой, да и всегда остается второе яичко. А рецидив понеприятней будет. Так, основную работу мы закончили. Давайте будем штопать… Синклер ушивал ткани проворно. Ева бы сказала, что слишком проворно — да шов у него выходил аккуратный, ровненький. Она сама долго бы провозилась, чтобы наложить такой, а он еще и говорить умудрялся в процессе. — Расовая дискриминация, апартеид, военные действия — меня это всё не касалось напрямую, — рассуждал он. — Я был свободным гражданином и жил по принципу «моя хата с краю», и, хотя видел все творившиеся мерзости, ничего не сделал. И поплатился за свою нерешительность. Гул пришел в мою, так сказать, хату и убил мою жену. — Соболезную, мне жаль и очень стыдно за то, как поступили тот человек и весь Парадиз. Понимаю, что вам пришлось пройти. Я сама вдова. — Соболезную вам тоже. Ножницы. Ева подала ему ножницы и заговорила: — Это было слишком давно, еще до Гула. Тоже… страшные события. Тогда на острове погибло много людей из-за решения властей. Мне порой кажется, что Парадиз болен неизлечимо. Возможно, нас и стоило разбомбить. — Умная женщина, а такую глупость сказали, — тут же пристыдил ее Синклер. — Бомбить нельзя — никогда и никого. — Ваши слова обнадёживают, их редко можно услышать. Спасибо. — За них раньше можно было получить пять лет тюрьмы, поэтому все привыкли молчать. Я, к своему стыду, молчал тоже. — А назвали себя свободным человеком, — подколола его Ева. Он тихо рассмеялся в маску. — Теперь я вижу, что у меня не было даже этой маленькой свободы — безбоязненно говорить то, что думаю. — Усмешка Синклера прозвучала горько. — Стены, заборы — такая мелочь по сравнению с тем, что делает с человеком страх внутри его же собственной души. Если не секрет: за что вас преследовали на Парадизе? К нему влекло — к этому активному, говорливому человеку, даже глаз которого она не видит за хирургическими очками… Да вот не всё ли равно, какие там у него глаза! — Можем обсудить это с вами подробнее за чашечкой чая, — осмелилась предложить она. Ева ведь даже не знает, как он выглядит, а он не знает, как выглядит она. Они друг для друга — коты в мешке. Безумная авантюра. — Послушаю с удовольствием, — отозвался Синклер. — Как насчет завтра? У меня выходной. — Завтра я уже пообещала сыну сходить на море, — сказала Ева. Это два сигнала: раз — что у нее есть ребенок; два — что этот ребенок у нее на первом месте. Не всякий мужчина на такое решится. Когда она пыталась знакомиться на Парадизе, мужчины исчезали или отказывали после слова «сын». Синклер не испугался, а напротив — поинтересовался: — Сколько лет вашему сыну? — Шесть. — Моему — семь. Они могли бы подружиться… Подайте тампон и антисептик. Ответные сигналы: у него тоже есть ребенок, это не помеха; решение — за ней. — Идемте вчетвером, в таком случае? — сказала Ева. Они условились о месте и времени встречи, Синклер закончил операцию, велел Еве позвать анестезиолога и санитаров. Когда пациента забрали в палату, Ева осталась с Синклером один на один. — Доктор Синклер… — Франц. — Франц, — повторила Ева. — Мне нужно сделать что-нибудь еще? Оформить протокол, карту, отчетный лист? — Приберите, пожалуйста, операционную и справьтесь через часик о состоянии пациента. На этом всё. Он вышел из стерильной зоны, снял перчатки и фартук, расцепил ремешок очков. Вымыл руки, хотел было выйти, но вдруг остановился в дверях и повернулся к ней лицом. — Ева… Простите меня. — За что? — Гул спровоцировала военная агрессия Марлии, — сказал он, впервые глядя на нее без увеличительных очков. Глаза у него были глубоко зеленые, обрамленные светлыми ресницами, чуть припухшие от усталости. — Марлия, по сути, сама поспособствовала появлению йегеризма. Несогласным с властями молчать не следовало. Ход истории развернулся так, что мое бездействие оказалось преступным. Извините. Мне жаль, что вы и ваш сын из-за этого лишились всего. Ева подняла защитные очки на лоб и, глядя уже наконец напрямую, глаза в глаза, ответила: — Не ждите моего прощения. Вы невиновны. И вы не можете знать, что было бы, если бы вы вдруг заговорили. Подскажите, как в Марлийской империи было принято казнить? У нас раньше вешали, но мой муж отличился — его расстреляли. А потом антимарлийцы привезли многозарядные пистолеты, и стрелять начали всех. Грустный это конец — лежать мертвым с дыркой в черепе. Франц хмыкнул в маску. — Ты очень милая, — ласково произнес он, неожиданно стирая последнюю профессиональную границу. — Я бы поболтал еще, но у меня сейчас куча дел. До завтра. Казалось, ее сердце стучало так громко, что он мог это услышать. Франц оказался белокожим и рыжим, как ржавчина. Симпатичный на лицо, улыбчивый, с небольшим брюшком и широкими крепкими ладонями. Щеки и нос были усыпаны бледными веснушками. Франца не смутило, что Ева на пять лет его старше, не смутил Макс, так и норовивший залезть к нему под кожу с очередными каверзными вопросами. Еве он нравился все больше и больше. Они сидели на пляже, постелив на гальку плащи, и пили горячий чай из длинной металлической бутылки — термоса. Было прохладно и пасмурно, шумели волны, пахло водорослями и морской солью. Неподалеку резвились дети. Море — величественная толща воды — навевало странное умиротворение и… предчувствие. Предчувствие будущего, пожалуй. — Гул уничтожил Марлийскую империю с ее военной машиной и помог родиться Марлийской республике, — говорил Франц. — Сами мы бы к этому не пришли, и еще черт знает сколько лет терроризировали бы весь мир. Иной раз ради перемен приходится разрушить все. — Как думаешь, что будет дальше? — спросила его Ева, а он растерянно ответил: — Не знаю. Если не могут наверняка сказать маститые историки, что скажу я? — Просто. Мне интересно именно твое мнение. — Мое? Ладно. Я думаю, что мы с тобой крупной войны уже не застанем. — А они? — кивнула Ева на детей, которые носились метрах в пятнадцати. — Этого мы не узнаем. Я бы хотел, чтобы нет. — И я. То, что происходило между ними, было очевидно и легко. Не было нужды ни в ухаживаниях, ни в заигрываниях. Ни долгих взглядов, ни пошлых намеков, ни пламени в груди, ни жгучего желания заполучить его себе. Если б кто сказал, что ее всей душой потянет к человеку, которого она знает всего день, Ева бы не поверила. Ближе к вечеру, сбагрив детей под присмотр соседки, Франц завел Еву в свою квартиру, нежно поцеловал, а потом жарко оттрахал, перегнув через подлокотник дивана, чем и очаровал окончательно.

-12-

Альфу недавно исполнился год, а Максу скоро девять. — Куда ты запропастила крышу от коляски? — раздался в телефонной трубке голос Франца. — В антресоли на втором этаже, — ответила Ева. — А я в чулане ищу… Мы поспали и даже не плакали. Помолол ему курицу с кабачком, покушали, собираемся гулять. Франц относился к Альфу даже теплее, чем она. По крайней мере, Ева никогда не называла ни одного из сыновей словом «мы». — Молодцы. Шапку на него надеть не забудь. — Помню. Передавай Леви привет. Отношения между ними выстроились доброжелательные, но прохладные. Ева поначалу опасалась терок или ревности с любой из сторон, но Леви ее понимал, Франц ей доверял — причин ссориться у них не было. Дружить, впрочем, тоже: Франц не любил военных, а Леви — снобов. Макс к Францу относился снисходительно и авторитета в нем не признавал. Франц, в свою очередь, к нему тоже не лез с попытками воспитывать, — быстро понял: не справится. Ева порой задавалась вопросом: все ли дети такие, или ей достался сложный. Тихий послушный Эмиль, который без возражений выполнял любое поручение, поверг Еву в шок. С Максом любая маленькая просьба рисковала превратиться в дебаты, одиночный пикет или — в худшем случае — диверсию. Ей нравилось, что Макс именно такой: она хотела воспитать не удобного ребенка, а сильного человека. Пусть ей с ним бывает сложно; зато потом сломать и прогнуть его сложно будет другим. Из комнаты слышен был смех и визги Макса, спокойный голос Леви. Одновременно хотелось к ним, и хотелось дать им побыть вдвоем. Насколько, оказывается, с детьми проще, когда есть отец! И время появляется, и силы, и общаться втроем интереснее. Макс после общения с Леви порой выдавал интересные мысли и с упоением рассказывал, как прошел день с папой. Ева даже ревновала — самую капельку. Нет ничего прекраснее, чем мужчина, который играет со своим ребенком… Ева заглянула в комнату через дверную щелку. Она хотела только подсмотреть за ними, но увиденное ей настолько не понравилось, что пришлось распахнуть дверь и рявкнуть: — Макс! Прекрати скакать на папином разрыве большеберцового нерва, папе ведь больно! Макс, прыгавший на отцовских коленях, так на них и замер. Мальчики синхронно обернулись и уставились на Еву. — Пусть, — отозвался Леви. Много всего хотелось сказать — что ребенка надо приучать к эмпатии, к уважению чужого здоровья, что не надо идти на уступки и поощрять… — С тобой мы потом поговорим, — коротко ответила Ева и, добавив в голос суровости, обратилась к сыну: — Слезай, живее. Макс кинул взгляд на Леви, потом на Еву, приподнялся, но вдруг замер и озадаченно произнес: — А разве он тут? — Кто — он? — Большеберцовый нерв. Берцовая кость ведь ниже. А эта, — Макс беспечно поддал Леви коленкой, — бедренная. — Правильно, молодец, — похвалила Ева и, спохватившись, прибавила: — Только слезь с папы. Пожалуйста. — Мама права, ты тяжелый, — сказал Леви. Макс вздохнул и спустился на пол. И почему он с Леви почти никогда не спорит?.. — Там посуда не помыта, — сказала Ева Максу. — Потом помою, — заупрямился тот. — Потом мы пойдем домой. Давай скорее, не оставляй это папе. Макс скорчил рожу, покосился на отца, но поплелся на кухню. Ева пока не собиралась домой: хотела просто его отослать, чтобы тет-а-тет отругать Леви. — Уже уходите? — спросил Леви. В голосе промелькнула горечь. — Зачем ты ему такое позволяешь? — напустилась на него Ева. — Пусть привыкает чувствовать и уважать чужие границы. — Пусть бесится. Он ведь ребенок, а я не такая уж развалина, какой ты меня считаешь. И посуду я бы сам помыл. — Это не ради чистоты посуды, Леви. — Да, за ним перемывать приходится, — проворчал он. — Пусть перемывает, не забирай это на себя. Он так ничему не научится. — Показала бы тогда ему, что ли, что тарелки с обратной стороны тоже надо мыть. — Он учится не просто мыть тарелки, а заботиться и любить. Не скакать на чужой больной ноге — тоже проявление любви. — А мое проявление любви — позволить ему это, — уперся он. — Я и тебе бы позволил поскакать на моем разрыве берцового нерва. — Большеберцового, — машинально поправила Ева, а, поняв, что Леви ей предлагает, засмеялась. Нервно. Она хотела бы, конечно, — когда он так очаровательно прямолинеен аж до бестактности, когда он вроде бы просто зубоскалит, а вроде — серьезен, когда он так смотрит — тяжелым хмурым взглядом, который в самом деле выражает надежду. Леви красив — без пальцев, с атрофированной ногой, с бельмом на глазу, со всеми шрамами. Такой, какой есть. Это тело — отражение его сути, его история; оно правдиво — и в этом заключена его красота. Красота несломленного гордого духа. Хотелось дать ему любви, которой он просил. Пускай в грубой форме и вульгарных выражениях, но просил он именно ее. Ева прижала бы к себе его худое, но пока еще сильное тело; как бы Леви ни старался поддерживать форму, мышцы постепенно таяли — лишенные былых нагрузок, стареющие. Хотелось вновь коснуться его рассеченных шрамом губ, почувствовать, как часто он задышит от первого поцелуя, как сомкнутся на талии его стальные объятия, как задрожит нутро от твёрдого члена, как Леви подчинится ей — или подчинит ее себе. «Макс, Альф, Франц и Эмиль. Мы семья», — повторила Ева мысленную мантру. Альф ничего не вспомнит, на чувства Франца ей до омерзительной легкости все равно, а Эмиля, едва привыкшего к слову «мама», — чуточку жаль; зато Макс к Эмилю очень привязан, и вновь разлучать его с другом и братом по своей прихоти… Лишать Альфа родного отца тоже нельзя. Ева и так обрекла на это Макса, чего часто стыдилась. Была бы она несчастна с Францем — так ведь нет. Он надежный и сильный, любит ее и детей, в постели и в жизни все хорошо. Они счастливы. Действительно счастливы. А с Леви? Она будет так же счастлива с ним? Он уже вряд ли поколотит, бояться больше нечего. Но разве стоит новизна от воскрешения романа — налаженной жизни, разбитой семьи?.. — Ты все равно не станешь, — нарушил тишину Леви. — О чем ты? — Неважно. Это была просто дурацкая шутка. — Франц передает тебе привет, — ответила Ева. Привет Франц действительно передавал, но прямо сейчас она окрасила его послание в новый смысл. Леви — умный, должен был понять намек; моргнув, он буркнул: — Тупая марлийская традиция, — и прибавил: — Но ты тоже передавай. Встречный намек? Угроза? Реверанс? Что бы это ни было, оно точно не для ушей Франца. Ева спросила: — Можно обнять тебя? — Обними, — разрешил Леви. Он твердый и жесткий, как каменный, а обнимает — тесно и крепко. Леви сжимал ее, не шевелясь, — лишь тихонько дышал в шею. Ева мягко держала его за пояс, гладила волосы. Шаткая платоническая близость на волоске от сексуальной. Если бы Леви только нарушил эту границу — Ева бы, потеряв остатки разума, запрыгнула сверху и оставила свою старую жизнь. — Ева, Ева… — пробормотал Леви, сжав вдруг ее еще крепче. Не хотелось его выпускать, несмотря даже на затихшую воду, на топот Макса в коридоре. — Там сковородка не оттирается. Ева неохотно оторвалась от Леви и оглянулась. Макс стоял в дверях и пристально смотрел на них. Ева думала, что сейчас он завопит: «Фу-у, тискаетесь», или что-то такое, но он ничего не сказал — молча забрался на кровать между ними, ткнулся лбом в плечо ей, ему, тоже напрашиваясь на ласку. Ева обняла Макса, Леви сгреб их обоих. — Вы — мои любимые мальчики, — пробормотала она. Так могло бы быть и всегда. И так может быть — Леви ясно дал понять, что ждет ее в своей постели и в своем доме, а выбор оставил ей. Доверил или спихнул — неважно. Она решила так. — Мамуля? — вдруг подал голос Макс. Его «мамуля» — всегда повод насторожиться. В прошлый раз истинной причиной его внезапной ласковости оказались разбитые, сука, стеклянные дверцы у новенького книжного шкафа. — Что, милый? — отозвалась Ева, не выдавая своего напряжения. — А какой мне будет подарок на день рождения? — спросил Макс. — Если я расскажу, не получится сюрприза. — Ты мне только бинокль не дари, если вдруг хотела, — заявил Макс. — Я хочу велосипед. Откуда Макс знает про бинокль? Она ведь только с Леви это обсуждала… Ах, вот оно что. Леви! Его лицо было невозмутимым, но смеющиеся морщинки в уголках обоих глаз выдавали подлеца. — Хорошая мысль, — поддакнул Леви. — Будем вместе кататься. Да они же спелись в сговоре против нее, черти! Идея Макса, однозначно, это его почерк, как пить дать — это он Леви подговорил! Кататься захотели! Ева и так делала вид, будто не знает об их гонках на коляске, а тут им велосипед подавай!..

-13-

Год восемьсот семьдесят второй. Максу двадцать два. Альфу тринадцать. Ей пятьдесят три. Настенные часы в гостиной показывали час ночи. Дом затих: Франц спал как убитый, Альф забился в комнату и наверняка сидел с книжками. Только Ева вместе с Леви сидели в саду, пили чай и жгли свечу. Старая почти догорела, и Ева ходила в дом за новой. Она вернулась в сад. Леви сидел на лавочке, невидяще уставившись на пламя догорающей свечи и обхватив себя руками. Ева накинула ему на плечи шерстяной плед; Леви поежился, благодарно кивнул и закутался поплотнее. У них сложилась странная традиция — раз в неделю-две он приезжал к ней в дом, они сидели в гостиной всю ночь, пили чай и разговаривали, а в хорошую погоду выходили в сад и встречали рассвет. Макс обычно крутился с ними, хоть маленьким и сваливался спать часам к двум-трем, а когда подрос, начал уходить сам и оставлять их наедине. Сегодня Макса с ними не было. Без него весь дом казался пустым. Ева села с Леви рядом и протянула ему фотокарточку: — Разбирала на днях шкаф и нашла вот это. Помнишь? Он достал из нагрудного кармана очки для чтения, надел их, поднес фотографию к свету и чуть склонился к ней здоровым глазом. Долго рассматривал ее, а потом положил на стол. Ева заменила свечу и взглянула на фотографию тоже — в сотый, наверное, раз за день. На этом смешном снимке были они втроем: хмурый Леви сидит в кресле полубоком, так, чтоб не было видно длинного шрама и больного глаза; она сама с полуулыбкой стоит позади, пряча за спинкой кресла пятимесячный живот; рядом — надутый Макс в широком папином пиджаке, которым прикрыта разорванная в знак протеста рубашка. Мальчики — оба — были страшно недовольны, не хотели фотографироваться и на два голоса спорили с ней, но Ева их уговорила: на Леви подействовали слова, что это на память, и когда, если не сейчас, а с Максом удалось сторговаться на мороженое и все выходные в гостях у папы. За испорченную рубашку пришлось наказать, конечно. Теперь Ева была рада и поблагодарила себя из прошлого за то, что снимок запечатлел момент. На обороте фотографии было выведено неровными печатными буквами: «14 ноября 858 года». Прошло тринадцать лет. Леви похудел и поседел, Ева располнела, лицо расплылось и прорезалось морщинами, а тот ее живот превратился в мальчишку-подростка — темноволосого, как мать, веснушчатого, как отец, и спокойного характером неизвестно в кого. Макс вымахал в красивого тонкого юношу с пытливым умом и горячей душой, который поставил цель — максималистскую, под стать имени, — и пошел к ней сквозь грязь, пот, говно, кровь и слёзы. Один поэт и философ глубокой древности писал в своих трудах: «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодёжь завтра возьмёт в свои руки бразды правления, ибо эта молодёжь невыносима, невыдержанна, просто ужасна», и этот философ был глуп и заблуждался в корне. Молодые лучше — сильнее, умнее, шире душой. Они изменят, отстроят и возродят их сломанный мир. Ее Макс изменит этот мир. Он уплыл на юг две недели назад, а его уже не хватало. Оставалась после обеда лишняя порция еды, пустой была пепельница, почти выветрился запах табака с террасы. Стояла в шкафу недопитая бутылка бренди. А без дежурной теологической или исторической дискуссии и вечер не был вечером — так, часами жизни, сожженными зря. — Я по нему скучаю, Леви, — вырвалось у Евы. — Я тоже, — ответил тот. — Макс слишком быстро вырос. Он взрослый, и у него теперь своя жизнь. Без нас. — Есть такой афоризм: если любишь — отпусти, — коротко сказал Леви. Вот и он стал говорить афоризмами, когда начал много читать и писать сам. — С Максом мне проще: его я отпускаю жить, а не умирать. Сквозило в его словах невысказанное вслух: «Я потерял слишком много близких». Ева взяла в свои руки его маленькую сухую ладонь. Он сжал ее руку в ответ, чуть поглаживая большим пальцем. Вдруг Леви признался: — Я даже начал писать книгу о том, что нужно отпускать. Не могу больше жить с этим один, а писанина помогает. Столько лет прошло, пора бы уже преодолеть эту утрату. — Эрвин? Леви кивнул и прибавил: — Уже решил, что книжку назову «Выбор без сожалений». Мир наконец должен узнать о… об Эрвине. Без него ничего бы не получилось. Леви почти не произносил его имени здесь, в Марлии, но незримое присутствие этого человека за плечом чувствовалось в каждом его рассказе о Разведкорпусе и жизни на поверхности. Ева спросила: — Писториус о нем знает? — Нет. Я не смог ему рассказать. — Мне расскажи, — предложила Ева. Он опустил взгляд и еле слышно произнес: — Не сегодня. — Хорошо. Хоть и было любопытно уже больше двадцати лет как, Ева не стала его торопить. Расскажет, когда будет готов, или просто даст рукопись — Ева всегда была его первым читателем. Леви, поняв, что она не настаивает, расслабился и перевел тему: — Я настолько свыкся с тем, что со мной рядом сын, что без него теперь в квартире пусто. Его слова срезонировали глубоко в душе, и Ева решила поделиться тоже: — У меня все три ребенка взрослые. Странно даже вспоминать, как это — жить для себя самой. Столько времени свободного, что и не знаешь, куда его девать. — Ничего, Макс скоро внуков притащит и скажет: вы, мама и папа, водитесь, а я — в Австралию, или еще в какую-нибудь экзотическую залупу. — Этот-то притащит, — рассмеялась Ева. — В голове одна политика, метафизика и дальние страны. Столько несвернутых гор на свете, какие внуки? — Его могут и не спросить, хочет он или нет, — ухмыльнулся Леви. — Поставит девчонка перед брюхом… То есть, перед фактом. — Не начинай, а. — Я был бы рад, — вдруг сказал он. — Внукам. — Ему рано. — Ничего не рано. Лучше тридцатника ждать, по-твоему? — Мы с тобой дождались, и я рада, что не родила раньше. — Я тоже. Но за Макса решать не тебе и не мне. Только ему самому. Он взрослый и свободный человек. Он прав: Макс — вылетевшая из гнезда птица, которая сама за себя в ответе и сама прокладывает себе в мире путь. Ева больше не может ему указывать и направлять: Макс волен идти, куда хочет, и делать, что хочет. Глаза защипало. — А если он не вернется, Леви? — сказала Ева, и… И расплакалась от одной этой простой мысли. Ее разрывало из-за только лишь воображаемой, гипотетической перспективы, что она может никогда больше не увидеть Макса. — Я уверен, что он вернется, — тихо сказал Леви. — А не вернется — я поеду за ним через весь свет и жопу надеру. Голос его был так решителен, что верилось — поедет и надерет, несмотря на инвалидную коляску, разделяющий их океан и холодную полярную ночь в той суровой стране, куда уплыл лечить людей Макс. Ева усмехнулась сквозь слезы и заплакала еще яростней, не в силах и слова из себя выдавить. — Иногда ты такая глупая, — вздохнул Леви. — Макс обязательно вернется, он тебя очень любит. Ладно, иди сюда, хватит плакать. Родная, ну что с тобой, не плачь, хватит… Ох, если он хотел, чтоб она перестала плакать, не стоило называть ее «родной»… И откуда только это слово услышал? Он затянул ее к себе под плед, крепко стиснул за талию, а Ева рыдала от избытка чувств в его худое плечо. Все эмоции наплыли разом, перемешались: страх за будущее Макса, бесконечная благодарность к Леви, нежность к ним обоим и… Было кое-что еще — новое, болезненное и яркое чувство, вскрывшее ей душу, как скальпель. Прожив на свете полвека, Ева впервые ощущала ее — щемящую тоску по близкому. Скучала, волновалась, ждала и любила. Любила так, как любит нормальный, полноценный человек.