Избранный

      Лао тренируется до изнеможения. Остервенение, ярость, бессилие то и дело прорываются в ровной дроби его ударов по колоде. Колода мощная, дубовое тело, отполированное множеством ладоней, протравленное потом и кровью десятков монахов, кажется монолитом. И всё же в том месте, куда бьют без устали быстрые кулаки, уже есть вмятина. Если вода способна проточить камень, то что говорить о каждом ударе, что падает с тяжестью наковальни? Вмятина ширится, глубится, щерится мелкой щепой, острой и больной, но сминающейся под кулаком как солома.       Лао бьёт, отступает, заходит с другой стороны, бьёт снова. Он хорош, в нём не только муштра, но мастерство, элегантность — всё то, что пленяет воинской красотой, понятной лишь другому мастеру. Только изящество движений постепенно сходит на нет, обнажая злость, которая не приличествует монахам. Хотя, быть может, со стороны видится, что он просто немного сбился, просто удары стали жёстче.       Фуджин различает такие вещи на слух, ему даже не надо видеть то, как заостряются напряжённые плечи монаха. Он ловит его фигуру внизу краем глаза, но потом снова глядит за горизонт. Там едва проснувшееся солнце ползёт наверх неуклюже, но целеустремлённо, с упорством жука-скарабея, катящего свой драгоценный груз в гору. Небо чудится бесконечным, необъятным, его глубина кажется теперь ещё более манящей, чем столетия назад.       Фуджин запрокидывает голову и смотрит вверх. В зените небо темнее, как будто он глядит в перевёрнутую чашу и её дно теряется в вышине, золотится лёгкими мазками облаков, тает, истончаясь, как лёд, и за ним обнажается чёрное ничто космоса. Чернота просачивается в белые зрачки, пытается вытеснить раскалённую белизну, оседает в глубине глаз и силится растопить их дно. Обнажая, быть может, что-то более жуткое, чем чёрное ничто. Фуджин не думает о таких вещах, ему лучше прочих известно, что живёт внутри него, под краснотой плоти и белизной костей. Говорить об этом он не любит, да и не видит в этом смысла.       Вместо всего прочего в который раз оборачивается и смотрит вниз, на посыпанную песком площадку в окружении древних клёнов. Лао всё ещё там, всё ещё пытается ухватиться за своё спокойствие, но даже отсюда по горячной торопливости его шагов, по резкости ударов, по сбивающемуся дыханию бог ветра слышит — юный монах терпит неудачу. Покой не приходит, гнев, как ядовитая горячая змея свивается клубком под сердцем и жалит, печёт, обжигает. Гонит вперёд с остервенением, почти одержимостью.       Как знакомо. Как это в его духе.       И хотя с этим Лао Фуджин не говорил ни разу, он готов был поклясться, что знает всё, что тот скажет или сделает, почувствует, утаит. Не потому, что чужая душа была для божества открытой книгой, а по той причине, что Фуджин знал его. Вопреки всем словам Рейдена знал до прожжённого донца и того больше.       «Это не тот Кунг Лао, которого ты помнишь», — говорит Рейден, когда тучи заволакивают небо и стирают грань между вечером и ночью, всё погружая в грязные серо-синие сумерки. У алтаря, курящегося благовониями, обвитого амулетами и оберегами, они стоят вместе и порознь. Между братьями как будто высится незримая стена, разделившая их, и никто не спешит преодолеть её первым.       Ветер треплет огни лампад и свечей, почти гасит их, дёргает обереги, взрезает дымные ленты; мелкие бубенцы жалобно звенят на плетёных алых шнурах.       Подумав, Рейден добавляет: «Дважды не тот, Фуджин».       Фуджин остаётся молчаливым и только хватает сорвавшийся бумажный амулет. Бумага под пальцами гладкая, пропитанная ритуальными благовониями и маслами, иероглифы складываются в мольбу об удаче и благополучии, силе духа и долгой жизни. Несколько секунд бог ветра бессмысленно глядит в линии, выведенные чьей-то старательной рукой.       «И что же стало с тем, Рейден? С теми?»       Фуджин поднимает взгляд и глядит на брата прямо, в белых глазах яд и тень того самого, что сокрыто под плотью и костями. Рейден видит эту тень и не хочет дать повода выбраться тому, что её отбрасывает. Он молчит, глядя только на амулет в руке Фуджина; ответ очевиден. Век смертных короток. Век тех, кто сражается, ещё короче. Кунг Лао, Великий Кунг Лао и снова просто Кунг Лао, три лица, три жизни, две смерти — Фуджин должен понимать, как это случается, только если он не спрашивает об ином.       Вероятно, об этом он и спрашивает, но Рейден хочет сделать вид, что не понимает, что вся его тысячелетняя мудрость молчит, уснула мёртвым сном. Брата это не обманет, тень в его глазах становится ясней.       Рейден отвечает неохотно: «Ты знаешь, что. Смерть приходит ко всем».       Рейден отвечает и не отвечает разом, потому что понимает — вопрос Фуджина был не о том. Тень в глубине его зрачков заливается ядом доверху, ветер бьётся о скалы и стены Небесного Храма, свистит и взвывает — в его стихийном голосе Рейдену слышится плач и стенания банши. Порыв ветра опрокидывает лампады, огонь лижет подношения, жадно кусает их. На алтаре вспыхивает костёр. Где-то в тени застывает изваянием монах, который кинулся было тушить, но так и остановился. Фигуры божеств в свете костра кажутся чернее сажи, очерченные огненным свечением. Человеку не стоит приближаться к богам, когда те не в духе.       Огонь поднимается выше, хватается за бумагу амулетов — огненные язычки приникают к белым бумажным в бесстыдном поцелуе.       «Ты избрал его, Рейден. Дал надежду. Дал веру. Бросил в сражение. Два раза из трёх. Что в этот раз?»       Фуджин, проведший тысячелетие в заточении, говорит так, будто знает точно. В каком-то смысле он действительно знает. Его брат, можно сказать, человек постоянства. Привычки Рейдена не меняются, время для него имеет мало веса. Большой-маленький минус бессмертия. Бог грома почти не изменился, и для Фуджина он всё тот же, знакомый и привычный, как и века назад, будто не было долгой разлуки.       «Я возлагал на него надежды», — признаётся Рейден с той же неохотой. Огненные блики, играющие на его лице, вычерчивают морщины явнее — шрамы ушедшей юности кажутся почти чёрными. — «Но избрал другого человека. Он подходит больше. Он будет готов лучше. От этого зависит судьба нашего Царства, брат. Ты осуждаешь мой выбор?»       Это прямой и простой вопрос без простого ответа. Фуджин молчит, глядя на амулет в руке, пока жадный огонь вылизывает алтарь дочиста. Юное лицо бога кажется суровым камнем в этот миг.       «Кого бы ты ни избрал, Рейден, его ждёт гибель. Раньше ли, позже. Лао чувствует себя преданным. Лю Кан чувствует себя растерянным. Ему ведь выпала такая честь».       То, как Фуджин тянет последнее слово, отдаёт издёвкой — это она и есть. В нынешнем состоянии богу ветра свойственна язвительная прямолинейность, которой он не стыдится. Он знает слишком много о том, как пользуются «честью» и «доблестью», чтобы другие охотнее шли на смерть.       «Но много ли чести в том, чтобы мучительно погибнуть?»       Он бросает амулет в огонь, и костёр с жадностью пожирает его. Рейден ничего не отвечает, он здраво оценивает их силы и то, как хорошо готовы бойцы для грядущего турнира. Он почти верит, что всё сложится. В этот раз их шансы один к одному, а не один к десяти, как раньше. Но слова Фуджина отдают зловещим предзнаменованием, и Рейден отказывается верить в них. Он просто желает ему доброй ночи и в грозовой вспышке исчезает, не желая вести этот тягостный разговор и ждать, когда Фуджин задаст те вопросы, которые сделают его ещё более тягостным.       Фуджин с вопросами тоже не спешит. Но знает, что успеет задать каждый из них, когда придёт время. А сейчас… сейчас может с интересом наблюдать за тем, как со злостью Лао кидается вперёд, как его обида становится гневом, как гнев туманит глаза, больно колет в сердце, душит.       Как же это в его духе.       Фуджин поднимается на гребне крыши в полный рост и не скрывает того, что глядит на монаха; тот не сразу ощущает на себе чужой пронзающий взгляд, а когда ощущает, то замирает, не зная, в чём дело. Слишком уйдя в свои мысли, пытаясь успокоить мятежное сердце, Лао почти забыл о реальности. Забыл и о том, что какое-то время назад в Небесный Храм вернулся второй бог-защитник. Он не видел его возвращения своими глазами, но знал, что вокруг божественной обители несколько дней бушевал жестокий шторм. Спустя тысячу лет лорд Фуджин вернулся домой, где бы он ни был. Ещё Лао знал, что «возвращение» не совсем то слово, которое тут подходило. Говорили, что он потерпел поражение в схватке. Говорили, что эта неудача может дорого стоить Земному Царству. Говорили ещё многое, но Лао не вслушивался в это. У него была своя головная боль, да и одним богом на их стороне больше.       Сейчас он несколько сомневается в своих прежних суждениях. Фуджин оказывается рядом, и что-то в его глазах кажется монаху тревожным, однако он прогоняет эту мысль и склоняет в почтении голову.       — Приветствую, лорд Фуджин.       — Здравствуй, Кунг Лао, — говорит он; Лао слышит улыбку в его голосе. — Подними голову, в церемониях нет нужды.       Монах послушно выпрямляется и без стеснения смотрит в лицо бога. Тот глядит на Лао с прищуром, мелкие морщинки в уголках глаз делают его лицо более живым, чем лицо Рейдена. Глаза, показавшиеся несколько секунд назад странно тревожащими, теперь таковыми не выглядят. Уж не придумал ли себе Лао это сам? Фуджин глядит на него с той самой нежной радостью, какую можно видеть, наверное, в глазах старших братьев или старых друзей.       «Ты почти не изменился, друг мой», — думается Фуджину, и на миг эта мысль обдаёт его холодной тоской, но бог ветра не позволяет себе утонуть в ней.       — В такую рань ты так усердно тренируешься, — замечает он. — Твоё старание похвально.       Лао бросает взгляд через плечо, к истерзанной дубовой колоде, на которой он отрабатывал удары. Наверное, скользит мысль. Наверное, да, старание похвально. Только всё это не имеет никакого смысла, если вся цель его жизни досталась другому человеку. Лао сжимает губы, но решает, что говорить об этом с кем-либо — уж тем более говорить об этом с богом, — ужасная идея. И всё же по взгляду Фуджина он видит, что тот всё понимает. На миг Лао становится не по себе.       — Возможно, что так, — говорит он с неохотой и не смотрит на Фуджина. Ох, будь Лао сдержаннее, будь у него нрав на толику менее крутым, менее горячим, он бы просто скромно поблагодарил и вернулся к тренировке с позволения бога-защитника. Но Лао был собой, знал свои недостатки наперечёт, и нрав, возможно, был худшим из них. — Но какой от этого толк?       Он выдыхает сквозь зубы, ощущая отголоски того самого гнева, который всё не отступает. Это он должен был попасть на турнир, должен был сразиться с проклятым шоканским принцем, отстоять честь предка! Вся его жизнь была подготовкой к этому моменту, все тренировки, все лишения и старания, всё ради этого! А в итоге всё это бесполезно. Лорд Рейден избрал другого защитника. Более умелого, более сильного, более старательного, более… Слишком много ещё этих «более», которые не давали Лао покоя. Он не был тщеславен, но полагал, что стоит большего, что его старание что-то значит. Однако божеству, вестимо, лучше знать, кто чего стоит и кто больше подходит.       Лао понимал это — умом. Но сердцем ощущал себя обманутым. Не Рейденом, отнюдь. Скорее самим собой и всеми теми, кто пророчил с юных лет великое будущее и готовил к нему.       Он выдыхает и поднимает на Фуджина взгляд, невольно ища в его лице что-то, чему не знает названия. Осуждения? Презрения? Отрешённости? Лао не знает, но ищет хоть что-то, однако находит только тень улыбки в глазах и уголках губ.       — Почему же ты считаешь, что всё было бесполезно? — наконец, спрашивает бог ветра и Лао кажется, что это издёвка. Это ведь очевидно! Его цель, его смысл… Всё это теперь принадлежит другому человеку!       Он смотрит на Фуджина пристально, ожидая, что тот сам ответит на этот вопрос, однако молчание затягивается, и божество терпеливо ждёт ответа. Монаху становится неуютно в этом молчании.       — Лю Кан отправится на турнир вместо меня, — наконец, говорит Лао. Это оказывается тяжелее, чем он ждал, горло сдавливает сухими пальцами стыд и что-то похожее на зависть. Юноше приходится выдохнуть и усилием воли успокоить заколотившееся сердце. Шум крови в ушах смолкает, и Лао продолжает ещё тише: — Я всю жизнь готовился к этому. И оказался недостаточно хорош.       Он замолкает и Фуджин молчит тоже, глядя на монаха в упор. Лао молод и всё ещё полон юношеским огнём, нескоро тот станет зрелым здравомыслием, да и не должен, наверное. Это процесс, ускорять который не стоит.       Однако сейчас ему, быть может, такое решение Рейдена кажется не просто несправедливым, а предательским. Где-то в глубине души, там, куда сам Лао не захочет заглядывать, живёт эта уверенность. И Фуджин слишком хорошо знает, во что она может вырасти. Душа, что ощущает себя преданной, легко теряет опору и равновесие.       В конце концов, совсем не важно, кого Рейден выбрал. Его выбор не привилегия, не повод для гордости. Если боги глядят на тебя, это кончится плохо. Фуджин, будучи богом, знал об этом слишком хорошо.       — Или же твои таланты должны послужить Земному Царству иначе, — наконец, произносит Фуджин, когда тишина приобретает нужную глубину. Он умеет обращаться со словами и сейчас понимает, что это умение необходимо. Лао молчит, но молчит уже вопросительно. — Мир полон ужасными вещами, Кунг Лао. Внешний Мир угроза для нас, но отнюдь не единственная. Мой брат говорит о тебе, как о талантливом и старательном воине, на которого можно положиться. Он мудр, его решения порой бывают неочевидными, но они всегда во благо.       На этот моменте Фуджин чувствует, что готов усмехнуться над своими же словами. О да, Рейден мудр и дальновиден. Конечно, это так. Но это не отменяет того, какие страдания причиняют его решения. Малые — в сравнении — страдания ради большего — в перспективе — блага.       Однако вслух он такого не говорит. В конце концов тогда, годы назад он и сам понимал необходимость такого поступка.       — Что будет, если воин падёт на турнире? Кто встанет на защиту этого мира, если его заступника убьют?       Слова повисают в воздухе, Лао молчит, а Фуджин не ждёт от него ответа. Этот турнир — он знает — слишком важен, чтобы подойти к нему бездумно. Рейден сделал многое, чтобы бойцы были готовы. Даже если они сами не знают, где им суждено оказаться и какой цели послужить.       — Поэтому, мой юный друг, вас и готовят с той же истовостью. Это не значит, что ты оказался хуже, что недостаточно старался. Быть выбранным для турнира совсем не привилегия, это ноша, необходимость. Рейден полагает вас обоих одарёнными и талантливыми, однако ему приходится выбрать — кого бросить в бой, а кого оставить на защите. Этот мир слишком хрупок, чтобы не думать о его безопасности. Когда-то давно нам с братом пришлось пожертвовать практически всем, что у нас было, чтобы его защитить. И если по какой-то причине Лю Кан не справится, у нас будешь ты.       — Быть щитом, пока он — меч? — странно усмехается Лао, чувствуя себя растерянным и даже разозлённым. Много ли чести в том, чтобы оставаться просто стражем, пока кто-то другой сражается вдали?       — Быть ещё одним мечом, — поправляет его Фуджин. И смотрит всё так же, в упор. Под взглядом раскалённо-белых глаз Лао чувствует себя обнажённым до самых костей, до самой души и даже более. Он немногое знает о Фуджине, того не было долгое тысячелетие, и смертные почти не говорили о нём. Интересно, думается Лао, что чувствует бог, которого практически забыли?       — Как вы, лорд Фуджин? — с ужасающей даже для себя смелостью спрашивает Лао и видит на миг неясную тень в глазах бога. Тень исчезает быстрее, чем Лао успевает понять, что тронул. Фуджин всегда отличался более лёгким нравом, чем был у его брата. Поэтому он только качает головой.       — Лучше, чем я, Лао. Мой тысячелетний дозор окончен неудачей. В Храм Стихий приходили многие, но проиграл я только одному. Я надеюсь, что ты не потерпишь поражения.       И замолкает, оставляя Лао с чувством того, что ему будто бы чего-то недоговорили. Он хочет более ясного ответа, потому что чувствует — бог утаил что-то, несколько слов не сорвались с его языка. Но Лао сам же себя осаживает. Не ему требовать ответа от божества.       — Порой смертные превосходят наши ожидания, — проговаривает Фуджин с той же лёгкой улыбкой. Лао только кивает. Если быть честным с собой, он несколько опасался этой встречи. Говорить с богом, древним и могущественным, — это многого стоит. Нельзя быть непочтительным, но раболепия Лао бы себе не простил и не позволил. Однако с Фуджином они будто бы были знакомы очень давно, и только сейчас эта мысль настигает Лао и заставляет поразиться.       — Мы были знакомы раньше? — не ожидая от себя такого, спрашивает юный монах, и Фуджин молчит непозволительно долго. Лао догадывается, почему. Это исключительно глупый вопрос. Когда Лао родился, Фуджин пребывал в своём добровольном заточении. И пребывал там за века до этого.       — Возможно, жизни назад, — наконец, отвечает Фуджин. — Но сейчас не лучшее время, чтобы об этом говорить. Я могу сказать лишь, что много веков назад я нашёл ребёнка, которого привёл в Небесный Храм. Там он стал учеником, а после воином, выросшим под моим надзором. Я не знаю, как закончилась его жизнь. Его дальнему потомку дали то же имя, что и ему. А дальнему потомку его потомка — тебе, Кунг Лао, — дали то же имя, что и им двоим. Поэтому, можно сказать, да, в каком-то изощрённом смысле мы правда были знакомы.       Лао кивает снова и думает в который раз, как же малы их жизни рядом с вечностью, что отмерена богам. Для него мысль о времени столь внушительном кажется пробирающей до самых жил. Мужчина перед ним выглядит молодо, ему на вид чуть больше тридцати, но Лао знает, видит в его глазах то, что зовётся вечностью. Видит её так, как только может видеть и осознать смертный.       Лао кажется, что в раскалённой белизне он видит и нечто большее, чем вечность. Что-то, чему не знает названия. В его голове мутится на миг, и в глаза заползают тени. Наверное, Фуджин что-то говорит, но его голоса уже не слышно. На короткий миг Лао чудится фигура, стоящая над ним — таким крошечным и таким незначительным. Перед ним же великан, облитый солнцем и кровью, он глядит вниз; его глаза похожи на две гневливые звезды. Свет играет на острых наплечниках, кровь стекает по переплетению доспеха. Лао видит, как косу древнего воина — белоснежную плеть в алых бусинах — треплет ветер, и слышит, как звенят бубенцы в волосах.       Он моргает и наваждение исчезает. Перед ним стоит Фуджин — глаза как звёзды, коса как белоснежная плеть. Не древний исполин, но как знать — возможно, века назад он был таким. Лао решает не думать об этом сейчас. Куда больше ему хочется узнать о том, как смертный смог одолеть бога, но он не решается озвучить вопрос сразу в лоб. Однако чем дальше течёт их разговор, тем больше они осторожно подходят к этой теме. И Фуджин, видя взгляд Лао и читая его без каких-то препон, говорит:       — В бою многое решает удача, юный Лао. Тренировка и сражение очень разные вещи.       — И потому вы проиграли? Смертному, — Лао договаривает и вдруг прикусывает язык, понимая, что и кому он говорит. Боги скоры на гнев, их нрав похож на стихию. Однако в глазах Фуджина он видит только насмешку.       — Поверь, — усмехается бог ветра беззлобно, — ему было не так просто. Или ты хочешь убедиться в этом сам?       Хочу, думает Лао и отвечает согласием. Становится в стойку, не зная, чего ожидать, готовится к худшему.       Мгновенно будто бы попадает в вихрь.       Фуджин отличается могучим телосложением, выглядит тяжёлым, но двигается невероятно быстро. И Лао понимает, что действительно — победа над ним не самое простое достижение. Ему удаётся дать отпор, даже пару раз почти задеть ударом, но это всё равно что пытаться поймать ветер. Тот ускользает из-под рук, игриво подначивает, может коснуться и ударить где угодно — не предугадать. Лао остаётся только защищаться и отступать, однако Фуджин не отпускает его далеко. Тут только он решает, кто и когда уйдёт, и Лао осознаёт, что это — лишь самая малая доля того, на что способно божество. Практически не используя своих сил, Фуджин теснит его, то отталкивая, то притягивая обратно.       — Достаточно на сегодня, — неожиданно говорит он и останавливается. Лао кажется, что в этот миг из его тела вынули все кости, но остаётся стоять ровно и почтительно кланяется, без слов благодаря за бой. Он не потерпел поражения и не одержал победы, но этого было достаточно для некоторых размышлений.       — Я понимаю те тревоги, что терзают тебя. Однако помни, что выбор Рейдена никак ни умаляет твоих качеств и твоей ценности. Мне радостно видеть такого способного и сильного воина на защите Земного Царства. И что бы Рейден ни решил, ты уже защитник, достойный имени своих предков. Никак не хуже кого-либо ещё.       Лао снова склоняет голову. Эта мысль простая и потрясающая одновременно, но ему нужно время, чтобы над ней подумать. И всё же слышать это от божества куда более ценно, чем от кого-то другого.       С позволения бога-защитника Лао уходит. Его день только начинается, многое предстоит сделать, и он должен присоединиться к остальным монахам в ежедневных трудах и тренировках. Фуджин остаётся и просто смотрит ему вслед, кожей чувствуя приближение брата. Тот оказывается рядом через мгновение, воздух вокруг него искрит, полный напряжения и электричества.       Рейден молчит секунды, и Фуджин не сомневается в том, что он слышал всё. Возможно, даже хотел, чтобы разговор так и сложился.       — Его разум терзает многое, — наконец, говорит Рейден, знающий куда больше, чем хотел бы показать. Немногословность одна из лучших черт бога грома и при том одна из худших.       — Да, ему помимо прочего не дают покоя слухи о моём поражении. Готов спорить, это слышали уже многие. Бог ветра проиграл смертному. Какое событие, как слабы ваши боги.       Фуджин говорит спокойно, но уголок его рта неприязненно дёргается, выдавая раздражение. Раздражению Рейден рад больше, чем молчаливому тихому гневу, который будит тень в глазах брата.       — Лао думал, что это было просто. Не могу винить его за это.       — Отчасти он был прав, — осторожно замечает Рейден, желая показать, что понимает всю ситуацию. И делает только хуже. Профиль Фуджина словно разом ожесточается в каждой линии, и Рейден готов поклясться, что на миг его лицо теряет человеческие черты.       — Ему я могу простить невежество и непонимание в этом вопросе, — жёстко произносит Фуджин и оборачивается. — Но не тебе, брат. Ты оставил меня взаперти с проклятым амулетом на века. На что ты рассчитывал?       Рейден молчит. Это вопрос без ответа, Фуджин знает это сам. Он и сам не ждёт, что Рейден ответит ему, и продолжает говорить сам.       — Иногда сходя с ума в заточении, я забывал собственное имя. Но тебя — тебя я помнил всегда. Я хотел вырвать тебе глаза, Рейден. Когда всё закончится.       Он замолкает, и Рейден несколько секунд выдерживает его взгляд. О, он понимает. Он осознаёт весь ужас свободолюбивого существа, которое оказалось в темнице. Но во имя Старших Богов — у них не было выбора. Рейден принимает его ярость, однако не видит иного пути.       — И почему же сейчас ты ничего не делаешь? — спрашивает он. Фуджин сжимает губы — в них не остаётся ни кровинки, — и отворачивается снова, глядя куда-то вслед ушедшему Кунг Лао.       — Придержи свои глаза при себе. Сейчас они тебе будут нужнее.