Теплая долгая ночь

      Любовь не нужна в столь близких взаимоотношениях, но без близости не обойтись. И у каждого она своя.       Чуя и Достоевский знакомы не так много, но вместе им вполне хорошо. Накахара казался идеальным, сравни богу без Арахабаки. Возможно, только ему было суждено это увидеть и восхищаться. Его тянуло, но чувств не было, только разливающееся тепло.       Они принимали друг друга и понимали лучше кого-либо. Пытались понять. Фёдор — сгусток пустоты и безысходности, зарывший себя так глубоко, что даже если он будет открыт, его не смогут понять. Но Чуя старается. И Достоевский каждый раз любуется им, видя старания.       Даже страшный грех Фёдор принимал и не прекращал восхищаться. Накахара — бог. Богу можно нарушать свои законы. Это разрешение подтверждал сам Фёдор поцелуями, ведь Чуя боялся реакции на свои порезы. Они ему просто приносили расслабление. Умирать мужчина никогда не хотел, хотя и связался с самой смертью в лице Фёдора.       Им комфортно вместе. Комфортно, когда Достоевский обнимал со спины и поцелуями от шеи переходил к израненному плечу — там давно не появлялось порезов. Комфортно, когда Чуя гладил сидящего за работой партнера. Комфортно, когда холодно брошенное «я тебя люблю» заглушалось поцелуем. Оба не любили, заглушив и запретив себе любые чувства и привязанность, но для них это не требовалось. У каждого своя любовь.       И близость была особенной. Наверное, грех Фёдора был в постоянном желании чего-то большего и неугомонного. Он полностью хотел отдаться Чуе во всем. Даже сквозь его возмущения. Кто на самом деле из них вёл эти отношения?       Одной из таких тем стал селфхарм. Достоевский настоял, что хочет в одну из ночей попробовать это вместе с Чуей. И как бы Чуя не кричал о том, что не хочет доставлять боль из-за этой глупости, Фёдором спокойно стоял на своём. И Накахара сдался. — Тише-тише. Все будет хорошо, — поздняя ночь, квартира Чуи. Достоевский стягивает с него рубашку, целуя ключицу и шею. Накахара всё еще беспокоился, но с тяжелым выдохом положил руки на чужие плечи. — В слащавых речах ты еще больший дед, чем Мори-сан на мероприятиях. Я спокоен, — цокнув, парень помог снять с себя майку и скинул ушанку с Фёдора, раздевая его с покрасневшим, но недовольным лицом. — Я нравлюсь тебе именно таким. И не настолько я старше тебя, — Накахара снова недовольно зыркнул, позже отведя взгляд на панорамное окно и вглядываясь в огни города. В светлой комнате, свет по ту сторону стекла выдавал отражение двух человек на кровати. Это смущало, но еще больше раздражало. Чуя пару раз хлопнул в ладони, выключая свет. Теперь стало спокойнее, а картина завораживала. Он расслабился, откидывая голову назад и ложась на кровать. Достоевский чуть придвинулся, сразу целуя в шею. — Подготовил лезвие? — Да, на столе лежит. Бинты и перекись там же, — одобрительно промычав, Чуя закрыл глаза. Он доверял себя, имея возможность наконец отдохнуть после рабочего дня. — Ты точно уверен? Это на долго останется. — Я тебя каждый раз спрашиваю о том же, когда ты начинаешь заслушиваться о моих рассуждениях, — Фёдор поднялся, забирая с собой только лезвие и передавая его в изящную руку своего бога. С тяжелым выдохом, Чуя поднялся, сразу полоснув им по руке. Маленькая царапина, больше походившая на следы когтей котика. — Садись, — не приказ, но Достоевский растаял. Даже в таком положении Накахара выглядел богоподобно и совершенно.       Фёдор аккуратно сел сзади к нему, обнимая за талию и оставляя поцелуй на шее. Чуя лишь фыркнул, но это успокаивало. Он приложил острие к коже, надавливая пальцем на конец, чтобы угол впился в руку. Медленное, тяжелое движение к кисти и верхний слой кожи разрезается. Крови нет. Зажав лезвие средним и безымянным пальцами, Накахара раздвинул два края от нового пореза, выпустив красные крапинки. Рана заполнилась кровью и больше ничего не вытекло. — Для начала пойдет. К этому быстро привыкаешь. Дальше надо повредить уже глубже и… Ты слушаешь? — Чуя видел через плечо как Достоевский слабо улыбается. Бесит! — Конечно. Покажи, как ты это делаешь, — одна рука легла на плечо, оглаживая порезы. Черт бы его побрал.       Накахара не ответил. Лишь с раздражением снова полоснул по руке. Кровь потекла по коже, постепенно сползая к локтю. Если бы не Фёдор, взявший руку мафиози и оглаживающий костяшки. — Сделаешь мне такой же? — возможно, самое страшное, что слышал Чуя. — Нет! Даже не надейся! Я не посмею сделать тебе больно, — он вырвал руку, отпрянув. — Больно будет в любом случае. Не беспокойся, я помогу. Тебе нечего боятся, — Фёдор снова прижался к его спине, ведя ладонь от плеча до кисти руки, медленно сплетая их пальцы. — Мы сделаем это постепенно. Обещаю, я скажу, если что-то пойдет не так. — Хватит меня успокаивать, сам знаю! Я просто думаю как сделать все правильно!       Достоевскому было не так важно, противоречит ли Накахара сам себе. Ему и без того видно, что Чуя просто не знал как правильно выразить свои эмоции. Но он никогда об этом не скажет — для бога не должно существовать правил, кроме тех, что он создал для своих людей. Если он вымещает все через грубость, значит это его исконно верный способ.       Хотелось чувствовать своего бога. Фёдор прижался носом и губами к шее, получая особое наслаждение от такой близости. Накахара был чистым воплощением идеала — доброта, снисходительность, элегантность, сама эстетика этого человека выходила за рамки мечтаний Достоевского. Это так дурманило, что рот открылся сам, и зубы впились в кожу, вызвав сдавленное мычание и дрожь. — Фёдор… — мафиози обнимали за талию, целуя укус. Стало жарко и душно, а его совсем не слушали, слишком увлекшись выцеловыванием всей шеи. Наконец он сдался. — Хорошо, сделаю.       Брюнет особо не вслушивался, он просто увлекся, но важность данных слов заставила наконец отстраниться от манящей кожи. Накахару обнимают еще крепче, протягивая исхудалую руку вперед, и лезвие встает около кожи. Конец заметно дрожит, а вторая рука Фёдора оглаживает ее, окончательно приставив железо к себе. Два пальца давят на указательный, постукивающий по верху острия. Незаметный, почти нежный укол и медленное движение к кисти. Следа совсем не осталось, но Чуя наконец выдохнул спокойно, притупив взгляд. Из-за расслабления в легких резко стало холодно, что отразилось заметной слабостью в мышцах. Да и рабочий день выдался слишком тяжелым — Портовая Мафия заключала серьезную сделку с малой организацией, что за долги по оружию расплачивалась своими новичками и двумя основателями, которые, по всей видимости совсем потеряли страх, надеясь подорвать все здание, в котором проходила встреча и… Достоевский крепко сжал его ладонь. Снова отвлекся по работе, и снова приходилось держать ожидания и статус, чтобы не разочаровать Мори. Накахара закрыл глаза, откинув голову на плечо партнера с довольно тяжелым выдохом. Его сразу начинают оглаживать по животу, пробивая на мелкую дрожь. Щекотно.       Фёдор, казалось, умел считывать информацию из мыслей и тела, ведь такое внимание к деталям, которое получал во всем этом, Чуя не видел даже у босса. Такая нежность была не привычной. Всё ощущалось совсем иным даже в свете за окном, пока Достоевский старался просто присутствовать рядом, даже не говоря слов. И это также сильно манило до раздражения. Оно не давало покоя, мешало и ставило в дискомфорт от одного понимания, что это раздражение. Но Достоевский… Просто продолжал ждать и всячески пленял сладкими речами, которые так и заставляли задуматься глубже нужного, просто принимал все как есть и на каждую грубость смотрел только с большей страстью и восхищением. И либо Фёдор не нормальный, либо Чуя на столько потерянный.       Нетерпение разгоралось даже при простых действиях Накахары. Этого хватило в простом комплименте «ты и ладошки сжимаешь прекрасно», а после и в постоянных взглядах на повороты головы, два быстрых моргания подряд, сокращению мышц от абсолютно разных и нелепых неожиданных мыслях и идеях. А как он заглядывался на порыв вдохновения Чуи, когда тот был занят работой и пытался внести, как учила Коё, каплю красоты и оригинальности. Иногда, замечая любования, мафиози переставал дышать. В какой-то момент он даже испугался, что его горе любовник и правда влюбился в него, но почему-то это ощущалось совсем иначе. Не любовь, не одержимость, не дружба или что-то еще. Это была такая яркая чистота, что губы иногда чесались. За весь этот короткий срок Фёдор принес особое понимание мира и себя в целом.       И от этих размышлений Накахара не выдерживал. Рука тянется к щеке Демона, поворачивая его лицо к себе, а тело меняет положение, чтобы прижать их губы друг к другу. Целовать не было необходимости, но чувствовать рваные выдохи на своей коже становилось так приятно, что оба всегда поддавались. И Достоевский, придерживая за бедро мафиози, навалил его на себя, проводя кончиком языка по губе, открывая рот и сразу целуя, получая на это ответ. Нежный, медленный, тягучий, а после резкий и углубленный. Высшая награда, которую мог получить Фёдор и которая неимоверно соблазняла. — Ладно, бог с тобой, — отстраняясь, выдохнул Чуя. — Ты всегда со мной, — твердый взгляд, но вместо привычной реакции его снова целуют. Даже не чтобы заткнуть, а просто, потому что именно этого сейчас и хочется. — Прикончить бы тебя, но так, сука, жалко… — сквозь зубы сказал Накахара, замечая наслаждение в глазах противоположного.       Как только рука тянется к щеке Чуи, он ее отдергивает, прижимая к кровати, и показывает на лезвие, что все еще красовалось в его пальцах. Они возвращаются в исходное положения, будто не замечая, на сколько близко сейчас были на гранях. А за окнами становилось еще темнее.       Кожу медленно разрезали, сразу делая это довольно глубоко и больно. Фёдор закусил губу, понимая, что зря стал делать это сам, надавливая на руку мафиози слишком сильно. Тихое шипение и Накахара вырывает свою руку, проходясь по своей так сильно и резко, что Достоевский впал в изумление. Скажет он о том, что что-то пойдет не так — как же. Чуя тоже был вполне проницателен во многом, поэтому этим чётко поставил своё отношение к ситуации, но все же, когда жжение утихло, снова приставил острие к коже брюнета. — Все в порядке, с непривычки, — бросилось в пустоту и ни о чем. Но Чуя успокаивался, постепенно понимая, сколько силы надо приложить к этому. Раз Демон так хотел, значит надо сделать все красиво и правильно, а мафиози в этом мастер.       Сердце не слушалось. И снова холод с неприятной дрожью. Он сможет, но адреналин разыгрался слишком бурно, не хуже шторма Аллена. И снова мысли не о том, все резко терялось и возвращалось. Путаница. И непонятный страх. Он никогда не признает, что может переживать за такого как Фёдор, возможно, даже сам Фёдор не позволит. Слишком уж Достоевский одинок. И всегда его тянуло во тьму. Смысл переживать о нем и смысл принимать ему переживания? Человек загадка, с пустым взглядом куда-то за строки. Его это устраивало. И все же он позволял мечтать о лучшем, о безграничном и по истине вечном. Родном.       Немного усилий и Чуя, наконец, делает ровный порез на коже, все еще с помощью Фёдора. Он не дышал, пока ждал когда Накахару отпустит новая волна мыслей. От этого так болела голова, но так ценилось.       Всё довольно тихо и Достоевский целует в висок. Так хочется растаять. Мафиози убирает руку русского от своей и теперь самостоятельно проводит лезвием по руке. И все также тихо. Идеально. Идеально до приторной сладости на языке. И так спокойно. Фёдор не вмешивался, лишь снова любуясь действиями и иногда закусывая губу. Такая тишина была для них самым приятным подарком, чтобы услышать каждый вздох и шуршание, придающие интимную обстановку, и иногда успокаивая в разы лучше каких-то слов. Оба поддаются атмосфере, с каждым восходом луны сближаясь еще больше. Когда-то Достоевский написал ему «Видишь луну?». Они находились по разные города в ту ночь. И «Сейчас мы смотрим с тобой в одну и ту же точку. Представь себе. Есть место, которое мы можем видеть всегда вместе даже далеко друг от друга. Разве сейчас ты не чувствуешь меня совсем рядом?» поразило окончательно, почти до слез. Иногда за работой взгляд на долгое время прилипал к луне, рассматривая каждую ее неровность и заметные человеку кратеры. Мысль о том, что они встречаются где-то там, далеко, этими взглядами, будоражила. Ощущения на столько космические и сказочные, что дышалось совсем иначе.       Фёдор всегда любил такие слащавые речи и всегда умудрялся придумать обычным фразам «я тебя люблю/я скучаю по тебе/ты мне дорог» новые и уникальные писания. Они никогда не повторялись, хотя были об одном и том же. Он умело управлял словами, и это не всегда вызывало доверие, по правде Чуя и сейчас не был полностью в нем уверен. Но сейчас ощущалась вечность. Дни так быстро стали проходить, а Фёдор все никак не менялся, становился лишь ближе к сердцу, хотя даже так держался довольно далеко, будто удерживая себя от действий, что сейчас могли бы доставить его богу дискомфорт. Он не позволял себе многое, и изредка это поощрялось особыми действиями Накахары и его позволением продолжать их встречи. Недоверие всегда сопровождалось улыбкой: «значит пройдет еще больше времени, столько времени, сколько нужно, пока мы не почувствуем, что это то, что нужно».       Рука стала исполосованной и подрагивала от жжения. Чуя поднялся с кровати, забирая бинты, вату и перекись, что были забыты еще с самого начала. Теперь наступило время заботы, которое мафиози так трепетно любил. Смочив вату, он аккуратно провел ей по всем разрезам, растирая кровь по коже и обхаживая каждую рану, чтобы не попало заражение. И снова любование. И снова оно закончится чем-то новым. Взгляды парней встречаются. Теперь тишина давила иначе, нарушая любые законы гравитации. Уголки губ Чуи подскочили вверх и, почти не глядя, замотав бинт на руке, он приблизился к лицу Демона. Достоевский положил свободную руку на его щеку, оглаживая большим пальцем синяки под глазами, вызванные довольно загруженным графиком работы.       Губы снова соприкасаются, от чего их обжигает такое тонкое и рваное дыхание. И снова поцелуй. Нежный, казалось, который сразу прервется, будто они делают его на прощание, но Накахара с помощью Порчи убирает всё лишнее с кровати, наваливаясь на партнера, углубляя поцелуй и сразу ловля на него ответ. Заметно чувствовалась улыбка Фёдора, а после и довольное мычание. Он опрокинул его на одеяло, нависнув сверху и совершенно не отстраняясь — только чтобы на секунду вздохнуть и снова продолжить, либо постараться укусить за губу, тем самым совсем забив на проблему с недостатком воздуха. Это могло продолжаться долго в довольно приятном темпе, вечно скачущем от медлительной нежности, до резкой грубости. И, о Господи, как Достоевский заводился с этого, не зная куда лучше деть его руки. Сжимать бедра, гладить по бокам или обнять за шею, как можно плотнее прижимая к себе? Хотелось всего и сразу.       Дав себе отдых, Чуя все же отстранился, переводя дыхание. К его шее снова пристроился холодный нос, что вел под кадыком к ключицам. Позже на них будет красоваться много засосов и укусов, которые так усердно зализывают. Всё тело пытаются зацеловать, нарочно уделяя много времени эрогенным зонам. Возбужденное состояние друг друга их не волнует, они не станут тратить время на еще что-либо, потому что сейчас важна только эта бесконечная прелюдия. В волосы Фёдора осторожно проходят изящные пальцы, сжимая у самых корней и оттягивая от себя. — Много хочешь, — он целует в бровь. — Я рад, что хочу именно этого, — довольное урчание и глаза сами закатываются, только почувствовав, что инициативу хотел взять уже Чуя.       Но он любил подразнить. Поэтому отпустив партнера, встал с кровати, с прищуром уходя из комнаты. У него явно пересохло в горле и щеки настолько покраснели, что хотелось скрыться куда подальше, чтобы не показать этого. Но Достоевский все равно ведь понимал, поэтому лишь нежно улыбнулся, прикладывая руку к сердцу, что наконец-то начинало биться.       Мафиози спустя время возвращается в комнату, смотря на пустую кровать. Он ушёл?

Накахара улыбается.

Холодные пальцы забинтованной руки прикасаются к его животу, прижимая к себе. Чуя закидывает голову назад, сразу получая мокрый поцелуй. Сука, как же это заводило.