as my memory rests

summer has come and passed

      Он чувствует как едва щиплет обожжённую влажным после дождя асфальтом, ладонь. Трещит по швам ткань на коленах джинс и уже менее эфемерная боль в копчике: он проехался спиной вниз по улице, угодив прямо в лужу талой воды, ушибся головой, все равно подскакивает на месте, бежит обратно к точке отправления, наверх по кровавому шлейфу, к копне рыжих волос и ярким мигалкам скорой.       Руи кажется, его раковая опухоль ожила, копошась и извиваясь под его адамовым яблоком, словно мерзкий клубок червей, плюëтся кислотой и обжигает дыхательные пути. Он втянул воздух носом, с трудом находя позади себя покосившийся фонарный столб, хватается разгоряченной и красной кожей за спасительную прохладу огрубевшего металла, тёмной, скопившейся крохотными комочками, краски. Заметно ослабевший, на трясущихся ногах, сползает вниз в очередную лужицу, уже не особо беспокоясь о сохранности джинс и толстовки: Руи ложится на спину, ведь пока он болен и несчастен — волен делать все, что взбредëт в голову.       Вокруг, подобно назойливым насекомым среди летнего зноя и духоты, летают медики и зеваки, прыгая перед глазами плывущими яркими точками. Жара, кажется приобретает ясный звук тихого жужжания, гулкое рычание мотора, дефибриллятора.       Руки Руи по локоть в крови, среди пальцев прилипли яркие кудри, волосы опавшая близ кювета, неубранная листва и его собственные разгорячëнные слëзы. В отражении дождевых капель, Камиширо видит ублюдка — живой труп, тëмное небо и угасающий свет фонаря над своей головой.

the innocent can never last

      Руи не знает точно, чем руководствовался, когда принял недокуренный бычок из потной ладони Акито Шинономе на второй год средней школы — ему едва исполнилось четырнадцать, а самому Руи — пятнадцать. Кажется, сам Руи был одинок настолько, что готов был выть о всех своих несчастьях садовым гномам в школьном саду. Пока Акито, очевидно, пользуясь чересчур широкой популярностью себя среди местных туалетных барыг, совсем потерял страх, а потому постоянно курил здесь, стараясь кидать окурки аккурат на балкон препода по воспитательной работе.       Если было, существовало когда-то на маслянистой, жёлтой от влаги и растаявшего жира, полочке их забытой богом и заведующей, библиотеке, пособие типа «Как стать придурком года», то Руи, наверное с позабыв об этом напрочь, когда-то зацепился взглядом за его оглавление. А вкус бычка оказался подозрительно мерзким, слюнявым, форма его была чуть надкушена и вдавлена зубами Акито, который с крайне довольным лицом какой-то выдрочки, морозил задницу на усыпанной апрельским снегом, скамье.       Руи был подозрительно быстро и сильно им очарован: куда бы не занесла жизнь, всë и каждого надо было успеть догнать, обогнать, совершить и вернуться домой, наврядли о чём-то жалея. Потому времени думать, как и всегда, было очень мало, если расшифровать — то не было совсем.

«Акито, я…»

      Зрение замыливает очередная пелена болезненно-горьких, состоящих, казалось, из осыпающихся вниз на дорогу, восточных специй, слëз. Руи роняет голову в грязную воду, сдавливая крик в грудной полости, среди сердечных, медленно ведущих отсчëт до «конца», медленно растущей чëрной дыре, вместо привычной, своевременно уместной полости, тëплой норки.

like my fathers come to pass

seven years has gone so fast

      Ему стукнуло пятнадцать, а чувствовал он себя на все шестьдесят, когда сердце вновь и вновь зажимало между разгоряченных и напряжëнных мышц, снова и снова, заставляя громко дышать через нос и пускать пот, будто Руи часа три бежал по пустыне без воды и в шубе. А Шинономе всë продолжал хихикать, смотря на застывшего при входе на школьную крышу чудика, в ладони которого валялся остывший бычок и обшарпанная карманами джинс Акито и кафельным полом, миниатюрная, когда-то розовая, зажигалка.       «Обо мне вспоминают под конец» — гласит короткая, приклеенная на наиболее пеструю сторону зажигалки, бумажка в клеточку, когда Шинономе, держа крохотный приборчик в своих вечно розовых, потных ладошках, пахнущих кетчупом, вручает еë Руи с широченной улыбкой. Пользуясь случаем, хочется сказать с такой рожей обычно отцы-мажоры дарят сыну спорткар в честь совершеннолетия, на каком-то дорого-богатом выпускном балу.       Руи хлопает ресницами, непонимающе, как ребёнок смотрит в спину Акито, пока тот, уже сжимая кулаки, бежит куда-то в сторону, чтобы навалять очередному пьяненькому от пунша и внезапно красного лица Камиширо, придурку. «Я… Не совсем понимаю» пожалуйста пожалуйста

»…не понимаю»

      — Я искал поддержки и понимания, твоего, только, блять, твоего понимания, Шинономе, как живой труп хожу по сраной квартире от кровати до кухни и обратно ко врачу, — голос Руи заметно дрожит, через край брызжет отхарканной кровью и предательством, возжух пахнет стерильностью, спиртом и кучками испорченных бинтов.       — Я знаю, блять, я знаю, я понимаю, как тебе тяжело, Руи я… — как заученный текст, бормочет Акито, хватается руками за голову, оттягивает, чуть ли не отрывая завившиеся от влаги волосы.       — Ты нихера не понимаешь, — охриплым голосом, Руи опирается ладонями на стол, роняет плед с плеч на стол и трясëтся всем телом, пока Акито, точно так же, прижав колени к груди, оттягивает свои волосы.       — Я не понимаю, — горько выдавливает он, поджимает губы, опуская руки, с пальцев осыпались пара рыжих волос, оба парня застывают на месте.       Руи не чувствует типичного для такого победного, в его случае, диалога, прагматизма и торжества. Не может выдавить из себя ни смешка, ни победной улыбки, сгорбившись и застыв так над столом, пересчитывая крошки на столе, пальцы на руках, ногти и выпавшие волосы Акито. Только гложащая, сосущая пустота под рëбрами — Акито собирает рюкзак, надевает капюшон, шуршит по карманам, ключом в замочной скважине, кажется, всхлипывает, что-то бормочет, а Руи, насчитав у себя одиннадцать пальцев, озадаченно дырявит пыльным воздух взглядом.       — Ты прав, я не тот, кому ставили лейкемию, не знаю, какого это — доживать свой последний год, считать часы, как дни и растягивать время, скучать по каждой пройденной минуте и разбивать настенные часы над кроватью, — Акито замолкает, горько хмыкает и, кажется, тихо плачет, все ещë стоя в дверном проëме одной ногой через порог. — Я знаю, какого приходить к тебе в три ночи и видеть, как плюëшь в потолок собственной кровью. Кажется, Руи хотел его одëрнуть, измученной рукой рассекая воздух и что-то неразборчиво выдыхая. Акито хлопает дверью и давит все его одиннадцать пальцев.

as my memory rests

but never forgets what I lost

«не понимаю» … … … … ?       Он чувствует как едва щиплет обожжённую влажным после дождя асфальтом, ладонь. Трещит по швам ткань на коленах джинс и уже менее эфемерная боль в копчике: он проехался спиной вниз по улице, угодив прямо в лужу талой воды, ушибся головой, все равно подскакивает на месте, бежит обратно к точке отправления, наверх по кровавому шлейфу, к копне рыжих волос и ярким мигалкам скорой.       Руи кажется, его раковая опухоль ожила, копошась и извиваясь под его адамовым яблоком, словно мерзкий клубок червей, плюëтся кислотой и обжигает дыхательные пути. Он втянул воздух носом, с трудом находя позади себя покосившийся фонарный столб, хватается разгоряченной и красной кожей за спасительную прохладу огрубевшего металла, тёмной, скопившейся крохотными комочками, краски. Заметно ослабевший, на трясущихся ногах, сползает вниз в очередную лужицу, уже не особо беспокоясь о сохранности джинс и толстовки: Руи ложится на спину, ведь пока он болен и несчастен — волен делать все, что взбредëт в голову.       В голове — тихое жужжание, в ладони Руи всë ещë сжимает потрëпанную розовую зажигалку, обильно облепленное скотчем «меня вспоминают под конец».       Кажется, он наконец-то понял

wake me up when september ends.