Симбиоз

      Вжимать беспомощно дергающееся тело в пол — вот истинное наслаждение. Когда инстинкты (именно инстинкты, Нечаев здесь не человек — зверь) берут верх, когда человечность отходит на второй план, когда желание причинить боль пересиливает здравый смысл и звучащий в ушах набатом приказ «доставить живым»; когда горячая кровь струится по изгибу голого плеча, и он ее ловит губами, заставляя пойманного такого-же-зверя вздрогнуть и снова дернуться. Это безумие, всепоглощающее, бесконечное, обволакивающее, и Сережа не желает ему сопротивляться. Нет, доля непринятия все же больно колет куда-то в поясницу, когда он погружается в горячее и тесное (сука, как же это грязно и неправильно), однако он быстро об этом забывает, когда запястья, до этого жестко и явно до боли сжимаемые в пальцах, просачиваются меж них, словно желе. Нечто обволакивает сначала руки и ноги, грудь, живот, спину, мягко лижет загривок и подбирается ко рту и носу. Нечаев недолго сопротивляется, прежде чем сделать последний краткий вдох и погрузиться в красный нейрополимер.       Сережа вскакивает на постели в холодном поту и с судорожными вдохами. Он держится за горло, словно в любой момент готовый разорвать ногтями кожу и плоть в слепой надежде на новый вдох свежего воздуха, но он и не задыхается. Да, грудь судорожно вздымается, сердце стучит о ребра так громко, что, кажется, еще немного и соседи, разбуженные его шумом, начнут стучать по батарее, но он все еще дышит воздухом, а не…       — Блять, ну и хренотень… — хрипло произносит Нечаев, подтягивая ноги к себе и зарываясь пальцами в волосы. Он тянет за растрепанные и спутанные пряди, надеясь привести себя в чувство, но не то чтобы это хоть немного помогает. Во рту пересохло, в сознании эхом звучит чужой елейный голос: противный до скрипа зубов, мерзкий до дрожи, ненавистный до желания найти и прикончить собственными руками, манящий… Сергей себя одергивает.

«Как тебе на вкус безумие, Сереженька?»

      Сергей подскакивает на ноги, выхватывает из-под подушки пистолет и направляет куда-то в темноту. Нет, это, нахуй, уже даже не смешно. Он так отчетливо слышал голос сучьего Петрова, словно тот выдохнул те омерзительные слова ему прямо в ухо. Он не псих, он точно слышал, точно знает, что предательское отродье где-то здесь, потому и озирается, вглядываясь в смоляную темноту ночи, до тех пор, пока в его ногу не тычется большой мокрый нос. Это немного отрезвляет, возвращает в реальность из душного и влажного сна.       Нечаев опускает руку на мохнатую макушку, треплет пса меж больших мягких ушей. Мухтар поднимает морду, лижет пальцы, чуть задевает острыми зубами. Сергей прикрывает глаза и чуть улыбается. Не врал мозгоправ, когда говорил, что забота о псе сможет вернуть его из событий Тех дней в события нынешних. Зная, что где-то в квартире есть тот, кто ни за что не предаст и не оставит одного на произвол судьбы, было куда спокойнее засыпать и просыпаться. Да, бессонницу и приступы тревожности это совсем не отменяло, зато теперь у Сережи появился дополнительный повод почаще бывать на улице.       Муха появился в его жизни не совсем щенком, а уже подросшим псом со своим характером и удивительно человеческими глазами. Нечаев специально искал себе уже более «сознательного» пса, который бы не обижался на задержки на работе и нежелание общаться в конкретные моменты. В какой-то миг Сереже и вовсе показалось, что живет он не с собакой, а с хорошим товарищем. Вот и сейчас, выкурив на балконе сигарету буквально в три затяжки, он улегся обратно в постель, свесив с нее руку, чтобы пальцами погрузиться в мягкую густую шерсть овчарки. В голове все еще звучал голос мудака, устроившего резню по всему Союзу, однако на этот раз не самодовольно и уверенно, а с долей детской обиды. «Так тебе, сука. Ненавидишь же оставаться без внимания, козел» — с наслаждением подумал Нечаев, провалившись в сон без сновидений.

***

      Когда его награждали новеньким блестящим орденом и жали руку перед огромной ликующей толпой, Сергей не чувствовал себя неуютно или неловко. Он привык к этим официальным глупостям, потому и не отказывался, но и поддельной радости не выказывал. Для него не были значимы блестяшки на груди, куда больше его интересовало благополучие Союза. Так что, когда ему позволили обратиться к людям с короткой, но емкой речью, он все же обронил короткую, едва заметную даже с первых рядов, улыбку. Его радовали не декорации и торжественность происходящего, а улыбки на лицах живых людей, смех детворы в толпе и с нескрываемым восхищением глядящие на него пацаны, сидящие на плечах своих отцов. Когда он отходил чуть в сторону, в шеренгу к другим отличившимся солдатам, он краем мысли думал о том, что рассказал ему Сеченов, как только у того появилось на то время.       К тому моменту Сергей уже знал, что у него была жена, навыки и талант которой после ее смерти перешли к телохранительницам Сеченова. Единственное, что это поменяло — так это отношение к кабинету Дмитрия Сергеевича, где всегда дежурили его спутницы. Невольно Сергей пытался что-то вспомнить о своей бывшей возлюбленной, откопать в своей памяти старые чувства, нежность, быть может, но видел в близняшках лишь изящно двигающийся металл с красивыми формами. Диссонанс вызывал дискомфорт, и Сережа стал реже приходить к Сеченову, к тому же у того и без него дел было невпроворот.       В тот день Сергей узнал, что у него есть дети. Сеченов даже показал фото и назвал по именам. Кажется, что-то глубоко внутри тоскливо дернулось, но это была первая и последняя его эмоция по отношению к рассказанному. Вместе с воспоминаниями о некогда нежно-любимой женщине Сергей утратил и привязанность к, казалось бы, тем, кто должен быть ему ближе всех в этой жизни. Он лишь спросил у Сеченова, нуждаются ли дети в чем-то и помнят ли его, и получив на оба вопроса отрицательные ответы — успокоился. Дмитрий Сергеевич предлагал встречу, но Нечаев рассудил, что будет лишним пробуждать воспоминания и тревожить детские умы только ради того, чтобы они знали, что у них есть какой-то далекий и окончательно закостенелый в своих эмоциях и чувствах отец. Нет, он не хотел испортить им жизнь.       — …После длительного расследования нам удалось установить, что предателем, вмешавшимся в работу мирных роботов, был наш сотрудник Петров Виктор Васильевич…       Нечаев вырвался из своих размышлений, чуть вздрогнув от упоминания такого знакомого и осточертевшего за этот год имени. В голове пронеслись все образы, все галлюцинации и сны, где звучал чужой голос, где за ним следили внимательные зеленые глаза, где прикосновения ощущались мягкими мазками какой-то дорогой ткани. Сергей чувствует, как вспыхивают уши, и мотает головой. Внутри все стянуло, как стягивает от ощущения приближающейся волнительной встречи, но тут же отпустило и на место этому чувству пришло прежнее отвращение, но на этот раз не только к Петрову, но и к себе.       — П-3? — его плеча коснулись. Какой-то из главнокомандующих, чье звание и позывной напрочь вылетели из головы, чуть склонился к нему, позволив яркому свету теплого летного солнца пробежаться по его сединам, словно бы играючи. — Как ты, сынок?       — В норме. Простите, — он чуть качнул головой, поджав побледневшие губы. Стало стыдно и тошно.       Он мог бы рассказать своему мозгоправу, мог бы рассказать Сеченову. Не обязательно же говорить абсолютно все? Рассказывать, как от ночи к ночи его мучают туманные видения, где от таких неправильных прикосновений все внутри переворачивается, а от трепета замирает дыхание. Сережа не раз об этом думал, не раз говорил себе, что пора перестать прятать голову в песок и вывалить все как минимум на Дмитрия Сергеевича. Он ведь не виноват, правильно? Может, это какая-то научная хрень типа посттравматического синдрома, о котором ему так часто втирали на приемах у психотерапевта, или нечто в этом роде. Однако, как бы он себя не убеждал, что не ему должно быть тут стыдно, стоило встретиться с глазами врача или практически отца, как говорить отпадало всякое желание.       — Таким образом советом было принято решение о расстреле предателя, — по толпе прокатилась волна одобрительных грозных выкриков.       Нечаев прикрыл глаза, и ему почудилось, что у людей в руках сами собой нарисовались вилы, топоры и факела — когда-то давно Сеченов как бы между делом и в качестве метафоры к чему-то рассказывал ему про Европейскую средневековую охоту на ведьм. Вот только Петров не эфемерная ведьма, а вполне реальный предатель и паразит, который каким-то образом пробрался в его голову и теперь методично и по-настоящему искусно сводил его с ума, вынуждая теряться в своих убеждениях и принципах.       Первым убеждением было «я не из этих ваших», первым принципом — «мужиков не ебу». Петров испоганил и искалечил все, низвергнув в пучину длительных самокопаний в попытках отыскать то, что было в нем до этого идиотского восстания машин, устроенного с легкой руки его мучителя.       — Дата казни…       Нечаев поморщился. Он знал, что никакой казни не будет. Он сам присутствовал на всех судах и собраниях Совета, где долго и нудно обсуждали, что же делать с Петровым. Понятное дело, первым выдвинули как раз предложение о казни, и Сергей сразу же его поддержал: не должен такой слизняк ползать по земле советской, которую так нагло испоганил. Нечаев предполагал, что все будут согласны с этим решением, в том числе Сеченов, который едва ли не больше всех остальных был заинтересован в поимке Петрова, однако, все пошло совсем не по плану. Когда казалось, что у Виктора не было больше шансов остаться в живых, выступил Дмитрий Сергеевич. И понеслась.

***

      — Я убежден, что действиям Петрова нет оправдания и тем более прощения, — в зале уважительно закивали, — однако также я считаю, что смерть не искупит его вины, — тут Сеченов сделал долгую паузу, дожидаясь, когда люди утихомирятся. Сергей тогда не присоединился к возмущенным, лишь ошарашенно глядел на Сеченова, что не удостоил его взглядом. Когда народ успокоился, Сеченов продолжил — мягко, но уверенно, ровным и спокойным голосом, словно на него не было обращено сейчас несколько десятков глаз, жаждущих разъяснений. — Напоминаю, что Петров Виктор Васильевич предпринял попытку самовольно уйти из жизни и лишь благодаря майору Нечаеву его удалось взять и доставить на предприятие живым. Из этого можно сделать вывод, что смерть не станет полноценным наказанием для предателя, а лишь облегчит его участь.       — И что же вы предлагаете тогда с ним сделать? — послышалось из зала с явной претензией.       — Запереть, усилить контроль и вынудить работать на благо государства.       И вновь возмущение вытеснило весь воздух из комнаты. Нечаев сжал кулаки, больно врезавшись ногтями в ладони, давя и терпя отвлекающую боль. Неужели это Дмитрий Сергеевич предлагал сейчас оставить эту мразь в живых? Почему? Зачем? Чтобы он снова переждал и вытворил какую-нибудь хрень, но в этот раз масштабнее?       — Вы уже единожды отправили его на «исправительные работы»! — выкрикнули обличительно.       — Да, да! И к чему это привело?! — подхватили тут же мысль.       — Именно! Нельзя позволить тому, кто подверг благополучие государства и его жителей опасности, проживать в этом самом государстве!       — Мы требуем расстрела!       Сергей уловил, как едва заметно дернулся уголок губ академика. Тот напрягся, нахмурился и уперся руками в трибуну, подавшись вперед. Во всем его положении сквозила уверенность в себе, а главное — в своем решении. Он не был готов отступить так просто, и, если этого не видели все остальные, то Сережа уловил это достаточно явственно, чтобы едва заметно вздрогнуть. Он представил себе победную улыбку Петрова, словно бы все шло по его изначально намеченному плану, и его едва не стошнило на ботинки стоящего рядом Штокхаузена.       — Расстрелять Петрова и потерять его гениальный ум, что мог бы помочь нам в восстановлении страны? Многие инженеры, программисты и механики погибли по вине Петрова, и вряд ли вы не согласитесь с тем, что это огромный удар по нашему государству. Так, товарищи, что будет лучше: казнить сейчас предателя и пятьдесят лет делать то, что он сделал бы за десять, или сохранить его жалкую жизнь, вынудив приносить стране, которой он так навредил, пользу?       — Достаточно сохранить лишь его голову… — послышалось неуверенное в толпе.       — Хорошее предположение, но так мы сохраним лишь его нынешние знания, а возможных будущих разработок лишимся. У нас нет на это времени. Напоминаю, что в недалеком прошлом Петров ввел в эксплуатацию по меньшей мере восемнадцать моделей различных роботов, что сейчас успешно используются не только на предприятиях, но и в быту обычных граждан.       «И крошат они в винегрет не только ученых на предприятиях, но и обычных граждан» — язвительно добавил про себя Нечаев, покривив губы. Штокхаузен рядом с ним вопросительно и надменно поднял брови, на что Сережа лишь отмахнулся, мол, а ты вообще иди в жопу.       — А каковы гарантии, что он станет добросовестно работать на Союз, а не всячески стопорить процесс? — снова донеслось откуда-то из зала. Сережа, мысленно согласившись с вопрошающим, взглянул на Сеченова.       — Видите ли, Петров страдает крайней формой нарциссизма и нуждается в постоянном потреблении информации. Ему постоянно необходимы человеческое внимание и досуг, — Сеченов мягко улыбнулся, словно бы не намекал на жестокую манипуляцию. «Или ты работаешь на нас, или кукуешь в изоляции до конца дней своих» — так бы это звучало. — Конечно, выдержки ему не занимать и, вероятно, первые месяцы придется приходить и целовать закрытую дверь из его гордости и самолюбия, но, прошу заметить, через время он волей или неволей пойдет на контакт. При правильном подходе.       — И этот правильный подход обеспечите вы?       — Именно, товарищи. Я знаю Петрова, следовательно, предполагаю, на что давить в случае необходимости. Уверяю вас, при должном контроле и определенной степени… гм… заботы он не доставит проблем. Я готов поручиться за Петрова своим именем и местом на предприятии.

***

      Спектакль, разыгранный перед гражданами, так же был обговорен. Всех собак спустили на Петрова и пообещали ему высшую меру наказания, дату которой озвучили именно сегодня — в день памяти всех погибших в том инциденте. Нечаев пропускал все слова глав предприятий о том, что они просят прощения и соболезнуют семьям погибших, мимо ушей. Ему была неинтересна официальная часть. Он и согласился-то одеться в мундир только потому, что Сеченов попросил «не как солдата, а как доброго друга» и к тому же в последний момент сказал, что по окончанию всех официальностей хочет поговорить наедине. Сергей буквально задницей почуял, что речь зайдет о Петрове, и согласился еще до того, как успел полноценно обдумать предложение. И вот он здесь, под палящим июньским солнцем, стоит ровно и прямо, хоть и хочется подставить лицо теплым лучам и просто насладиться как следует возможностью побыть на свежем воздухе.       После того, как речи подошли к концу, а минута молчания была выдержана, люди стали разбредаться кто куда. Кто-то повел детей к роботам, раздающим мороженое и сладкую вату, кто-то направился к мемориалам, а кто-то сгруппировался в небольшие компании, что-то бурно обсуждая. Нечаев хотел выловить Дмитрия Сергеевича до того, как тот растворится в толпе, но в итоге лишь уловил его извиняющийся взгляд, по которому понял, что придется еще немного бесцельно поваландаться по восстановленному парку, ожидая своего начальника с его серьезным разговором.       Наткнувшись на одной из аллей на Терешкову, он обменялся с ней парой дежурных фраз и прошел дальше, устраиваясь на скамейке. Закинув руки на спинку, он размял шею и спину, запрокинув голову и позволив солнечным бликам, пробивающимся сквозь густую сочную листву, играть на его лице, перепрыгивая с щек на веки, с век на лоб и дальше. Ему нравилось ощущение пустоты в голове, что пришла, когда привычную тишину родной однокомнатной квартиры сменил гомон веселых голосов отдыхающих граждан Союза. Они не позволяли лишним голосам, вернее — голосу, просачиваться в сознание и как-то фоном транслировать противные слова и мысли; они лились в уши, прохладным ветерком пролетали через черепную коробку и улетучивались так же быстро, как появлялись, не оставляя после себя никакого послевкусия — лишь ощущение умиротворения.       Мимо прошагала стайка девчонок, и Нечаев невольно приоткрыл один глаз, проследив за тем, как они устроились на лавке чуть в стороне, смеясь и увлеченно обсуждая речь Сеченова. По виду — совсем студентки, почти все с завитыми волосами и приятно подкрашенными глазами, они вызвали тихий смешок да и только. Сережа вновь закрыл глаза, невольно прислушавшись к чужой беседе; аллея была тихой, и расслышать веселое щебетание в паре метров от него было несложно. Сначала девушки говорили про Сеченова, потом одна из них рассказала, что за пару дней до тех ужасных событий она как раз уехала с родителями на моря, где не так активно использовали роботов — прибрежные территории когда-то давно решили сделать зоной отдыха от роботизированности, и технику там использовали минимально. Девушки покивали, обменялись мнениями и повели беседу дальше. Нечаев уже окончательно расслабился и почти превратил голоса незнакомок в фоновый шум, как все внутри перевернулось.       — А Петров тот… — начала одна.       — Предатель, — строго отсекла вторая.       — А на лицо — обычный парень. Даже милый… — послышалось от третьей.       Нечаев постарался как можно медленнее оторвать затылок от спинки скамейки, словно бы его интерес совсем не был вызван знакомой фамилией. Взглянув на девчонок, он заметил в руке одной из них новенькое устройство — что-то вроде фотоаппарата, но изображение можно было вывести в голограмму. Желудок ухнул вниз, когда взору предстали такие знакомые, но в видениях — совсем уж размытые и нечеткие черты лица. Голоса девушек стало слышно совсем далеко, будто аллея меж их лавками расширилась до размеров автострады, а сознание помутилось. Начало подташнивать, приятно теплый денек стал невыносимо жарким, ворот форменной рубашки сдавил горло так, что стало трудно дышать. Нечаев поднялся, вынудив себя оторвать взгляд от голографического изображения, и быстрой, твердой поступью направился прочь.       Он шел, не разбирая толком дороги, пока его не выловил Дмитрий Сергеевич. Точнее, Сережа не сразу понял, что это был он: сначала он почувствовал лишь не сильную, но настойчивую хватку на своем запястье, а когда уже хотел матерно возмутиться, разглядел знакомое лицо и немного успокоился. Сеченов, конечно, заметил состояние своего старого друга и верного товарища, но не стал спрашивать — сейчас это бы лишь сильнее расстроило Нечаева. Вместо этого он улыбнулся и чутко похлопал Сережу по плечу. Тот ответил благодарной улыбкой.       — Пойдем, сынок, поговорим где-нибудь, где нет людей.       Не было людей сегодня только в небе. Захлопывая за собой дверь черной, приятно блестящей машины, задумчивый и молчаливый Нечаев лишь кивал на монолог ни о чем от Дмитрия Сергеевича. Он хотел бы, наверное, как-то поддержать беседу, но по его мнению существуют такие темы, в которых стоит выступить молчаливым слушателем, чтобы не опозориться. Эта как раз была одной из таких. Что-то похожее на сказ о том, как советские космические корабли бороздят просторы Вселенной. Сеченов явно не ждал от него большой увлеченности, скорее аккуратно вынуждал Сережу неосознанно расслабиться, и это работало. Чертовы психологические штучки…       — Горазды же вы, Дмитрий Сергеевич, у меня в башке копаться… — почти обиженно выдыхает Нечаев, потирая левую руку, на которой раньше был ХРАЗ, но и тот оказался предателем и противным слизнем. А теперь такой же предатель и противный слизень преследовал его во снах и галлюцинациях. Только полноразмерный и в полной комплектации (а ведь мог быть и по частям, промедли Сережа хоть на долю секунды).       — Глупости, Сережа. Я скорее обманываю сейчас сам себя… Сам себя, сынок… — Дмитрий пригладил укладку ладонью и повел плечами.       Они поднялись достаточно высоко, и сейчас неспешно проплывали над летающими островами, кипящими жизнью. Сережу немного передернуло от воспоминаний, но он держал себя в руках.       — В плане? — не понял он чужую фразу.       — В том плане, что надеюсь, будто бы этой пустой болтовней оттяну серьезный и неприятный разговор достаточно, чтобы тебя к нему подготовить. Хочу снять с себя ответственность за возможные последствия. Подсознательно, — академик постучал себя по виску пальцем и приподнял уголки губ, заглянув в глаза Нечаеву. Сережа подмечает, как в уголках глаз собеседника собираются легкие морщинки, и не может не заметить, как внутри становится теплее — словно бы вернулся в отчий дом спустя много месяцев и смог пообщаться с отцом один на один, отмахнувшись от всех тревог и забот. И все же, те далеко не убрались.       — Ну, не пугайте так… О чем вы хотели рассказать? — Сергей развернулся в кресле так, чтобы смотреть на профиль Сеченова.       — Даже не рассказать, а скорее попросить, — академик сделал паузу. — Я не хотел бы отдавать тебе сейчас приказ, однако, выбора у тебя как такого-то и нет. Как ты знаешь, Петров находится в одиночном заключении и работает все в том же комплексе «Вавилов», только теперь под наблюдением четырех охранников и искусственного интеллекта. Можно сказать, он под наблюдением каждую секунду, что находится вне своей камеры. Мы лишь недавно смогли наладить с ним контакт, до этого он умудрялся сохранять полное молчание в присутствии посторонних.       Сережа поморщился и фыркнул — чтобы эта птица Говорун и молчала при возможности облобызать кому-то уши своим театральным бредом? Настоящая фантастика. Не то чтобы он понимал, к чему ведет Дмитрий, но уже от того, что Петров стал ядром их разговора, внутри заскреблись кошки. Было у него какое-то аномальное плохое предчувствие, но Нечаев старался его игнорировать.       — Обычно он читает наизусть театральные постановки. Сережа, ты не представляешь, сколько раз за этот год я услышал «а судьи кто?!». Честно, кажется, я возненавидел Грибоедова, — Сеченов рассмеялся, но было в его смехе нечто нервное. Сережа молча посочувствовал. — Полгода назад он все же заговорил со мной. Потом еще раз и еще. Он отвечал каждый раз, когда я спрашивал, и не юлил, — Сеченов замолк, и почему-то Сереже показалось, словно тот что-то утаил. Стало немного обидно, но он этого никак не продемонстрировал. — Дважды мы вывели его на предприятие. Люди не хотели с ним работать, но, отдав дань уважения его интеллекту и моему руководству, согласились сотрудничать. Он разобрался с двумя «глухими» кодами, которые не могла отработать бригада программистов эти самые полгода, — кажется, в голосе Сеченова проскользнула гордость, вот только не ясно: за Петрова или за свое решение оставить того в живых. Ни то, ни другое не нравилось Сереже. — Вот только, как оказалось позже, это был так называемый «пробный период» его услуг.       — Пробный период? Что это должно значить? — не понял Нечаев, но на всякий случай уже разозлился на хитрого урода.       — А то, что он показал, на что способен, чтобы посильнее раздразнить все предприятие и руководство. С ним бы все делалось значительно быстрее, но он снова отказался говорить. Более того, он отказался от радио и газет, книг, что обошли бы персональную цензуру… — Сеченов замолк, грустно рассматривая местность за пределами машины. Видимо, такие выебоны Петрова доставили ему кучу расстройств, что лишь добавляло новых пунктов в воображаемый список Нечаева «за что при возможности можно будет ударить Виктора Петрова». — Он молчал еще месяц. Давал нам время помучиться догадками. Я знал, что он озвучит свои требования, но не предполагал, что они будут… Такими.       — Дмитрий Сергеевич, — прервал его Сережа. — Простите, конечно, но можно как-то ближе к телу… К делу. Мне, верите или нет, разговоры про предателя Петрова удовольствия никакого не приносят, только дополнительную зубную боль.       — Он требует возможность говорить с тобой, — сказал, как отрезал, Сеченов, вперив взгляд куда-то в проплывающее впереди мимо них облако, — лично.       Нечаев едва не вскочил на месте, в последний момент подавив в себе этот порыв — лишь приподнялся над сидением и снова сел, чувствуя, как по позвоночнику словно бы кубик льда пустили — от верхнего позвонка к копчику, медленно и с нажимом. Сеченов еще что-то говорил о том, что почти три месяца ушло на переговоры в совете, и в конце концов это решение одобрили, но Сергей уже не слушал. Он представил себе эту встречу, представил, как будет звучать чужой голос, когда единственное, что будет их разделять — толстое стекло, но благодаря динамикам чужие слова будет слышно так, словно бы они стоят нос к носу. Дыхание участилось, сердце больно сжалось, словно на нем сомкнулись чьи-то цепкие пальцы, ладони моментально вспотели. Нечаев был готов поблагодарить кого угодно за то, что Сеченов истолковал его состояние по-своему.       — Послушай, сынок, я бы хотел сказать тебе, что ты можешь отказаться, что это совсем не обязательно, но не хочу врать, — он положил ладонь на плечо Нечаева, что уставился куда-то мимо пространства и времени. — Он не требует регулярных встреч, но настаивает на том, что не станет сотрудничать, если не сможет говорить с тобой.       — Почему… Какого хера он вообще мог бы о таком попросить? — попытавшись вложить в свой голос как можно больше претензии спросил Сергей, все же заставив себя сосредоточиться на лице Сеченова.       — Понятия не имею, Сереж. Происходящее в его голове — загадка и вакханалия. Мне не дано понять его в полной мере, никому, кажется, не дано. Но, каким бы больным ни был его ум, он все еще полезен государству, а это главное. Пока Петров делает жизнь граждан лучше, он нам необходим. Однако, казнью ему не пригрозишь, он и проходя по доске отпляшет польку.       Сережа замолчал. Замолчал надолго, слушая радио и одновременно с этим белый шум в своей голове. Он прислушивался к притихшему голосу своего мучителя, ожидая ехидных комментариев, но их так и не возникло. Странное ощущение пустоты от отсутствия этого осточертевшего внутреннего голоса неприятно сдавило грудь, и Нечаев выдохнул, прислонившись к стеклу окна виском. Ему явно нужно было больше времени на то, чтобы все обдумать, но, учитывая то, что на снижение они идти не собирались, Дмитрий Сергеевич хотел получить от него ответ прямо сейчас, а не позже, и это здорово давило.       Вдруг в голову пришла до смешного простая и логичная мысль. Почему бы не спросить о своей проблеме источник этой самой проблемы? Перед Сеченовым ему было стыдно рассказывать такое, врачу он не доверял, волнуясь, что, несмотря даже на врачебную тайну, тот где-нибудь да разболтает о том, что офицеру разведки СССР снятся ночь через ночь непотребные сны с врагом государства номер один на нынешний век. А вот рассказать об этом самому Петрову… Почему-то Сережа мимолетно думает, что было бы пиздец обидно увидеть отвращение на его лице, но тут же одергивает себя — он принял бы любую эмоцию, кроме его сучьего триумфа, какой отразился в момент, когда Виктор чуть добровольно не лишился головы. Точно, он спросит у Виктора. Если тот и решит кому-то пожаловаться, никто ему не поверит. Неужели майору веры меньше, чем предателю, по чьей вине полегло море народу? Бред. Почувствовав весомое облегчение, Сергей даже чуть улыбнулся, размышляя о формулировках своего вопроса, вот только…       — Хорошо. Я согласен, — кивает он. — Но как минимум первый разговор я хочу провести без прослушки и камер, — добавляет он тут же.       — Почему? — не без удивления спрашивает академик.       — У меня есть вопросы к Петрову. Личного характера. Он откажется говорить, если будет знать, что нас будут слушать, — Нечаев сел ровно в кресле, отерев ладони о форменные брюки. Собравшись с мыслями, он вновь заглянул во внимательные глаза Сеченова, что сейчас пристально изучали его лицо. — Я могу вам доверять, товарищ Сеченов?       — Да. А я тебе? — задал ответный вопрос тот.       Ответ был очевиден. Они условились о всяких мелких нюансах и Сеченов наконец его отпустил. Выходя из автомобиля, Сережа чувствовал себя так, будто побывал в барабане стиральной машины. Зато теперь он хотя бы чувствовал себя более-менее свежим. Впервые за последние четыре месяца он знал, что делать дальше.

***

      Петров знал, что его не убьют, как знал всего «Гамлета» наизусть. Он был в этом уверен на все сто процентов, но это его и пугало. Хуже смерти — неволя. Впервые в жизни просыпаясь в камере, которую от свободы отделяло одно лишь пуленепробиваемое стекло и система коридоров, он подумал о Мцыри и том, как тот ради трех дней на свободе не пожалел жизни. Виктор же готов был отдать голову ради того, чтобы умереть свободным, на родной сцене. Но судьба внесла свои коррективы, и в следующий раз он открыл глаза, вперившись взглядом в абсолютно белый потолок в такой же белой комнате. Навязчивое ощущение стерильности обожгло изнутри отвращением, но не успел он выдать и одной реплики, как на сцену явился его личный антагонист.       Сеченов был подчеркнуто нейтрален, не угрожал, не рассказывал о перспективах, не кричал и не упрекал за смерти сотен, если не тысяч. Его волновало только самочувствие и мысли Петрова. Что ж, единственное, о чем думал Виктор, проснувшись в этой стерильной клетке, так это о том, как он хочет сцепить руки на шее майора Сергея Нечаева, давить, сжимать до хруста трахеи, не давая закрыть глаза до тех пор, пока не удостоверится, что в них потухла жизнь. Нет, Петров никого в жизни не убил своими руками и таким желанием не горел. До этого момента. Теперь это стало идеей фикс.       Но, как и все живое в этой жизни, его идея подверглась эволюции. Врачи сменяли друг друга, пытались вывести на разговор, раздражали своими лицами и попытками разговорить, упоминая Ларису и завлекая перспективой увидеться с ней, пускай и через стекло. Виктор молчал, молчал, как не молчат немые и лишенные языка. Молчал, когда душу рвала тоска, молчал, когда накрывала отчаянная до надрывного смеха истерика, не проронил он ни слова и когда спустя месяцы верхушке надоело идти на поводу у Сеченова, и они отдали приказ о пытках.       Виктор не любил боль. Ненавидел, если быть точнее. Потому, в общем-то, он и выбрал для своей смерти отсечение головы. Он читал теории о том, что после отделения от тела голова живет еще несколько секунд, однако то, чему его подвергли, было в сто крат хуже пятисекундной агонии. Если пытки в Союзе — не одни из лучших в мире, то он и не ученый вовсе. Что ж, и на такой расклад у Виктора был свой туз: он мыслями уходил далеко, туда, где было плевать на то, как больно жжет раскаленный металл, как тело от кончиков пальцев рук до пят пробирает острая боль от вонзившихся под ногти иголок, как дерет сорванное от криков горло и как же хочется пить через двое суток без капли жидкости на языке. Его пытали отсутствием сна. Кажется, и без того поддернутый легкой дымкой безумия мозг повредился еще сильнее. Но там, в родном театре, на любимой сцене, всего этого не было. Не было боли, не было пыток, не было жестких ударов и не было врачей, задающих одни и те же вопросы по кругу.       На сцене пахло свежей краской, машинным маслом и собственным запахом занавеса. В моменты, когда ему отвешивали тяжелые удары один за одним, оставляя на теле, словно на холсте, расплывшиеся кляксы синяков и гематом, он там, в своем Прекрасном Далеко утыкался лицом в занавес и вдыхал запах плотной, тяжелой ткани. Сколько раз он стоял здесь, на этой сцене в свете софитов, доводя до ума балерин, находя и устраняя в них неполадки? Не счесть. Сколько раз его назвали отродьем и уродом, который не заслуживает зваться человеком? Он даже не пытался припомнить.       Именно здесь, сидя на полу этой сцены, что он воссоздал глубоко в своем сознании, он понял, что не хочет убить Нечаева. О, нет, это слишком просто. Так же просто, как если бы тот позволил ему умереть, а потом просто передал бы голову Сеченову. Он сведет Сережу с ума. Разрушит его личность до основания, покажет такие горизонты безумия, что тот будет умолять оставить его в покое. Виктор сможет, Виктор изменит Сереженьку Нечаева так, что его дорогой Сеченов при всем желании не узнает. А потом уже его Сережа поможет ему выбраться оттуда, куда сам же его и загнал. Идея, доведенная до ума, как сценарий с правильно подобранной и написанной концовкой — вишенка на торте, завершенная композиция, последний штрих в картине, обреченной на звание шедевра изобразительного искусства… То, что принесло облегчение и развязало язык.       Он согласился работать на предприятие «Вавилов». Это стало ему выгодно, и он не стал размениваться на гордыню. Сидя у ног Сеченова, он ронял слезы и кивал на все условия. Дмитрий Сергеевич считал, что это слезы усталости и боли, и только Виктор знал, что это слезы облегчения и радости. Но кто, как не актер, подменит мастерски одну эмоцию другой?       Ему дали полтора месяца на восстановление — не из милосердия, а из нежелания показывать подноготную методов Союза работникам предприятия. Кости срослись, синяки пропали, рассеченные губы зажили, кровавые следы под ногтями тоже со временем остались лишь в воспоминаниях. Виктор обрел легкую хромоту из-за перелома лодыжки, который ему организовали его мучители. Первое время ходить было невыносимо, зато к концу своего «отпуска» он приспособился и вернул движениям прежние плавность и изящество, достойные актера, пускай и с погрешностью. Благо, ломали грамотно, почти искусно — без смещений и разрывов, так что зажил перелом, как по медицинским пособиям, в срок.       Перед сном его время между собой делили мечты о том, что однажды к нему приставят Ларису, как врача, и мысли о том, как бы устроить правильнее и красивее отъезд крыши Нечаева. Он отметал план за планом, идею за идеей, выискивая самую перспективную из них.       Все звезды сложились в тот день, когда его вывели на предприятие, как диковинную зверушку — в наручниках и под конвоем. Он разглядывал помещения и людей, как ребенок на экскурсии — ему было очень интересно узнать, изменилось ли что-то тут за его почти полугодовое отсутствие или же нет. Лица были абсолютно новыми, а вот лаборатории совсем не изменились, будто и не буйствовали здесь совсем недавно десятки Вовчиков. Поразительно. Постоянство — признак мастерства.       «Жук» — его личная, но совсем сырая разработка. «Жуки» были описаны лишь в его личном журнале, но Петров не слишком удивился, когда услышал, как эти маленькие устройства обсуждаются молодыми механиками. Те, судя по разговорам, немного доработали их. Сам Виктор планировал «жуков», как помощников для врачей психиатров, которые бы безболезненно и без лишнего ущерба помогали тем чинить человеческий мозг «изнутри». Иногда пациенту сложно найти проблему самостоятельно, иногда на это нужно слишком много времени, которое не всегда есть в запасе. Тогда бы и приходили на помощь «жуки». Однако, нынешнее руководство решило иначе, и из его разработки сделали новое оружие. Кто бы сомневался — время идет, а Сеченов не меняется. Пускай тот и утверждал, что действует на благо Союза, но его роботы, что по задумке не должны были вредить людям, уже один раз слетели с катушек, и плевать, что с легкой руки самого Виктора.       Но это было уже не его дело. Его интересовало лишь одно: как бы устроить встречу с Сережей, чтобы подсадить ему новенького «жука». Украсть двоих таких, что работали в паре, связывая «врача и пациента», не стало проблемой — молодым механикам, что, казалось, только-только вышли из университетов (конечно, необходимо же восполнить дыру на производстве, и не столь важно — свежим мясом или не очень) было куда интереснее обсуждать что-то свое, чем следить за своими столами, а робота, пускай и новенького, ему отвлечь ничего не стоило, он нашел способ уже во время второго своего выхода в лаборатории. Виктор был уверен, что студенты не поднимут тревоги — слишком держатся за свои места, чтобы признать свою ошибку. Он достаточно хорошо знал внутреннюю кухню «Вавилова», чтобы выдать себя волнением. Отчасти, он делал то, что привык делать — выкручивался из новой задницы, в которую его послала жизнь, подобно герою какого-нибудь эпоса, которого совсем бы не щадил автор.       Хотя, тут он погорячился. «Сценарная» удача была все же на его стороне: стоило ему умыкнуть «жуков», как в тот же день, буквально через два часа, он столкнулся с Нечаевым в одном из особенно узких коридоров. Вау, а ведь это почти сцена из какого-нибудь романа, что так любила в свое время Лариса… Петров не сдержал удовлетворенной усмешки, что Нечаев расценил по-своему, состроив такую серьезную и грозную мину, что Виктора едва не прорвало на месте. Что ж, раз Сергей сегодня настроен так, то ему же хуже.       Сломанная во время пыток нога могла подвести в любой момент. Конвоиры это знали, потому любезно поддержали под руку, когда Виктор неловко оступился и едва не сбил Нечаева с ног. Тот выругался, но руку рефлекторно выставил перед собой, позволив Петрову, зажавшему меж пальцев «жука» перехватиться за незащищенное одеждой запястье, спустив устройство на кожу, позволив проникнуть под нее и притаиться невидимым паразитом. Один из конвоиров тут же дернул его за шиворот — так резко, что Виктор закашлялся и глянул волком на одернувшего его, что привело лишь к очередному грубому тычку меж лопаток. Судя по всему, никто ничего не заметил. Отлично. Он поежился, в последний раз взглянул на растерявшегося Сережу, и все же пошел вперед, думая лишь о том, изменили ли новые механики принцип подключения и синхронизации между «жуками».

***

      Горячее судорожное дыхание обжигает щеку, и Сергей рефлекторно ловит чужие губы своими, сминает и кусает. На протестующее далекое, доносящееся словно сквозь слой ваты, мычание он не обращает внимания — ему нравится привкус крови на языке. Еще три грубых, глубоких толчка, тело напрягается, крупно вздрагивает и замирает, а после расслабляется. Сергей отстраняется от чужих губ и снова пытается сфокусироваться на чертах лица, но те ускользают от него. Перед ним снова образ, он снова спит, и снова его мучают эти жаркие, липкие видения.       Губы призрака трогает наглая усмешка. Сергей сжимает и разжимает пальцы. Так хочется врезать по этой роже, чтобы стереть с его лица ухмылку, придушить, убить, проломить череп, но какое-то отвращение к этим перспективам не дает ему этого сделать. А может, и не они, а то, что галлюцинация снова утечет сквозь пальцы со звонким, высоким смехом. Красивым смехом. Нет, он точно съехал с катушек.       — Еще нет, майор, но ты близок к этому, — доносится сзади, и Нечаев резко оборачивается.       В глаза тут же бьет резкий электрический свет. Сережа вздрагивает, закрывает глаза ладонью и щурится, пытаясь понять, куда его на этот раз увлекли нездоровые сновидения. Он переминается с ноги на ногу, морщится и ждет, когда глаза привыкнут к свету. Запах, окруживший его, кажется смутно знакомым, как будто он уже был там, куда попал сейчас. Странно, он ведь никогда не отличался слишком уж живой фантазией, чтобы так явственно ощутить во сне запах краски, машинного масла и… Знакомого, повторяющегося ото сна ко сну, запаху хвойного шампуня.       — Какого черта?!       Он оглядывается по сторонам, осознавая, что стоит на уже знакомой сцене. Металлические куклы, одна из которых в прошлый раз чуть не лишила Петрова жизни, замерли на своих позициях, не разъезжая в этот раз по бороздам и не крутясь, казалось бы, абсолютно хаотично. Софиты светили прямо на сцену, прямо на него, и он не мог понять, снится ему это или он и правда каким-то образом оказался снова тут. Позади послышались спокойные, неспешные шаги. Сергей обернулся в очередной раз, тут же нос к носу оказавшись с Виктором сучьим Петровым. Блять… Он хотел бы замахнуться, но тело среагировало быстрее, и он шарахнулся в сторону, что вызвало у предателя приступ веселья.       — Чего же ты, Сережа, весь боевой дух растерял? Боишься? Или так соскучился, что счастью своему не веришь? — лыбится довольно Петров, шагая в сторону, огибая Нечаева предусмотрительно по широкой дуге.       Сергей открывает и закрывает рот, как рыба в аквариуме, разве что пузырьки воздуха не выпускает и не глядит тупыми круглыми глазами. Он хмурится, опускает руку, на которой все равно нет ХРАЗа, чтобы хоть как-то себя защитить, и сжимает кулаки. Он мог бы списать это на очередное видение, но слишком уж отчетливым на сей раз оно вышло. Никаких тебе эфемерных облаков на сей раз, никаких образов, обрывистых и непонятных, слишком метафоричных, чтобы он мог уловить суть. Нечаев прислушивается к себе: он ощущает тяжесть своего тела, одежду (совсем не ту, в какой засыпал, а форменный комбинезон, в котором был в тот самый день), ощущает запах, видит четкую картинку, что лишь слегка расплывается, когда он пытается взглянуть за пределы широкой сцены. Проведя большим пальцем по всем остальным, он ощущает собственное прикосновение к мозолистой, огрубевшей коже, и хмурится. Непривычно. Странно. Как будто и не сон вовсе. Он поднимает взгляд на Петрова, рассчитывая хоть сейчас увидеть несостыковку с реальностью.       Виктор как будто только этого и ждал: улыбнулся подчеркнуто насмешливо, развел руки в стороны и изящно шагнул в сторону… Разве что нога подвела. Он чуть неловко согнул поврежденную ногу и тут же перенес вес на здоровую, завершив вращение уже на носке той. Пальцы, поведя по воздуху, словно по изогнутой спинке кота, пошли дальше, и Петров поднял руку, отвесив Сергею шуточный реверанс — намеренно слегка небрежный, но не лишенный грации движения. Сережа хлопнул глазами и шагнул ближе. Чужое лицо впервые за все время было целостным. Не таким, как в прежних видениях — размытым и фрагментированным, а точь-в-точь, как у самого Виктора годом ранее.       — Ты… — голос звучит хрипло, неуверенно, словно Сергей не говорил пару лет точно, — реальный?       — Такой же реальный, как эта сцена и эти игрушки, — пожал плечами Виктор и бережно смахнул пыль с «плеча» металлической куклы, загадочно улыбнувшись. — То есть не слишком.       — Значит, ты — какое-нибудь очередное видение? — склонил голову Нечаев. Стоило ему моргнуть, как стоящий до этого поодаль, но в поле его зрения, Виктор, исчез, и в следующий раз его голос уже донесся из-за спины майора.       — Не совсем. Но, знаешь, все эти твои видения… — Виктор сделал паузу, чтобы рассмеяться и скользнуть в сторону, уворачиваясь от кулака Нечаева. — Это было довольно горячо. Не сказать, что я размышлял о тебе в таком плане, но, знаешь…       Сергей кинулся в его сторону, но Виктор снова пропал, в следующий раз материализовавшись в паре метров от него. Он свободно расхаживал по сцене, исчезал в помехах, словно проваливался во вдруг обретший сопротивление и текстуру воздух, а потом все так же невозмутимо появлялся немного в стороне; заходил с одной стороны одной из своих кукол, но пропадал, так и не выйдя с другой, зато появлялся в паре шагов от Сергея, но все еще недостаточно близко, чтобы тот мог познакомить предателя поближе со своим кулаком. Петров откровенно издевался, играл, и совсем скоро у майора закружилась голова. Он ориентировался в этом новом, неизвестном ему пространстве, не так хорошо, как Виктор-если-это-все-же-Виктор, потому и близко не мог составить ему сейчас конкуренцию в этих непонятных прыжках в пространстве. Оперевшись о стену, Сергей потер переносицу и прикрыл глаза.       — Сука, Петров… — выдохнул тяжело он, и тот, как по заказу, объявился вновь в трех шагах от него, закладывая руки за спину и наклоняясь чуть вперед, заинтересованно вскидывая брови. Зеленые глаза красиво блеснули, отражая свет софитов, и Сергей на доли секунд потерял ход мысли. Помотав головой, он нахмурился и попытался сосредоточиться. В голове была каша. — Я все еще сплю? Это мой сон?       — Да и нет, мой недалекий недруг, — покачал головой Виктор, выпрямившись и разведя руки в стороны. — Это мой сон. Осознанный, можно сказать. Но тебе рано знать о таком, а то бедная головушка заболит.       — Ты, блять, издеваешься еще?! — Сережа зло шагнул к Петрову, и тот сделал пару шагов от него. — Хватит убегать, паскуда, объясни мне, какого хуя ты со мной сделал?!       — Я? — Петров наигранно оскорбленно приложил руку к груди, взглянув по сторонам, словно ища здесь еще людей.       — Тебе в рифму, блять, или по факту?! — не выдержал Сережа. Он почти достал Виктора в следующий раз, но тот снова пропал из поля зрения, и Нечаев неловко оступился, едва не полетев на пол. Его тут же «любезно» поддержали, обняв поперек груди и не позволив свалиться.       Горячее дыхание опалило ушную раковину, все внутри свело от мучительного предвкушения, мягкие губы коснулись чувствительной кожи, что едва не вынудило Сергея обронить обличающе-шумный вдох. Вот сука… Чужие пальцы тут же отстранились от груди, но горячее, прижимающееся к спине тело никуда не пропало, как и губы, щекотно касающиеся его уха.       — Я с тобой ничего не делал, Сереженька, лишь получил доступ к твоим снам через свою маленькую разработку. Вот незадача, на самом деле, план был в другом. Я планировал завладеть твоим сознанием и с твоей помощью сбежать из своей тюрьмы, куда ты меня загнал, а потом, оказавшись в безопасности, помучить тебя, свести с ума и вернуть назад Сеченову, обвязав красной ленточкой для пущей насмешки.       Сережа обернулся, рассчитывая на то, что Петров снова улизнет, но тот стоял в считанных сантиметрах от него, глядя прямо в глаза и говоря теперь не в ухо, а в самые губы, лишь чудом их не задевая — если бы тот только качнулся вперед, Сережа ощутил бы вновь их вкус, но Петров четко выдерживал дистанцию. То ли дразнил, то ли хотел закончить свой монолог.       — Но я не рассчитывал на то, что Сеченов наберет на предприятие криворуких и бесталантных студентишек, надеясь перекрыть ими мое отсутствие. Они испоганили всю идею, разрушили мой замысел и привели нас сюда, на эту чудную сцену. Я получил доступ лишь к твоему подсознательному, которое распознало меня, как лишний элемент, но не смогло придумать ничего лучше, чем зафиксировать все твое внимание на мне. Я смог пробираться в твои сны, видел каждый из них и, вау, майор! Лучше любой порнографии, это достойно уважения. Не во всех кругах, но…       Петров все же получил заслуженный удар. Врезавшийся в скулу кулак и кровь на языке пробудили старые воспоминания о пытках. На считанные секунды Петров потерял контроль над пространством вокруг, оно зашаталось, зашлось помехами, но, стоило ему выпрямиться, прикоснувшись пальцами к занывшей скуле, как все вернулось на круги своя. О маленькой неполадке свидетельствовали лишь куклы, сменившие свое положение. Сережа растеряно оглянулся, а Петров ретировался в сторону и предпочел пока что больше не сокращать расстояние.       — Я узнал, что ты собираешься завтра со мной поговорить с глазу на глаз, и решил все же выйти на контакт лично, — продолжил Виктор, зашагав по сцене. — Мои устройства работают в обе стороны но, если знать, как, вполне можно заблокировать сознание от постороннего вмешательства. Поэтому ты не видел моих снов. Зато я прекрасно видел твои, — Нечаев почувствовал, как вспыхнули его уши. От полноценного осознания, что Петров все видел своими глазами, в груди противно ноет от стыда и замирает — от странного интереса.       — Как убрать эти твои устройства? — не нашел ничего лучше, кроме как спросить, Нечаев.       — Какой прыткий! И что мне за это будет? — усмехнулся Виктор.       — Останешься при собственном наборе зубов, — зло отозвался майор.       Петров рассмеялся, запрокинув голову и качнувшись назад. Сережа откровенно засмотрелся на изгиб шеи, улыбку и то, как красиво Виктор прогнулся в спине, отклонившись и сделав новый шаг в сторону, чтобы продолжить мельтешить перед глазами. Того хотелось усадить на месте и примотать к стулу строительным скотчем, чтобы не вертелся, но тогда появится вероятность, что Петров просто уйдет вместе со стулом в землю, словно мощный бур. Казалось, тому просто физически невыносимо оставаться на одном месте. Нечаев чувствовал себя последним придурком каждый раз, когда на чужом лице скользила жалость и снисхождение, и невыносимо хотелось стереть это выражение с чужого лица. А для этого стоило научиться играть по правилам этого пространства, с которым так легко управлялся чертов театрал. Это ведь все еще сон, правда? Значит, им можно попробовать управлять. В детстве же получалось.       Вместе с этой в голове родилась еще одна мысль — каково будет коснуться его теперь? А затем полезли и другие, более развернутые и пошлые, настолько, что стало бы стыдно, если бы не было теперь плевать. Петров изучал его, копался в мозгах, бесцеремонно запуская пальцы меж полушарий, разворачивая и разглядывая так откровенно, что хотелось прикрыться еще одним слоем одежды. К тому же, Виктор еще ни разу не выразил своего актерского «фи» по поводу увиденного и…       — Ты сказал, что видел каждый сон… — выдохнул Сергей на грани слышимости, но для не закончившего свой пируэт и замершего в стойке боком к нему Виктора эта фраза звучала громче, чем взрыв в горах. Он затих, ожидая продолжения. К чему Сергея приведет эта логическая цепочка? — Смотрел на все, что я делал с тобой…       — Не со мной, — поправил Виктор, желая запутать.       — Заткнись, блять, и не выкручивайся, — Сережа сделал несколько резких шагов вперед, но на сей раз Виктор не стал отступать. Напротив, развернулся лицом к Сергею и вздернул подбородок, когда тот схватил его крепко за грудки комбинезона и рванул на себя так, что они едва не столкнулись носами. — Ты смотрел. Каждый раз. Как какой-нибудь ебаный извращенец. Знал, что я буду видеть ночь за ночью, и что нихрена не изменится, и все равно пробирался ко мне в башку, чтобы смотреть?! Тебе это нравилось, нахуй?       Виктор отвел взгляд, словно задумавшись, покачал неопределенно головой и вернул к Нечаеву взгляд хитрых зеленых глаз. «А снится нам трава, трава у дома…» — пронеслось в голове мимолетно, когда на свету стал еще более отчетливо виден мягкий зеленый цвет глаз. Сергей поджал губы, когда чужие пальцы потянулись к его щеке, огладили, легко зарываясь в короткие жесткие волосы, довели движение до подбородка и перехватили его, играя, дразня. Нечаев не сводит своих глаз с чужих, когда Петров все же нарушает молчание.       — А тебе? Нравилось снова и снова делать это, наплевав на моральные законы твоего излюбленного Союза? Может, я открою тебе Новый свет, но я мужчина.       — Долго ты еще будешь вертеться, как уж на сковородке? К чему эти идиотские пляски? — устало выдыхает Сережа. Он не может собрать свои мысли в кучу, еще хуже все становится, когда чужие пальцы спускаются ниже, слегка царапают кожу ногтями и ведут по шее вниз, до горловины водолазки. Все внутри замирает от чрезмерной реалистичности этих легких, почти невесомых прикосновений, от которых желудок сводит от томительного предвкушения. Сучий Петров…       — Ты предпочел бы перейти сразу к делу? — улыбается Виктор.       — Я тебя не люблю, — считает нужным предупредить Сергей. — Ненавижу, мразь, всем своим существом.       — Желание обладать не всегда идет от большой любви, — вновь приблизившись к чужому уху быстро шепчет Виктор, — да, я подтолкнул тебя к краю Бездны, но не я тебя к ней привел. Ты ненавидишь меня, я тебя тоже, и тем не менее, мы здесь, снова на этой сцене, снова я ухожу, а ты догоняешь. Если бы я умер, стала бы твоя жизнь спокойнее? Или, может, вернулась бы прежняя пустота? Сам подумай, Сереженька: кто у тебя теперь есть, кроме меня? Твой Сеченов? Ты для него такой же заложник, как и я, только тебя не держат глубоко под землей. Меня похоронил ты, — последнее он произносит медленно, делая паузу после каждого слова. Сергей хмурится, смотрит прямо перед собой в надежде хоть как-то переварить сказанное, что получалось плохо — думать мешал стук собственного сердца, что заглушал все мысли. Тепло чужого тела, ощущаемое даже сквозь четыре слоя одежды, напрочь сбивало с мысли, стирая ее и оставляя лишь звенящую тишину.       — Ты сам виноват, — пытается хоть как-то ответить Нечаев, и эти слова помогают прийти в себя — совсем немного.       — Я и не отрицаю своей вины, — отстраняется от него Виктор, удивленно хлопая глазами. — Таким занимаешься только ты, потакая своему хозяину. Как самый настоящий хороший мальчик. Ты даже не убил меня, когда хотел этого больше всего в жизни, потому что одобрение Сеченова тебе важнее самой сладкой кости. Хозяин погладил по головке — и ты уже радостно виляешь хвостиком, гав-гав!       Сережа срывается. Он правда не знает, в какой момент теряет голову и награждает Виктора за эту проникновенную речь парой тяжелых ударов по лицу. Это не так больно, как в реальности, но все равно малоприятно, особенно, когда воспоминания о пытках все еще свежи в памяти. Он не дает отстраниться, не дает сбежать — неосознанно, он находит подход к этому новому, неосвоенному пока до конца пространству, и искренне наслаждается растерянностью на чужом лице, когда Виктор осознает, что не может сбежать. В глазах растерянность сменяется злостью, злость — страхом, и Сергей упивается этими эмоциями, все еще держа Виктора за ворот водолазки даже когда тот, стараясь уйти от новых ударов, встает на колени. Он не просит остановиться, нет, лишь глядит своими блестящими от слез глазами прямо в его, изучая внимательным взглядом лицо, словно анализируя, каковы его шансы умереть в собственном подсознании.       Поцелуй — болезненный и кусачий — отдает привкусом крови и слез, которые сейчас — реакция на напряжение и возбуждение. Сергей кусает шею, ключицы, оставляет свои следы везде, куда дотягивается, зная, что завтра днем их никто не увидит. Происходящее здесь — фантазия и бред больного, зараженного маленьким мерзким устройством, сознания. У Сережи в голове только одно желание — сделать так больно, чтобы Виктор наконец признал себя проигравшим. Сдался ему, проиграл, остался ни с чем. И плевать, кто из них это начал, Нечаев знает, что в конечном счете они сожгут друг друга так быстро, что их пламя не успеет никого согреть — лишь обжечь, навредить. Он больно впивается зубами в плечо, и высокий вскрик эхом отбивается от стен пустого зала, возвращаясь тут же назад.       Расталкивая чужие ноги коленом, Сергей не думает о последствиях, не думает о том, что сейчас они оба сделали шаг в ту самую Бездну, к которой толкал его Виктор. Было ли у него это в планах, или же стало неожиданностью, сейчас было насрать. Он отбивается от чужих ловких, навязчивых рук, что стремятся раздеть, обнажить, избавить не только от комбинезона, но и от кожи, мышц и плоти, разобрав до костей и добравшись до того, что церковь раньше называла душой. Но не Виктор сейчас ведет, нет. Сергей отобрал у него дирижерскую палочку и выбросил в темноту. Стихла музыка, замерли зрители, и единственное, что сигнализировало о продолжении спектакля — шорох одежды, шумные вздохи и звуки нетерпеливых поцелуев, расцветающих засосами на груди и ребрах.       — Я бы мог тебя убить здесь. Облегчил бы всем жизнь, — шипит в чужие губы Нечаев, когда длинные пальцы зарываются в его волосы.       — Всем, кроме себя, — замечает громким шепотом Виктор. Чертов высокий, актерски поставленный голос звучит ахуенно красиво, и даже напрочь задавленное военной выдержкой чувство прекрасного сейчас словило где-то глубоко внутри микро-приступ. — Ни без тебя, ни с тобой жить не могу. Слышал такое, пес?       — Заткнись. Просто заткнись, сучий ты сын…       Петров легко обнимает ногами чужие бедра, когда Сережа делает первый, глубокий толчок. Чувство непривычное, тянущее, почти болезненное, и к нему необходимо привыкнуть. Жаль только, что Сережа об этом не знает. Чужая неотесанность заставила бы закатить глаза, если бы все мысли Виктора сейчас не были заняты тянущей болью внизу от чужих грубых, резких толчков. Он почти заскулил, запрокинул голову и больно пихнул Сережу под ребра. Тот вздрогнул, взглянул на него мутным взглядом, а после поморщился так, что Виктор почти возмутился. Завозившись, Нечаев подобрал более комфортный угол и вошел снова, на сей раз плавнее, аккуратнее, тут же получив награду в виде одобрительной улыбки, которая вызвала что-то среднее между желанием увидеть ее вновь и снова сделать Петрову больно, чтобы больше не делал вид, что он тут трахает, а не его.       Им понадобилось много времени, чтобы привыкнуть друг к другу. Это было не как в скучных, слишком длинных и бессмысленных фильмах о любви, которые любила показывать Виктору Лариса — никакого понимания с полуслова, только тихий мат в два голоса и попытка найти точки соприкосновения там, где их практически не было. Когда же Нечаев все же делает все правильно, Виктор стонет так громко, что сам практически пугается своего голоса. Сережа метит в губы, чтобы приглушить вскрик, но в последний момент попадает в самый уголок, оставляя там до смешного сентиментальный поцелуй. Виктор тихо смеется и ерзает — сцена холодная и жесткая, но это не слишком волнует Сергея, когда тот переворачивает его и вынуждает упереться в пол коленями, которые явно ныли бы на утро, происходи это наяву.       Когда Виктор утыкается губами в свои сложенные руки, движения Сережи вновь становятся более жесткими и бескомпромиссными. Он почти не слушает, прикрывает глаза и тычется лбом меж чужих лопаток, поддерживая Виктора под живот и толкаясь. Ритм становится все более быстрым и отрывистым до тех пор, пока Петров не сдается и не начинает пропускать стоны на каждый из толчков, ерзая и возясь на разъезжающихся коленях. С припухших от поцелуев губ слетают все более и более развязные звуки вперемешку с именем Нечаева, тихими просьбами и каким-то несвязным бредом, похожим на очередные цитирования.       Уши Сережи горят, когда он прижимается грудью к горячей, взмокшей спине и зарывается носом в густые жесткие волосы. Они пахнут хвойным лесом и лабораторией, щекочут кожу лица и нос, но смесь этих запахов заводит лучше любых непристойных журналов и балерин. От соприкосновения кожи с кожей по телу проходят электрические разряды, и Сергей жмурится до белых точек под веками. Все так реально и отчетливо, как не было ни разу до этого, и Сереже хочется лишь одного — запомнить каждую секунду происходящего. Он легко поддерживает Виктора под бедра, и тот прогибается в пояснице так, словно делал это сотню, если не тысячу раз. Они не считают времени. Есть ли оно тут вообще?       Когда Петров стонет особенно сладко и вздрагивает, хаотично сжимая его внутри несколько раз, Сережа тихо улыбается и прикусывает кожу на задней части шеи актеришки, заставив того недовольно зашипеть. Тот, разморенный собственным оргазмом, неспособный уже стоять на дрожащих коленях, явно рассчитывал, что выносливость Сергея не позволит тому пойти на второй круг, но тому и второго оказалось недостаточно. И снова они лицом к лицу, снова Сережа тянет его за бедра ближе, подхватывает под них и входит до самого основания, заставляя вымучено всхлипнуть и зажмуриться. Виктору явно необходима передышка, но тот никому из своих жертв ее не давал, и сейчас не получит.       Сережа останавливается лишь тогда, когда Виктор слабо упирается ему ладонью в плечо и смахивает с глаз сырость, что образовалась то ли уже от усталости, то ли от возбуждения, ставшего почти мучительным. Тихо хмыкнув, Сережа чуть отстранился, чтобы полюбоваться своим творением. Затраханный, уставший и растрепанный Виктор выглядит великолепно: губы кровоточат от укусов, глаза слезятся, сколько бы тот не утирал их пятками ладоней, шея, плечи и грудь цветут засосами и укусами, пальцы подрагивают, и все это его рук дело. Он прикладывает ладонь к чужой груди там, где должно быть сердце, прислушиваясь к бешеному пульсу, пока Виктор пытается сфокусировать взгляд на его лице, выглядя до одури смешным и потрепанным в этот момент. Сережа не может сдержать порыва, и наклоняется к чужим губам для поцелуя, в последний момент замечая лисью улыбку, после чего Виктор уворачивается, и майор мажет губами по его щеке. Предупреждающе перехватив за запястье, он готовится к новому заходу, просто чтобы проучить засранца, как его вырывает из сна противный трезвон будильника. Устройство летит со злости в стену, а Сережа откидывается на локти, стараясь отдышаться и оставаясь с проблемой крепкого, болезненно ноющего стояка и сырой от пота простыни.

***

      Сереже стоило больших усилий не нервничать перед встречей с Сеченовым, но все же военный опыт сделал свое дело, и, как только он встретился взглядом с Дмитрием Сергеевичем, весь мандраж сошел на нет еще до того, как сознание среагировало на это. Тот сдержанно поприветствовал, пожал руку и, похлопав по плечу, повел по бесчисленным коридорам «Вавилова». Виктор содержался здесь же — перевозки могли дать тому шанс сбежать, да и его могли заметить, и уж тогда бы проблем образовалось целое море. Для всех в Союзе Виктор был мертвым предателем, а его чудесное второе пришествие, да простит атеистическое государство, могло всполошить всех граждан и поставить страну на уши, подорвав авторитет правительства. Так что его спрятали здесь же, только надежнее и глубже.       Нечаеву казалось, что Сеченов намеренно водит его по всевозможным коридорам, чтобы не дать запомнить дорогу, однако, вероятно, это было сделано скорее для Виктора, чтобы, если тот и выберется из камеры, все равно задержится в хитросплетении коридоров, где его и нагонят, моментально вернув на место. Сергей тихо хмыкнул этим мыслям, и тут же покачал головой, когда на этот звук обратил внимание Дмитрий Сергеевич.       — Как ты и просил, мы не будем включать камеры и звукозапись во время вашего разговора. Твоя основная цель — вывести его на сотрудничество и по возможности склонить к лояльности. Я доверяю тебе, сынок, но все же скажу. Не слушай его слова, если он попытается тебя в чем-то убедить, не иди у него на поводу и ничего ему не передавай. Камера разделена на две секции пуленепробиваемым стеклом, тот не сможет его разбить, так что ты можешь подойти ближе при желании.       — Такого не возникнет, Дмитрий Сергеевич, — отозвался Сергей.       — Чудно. Оружие у тебя изымут на входе. Что бы он не говорил, помни, что это он сидит в клетке, а не ты.       Сережа усмехнулся. Сеченову показалось, что весело, но сам Нечаев закладывал в эту эмоцию скорее иронию. Знал бы академик, что все они по сути заперты сейчас в клетках, тогда как сам Виктор как минимум своим сознанием достаточно свободен, чтобы пробираться в чужие. Решение оставить того в «Вавилове» из-за сложностей транспортировки стало роковым — тот ориентировался здесь, словно рыба в воде. После той самой ночи, Виктор приоткрыл занавес своего сознания для Сергея. Анархия и абсурд, происходящие там, немного настораживали и вызывали дискомфорт, зато теперь Нечаев осознавал в полной мере, во что вписался. Нет, его с Виктором история не кончилась в тот день, когда он передал того Сеченову. Она скорее взяла длительный перерыв, и вот сейчас обрела продолжение.       Новое обиталище Виктора могло бы свести с ума обычного человека. Белые стены, белая мебель, белое постельное и белая одежда. Петров выглядел все так же, ни на день не постарел, разве что обрел пару новых шрамов — в уголке рта и под глазом. Тот глядел на него с едва заметной и понятной лишь им двоим искрой в глазах, сохраняя на лице всю ту же победную улыбку.       — И о чем же ты так хотел поговорить, что так долго мариновал Дмитрия Сергеевича? — как ни в чем не бывало спрашивает Сережа и шагает к стеклу ближе. Виктор делает то же самое, и Сергею на секунду кажется, будто бы он смотрится в зеркало. Помехи, словно рябь, прошли по окружению, и в моменте между ними двоими стерлась грань. Виктор знал, что это уже не сон, просто «жуки» делали свою работу. Не пройдет и пяти лет, прежде чем их сознания сольются воедино. Примерно такого же эффекта добивался «Коллектив 2.0» вот только ни Виктор, ни Сережа не захотят пустить в свой маленький симбиоз никого постороннего. Третий, как говорится, лишний.       — Разделим безумие на двоих?