Милосердие короля

Гномы после того случая окончательно раскрепостились и стали активно расспрашивать меня про мой мир. Я старалась их не пугать. В общих чертах объясняла, как далеко у нас зашёл научный прогресс, не упоминая то, что они не смогли бы понять и чему бы не поверили. Искусство, мобильную связь, телевидение, интернет и мораль пришлось обойти вниманием. В основном, я рассказывала о небоскребах (это было просто и похоже на их дифирамбы гномьим царствам), о кораблях, похожих на целые города, о ревущих повозках, которые ездят без лошадей и об удивительных механизмах, которые почти полностью заменили ручной труд — как я пожалела, что не готовилась к этому разговору, пока была на Земле! Однако пришлось вспомнить и все, что я знала о добыче драгоценных металлов и камней. Гномы с трудом верили тому, что металлургией занимаются люди, но слушали с интересом. Рассказывала о медицине — гномы многого не поняли (хоть Оин и очень старался), а из их рассказов я понимала, что множество болезней здесь считались просто неизвестными и тот факт, что в моем мире изобрели от них лекарство, никого не волновал. Я снова пожалела, но уже об отсутствии медицинского образования — здесь я была бы звездой. Хотя, кто знает, может в этом мире и здоровье работает по-другому. Я снова подумала о том, что, когда ты знаешь о существовании магии, то ко многим вещам относишься проще. Это каждый раз сбивало меня с толку и вводило в очередной кризис — то, во что на Земле можно было максимум «искренне верить» и чему искать только тебе одному очевидные эфемерные доказательства, здесь просто существовало. Просто. Существовало. Я не знала, какие у местной магии были границы. Это и пугало и заставляло что-то внутри сладостно трепетать. Меня расспрашивали и обо мне. Кто я, кем считаюсь в своем мире — видимо, мой прежний рассказ о благородстве не был исчерпывающим. Страшно удивлялись тому, как можно отдать учебе почти треть жизни, но так и не научиться никакому ремеслу. Торин был единственным, кто редко задавал вопросы про мой мир. Спросил однажды, есть ли в моем мире драконы. Я ответила, что только в легендах. Он лишь усмехнулся в ответ. Не знаю почему, но каждый раз, когда он что-то спрашивал, я волновалась. Хотелось, чтобы он не понял, что я пришла из падшего и несправедливого мира, и я словно оправдывалась. Мне казалось, что я, наконец, попала туда, где грязи не существует. Или существует, но она какая-то понятная и ей всегда противостоит добро. Что этот мир более сказочный, чем наш. Но мне так всего лишь казалось, пока мы с веселыми песнями ехали по солнечным полянкам мимо приветливо журчащих ручьев, над нашими головами степенно раскачивались ясени и дубы и шуршание их листвы внушало, что ничего плохого произойти просто не может. За такими расспросами проходили вечера и привалы, ну а я понемногу втягивалась в новый быт. Научилась стирать руками в ледяной воде, засыпать в любой позе и на любой поверхности и стала привыкать к своей удивительной компании. Пока гномы узнавали меня, я узнавала их, и они раскрывались мне все больше и больше. Они много пели своими низкими басистыми голосами, особенно по вечерам. Их язык мне казался не мелодичным, но песни расшевеливали что-то в душе. Их смысла мне никогда не раскрывали. А еще гномы могли сделать практически все что угодно своими руками — каждый из них владел каким-то ремеслом. Курили они каждую свободную секунду, даже верхом на пони. Я попыталась донести им, что табак вреднее, чем кажется, но прекратила попытки, когда узнала, сколько приблизительно тут всем лет. О самом важном я узнавала в последний момент! Вероятно, я уже слишком долго сидела с открытым ртом. — Повтори-ка, Фили, а то я ослышалась… — Семьдесят, — красавец-гном сказал это не с достоинством пожившего человека, нет. Он сказал это как тот, кто знает, что бессовестно-молод и в самом расцвете сил, а впереди — целая жизнь. В его глазах сверкнул темный хитрый огонек. Он означал «Я молод, и ты тоже». Когда между нами такое проскакивало, я обычно прикидывалась ветошью. Здесь ситуацию спас Бильбо — мой расчудесный, деликатный, вежливый Бильбо: — А можно поинтересоваться…если это, конечно, в рамках приличия и ты не примешь это за оскорбление — а тебе-то сколько? — Двадцать четыре. Повисло молчание. Мне даже показалось, что в тишине упавшая ложка комично звякнула о тарелку, но посуда и приборы гномов были деревянными. У Фили вытянулось лицо. — Не может быть! По нашим меркам ты ребенок! Я снова почувствовала себя маленькой и беспомощной. Но меня слишком сильно шокировало только сделанное открытие, чтоб объясняться. Самым младшим гномам в отряде по семьдесят лет, Торину и Балину с Двалином — почти двести! Для гномов я, считай, бабочка-однодневка. Сколько я не пыталась вписаться в этот мир и начать воспринимать все как должное, мне каждый раз подкидывали обширную пищу для размышлений. Благо, времени на них было хоть отбавляй. Хоть Средиземье и не всегда было ко мне приветливым, время освоиться тут мне давали. Дни в пути проходили однообразно. Мы просыпались, наскоро перекусывали, ехали, делали привал, потом снова ехали и на закате разбивали лагерь, чтобы заночевать. Еда тоже была однообразной — похлебка с крупой и корнеплодами, сухая жесткая солонина, сухари. Гномы любили острое и наваристое — в похлебку Бомбур всегда добавлял жгучие специи (вроде нашей аджики), бедного Бильбо аж на пот пробивало каждый раз за едой. Иногда Кили подстреливал кролика или двух, и это всегда был праздник. Гномы непременно распивали свою ядреную настойку из фляги (мне не давали — «не женское это дело») и веселились. Крупную дичь не стреляли, чтоб не привлечь хищников. Я заметила, что иногда забываюсь и мне становится хорошо сидеть у огня с полным животом, вдыхать вкусный свежий воздух, кутаясь в плащ, и слушать песни. Я уже не каждую ночь тихо лила слезы, мучаясь и думая о семье. Чувство ледяного одиночества ослабло — хорошо ли это? Если поможет мне пережить мое невообразимое попадание в новый и чужой для меня мир, в котором мне еще неизвестно сколько торчать, то, возможно, очень хорошо. Гномы меня уже не сторонились. Что-то по-прежнему скрывали, но Бильбо объяснял мне, что скрытность, замкнутость и собственничество по отношению даже к собственной истории — просто особенности их народа. Я расстраивалась, но относилась с пониманием. Как только мне стало легче, я поняла, что уже много дней еду с отрядом как обуза. Глядя на споро трудящихся гномов, я испытывала неловкость за свою бесполезность. Но каждый раз, когда я подходила с предложениями помощи, то получала одинаковые ответы: «Сначала у Торина спроси — он тебя утруждать не велит», «Это не ко мне, это к Торину». Я не избегала Торина, но он был мне непонятен. А непонятное, как известно, хочется разгадать. Почему он предводитель отряда? Зачем отряду друзей и родственников, возвращающихся домой, вообще нужен предводитель? Почему его безоговорочно слушаются и кланяются ему? Почему он, Фили и Кили так не похожи на остальных? На эти вопросы мне отвечали коротко и неохотно. Он главный. Потому что так сложилось. Торин всегда был как будто немного из другой тарелки. И не просто потому что «так сложилось». В нем была совершенно иная стать. Гномы его обожали и побаивались, племянники почти подобострастно любили, и только Гэндальф мог урезонивать и поправлять нашего предводителя. Однажды я застала их перепалку. Обычно сдержанный и невозмутимый Торин даже не кричал, а рычал в ответ на какие-то слова волшебника, его глаза метали молнии: — Не убеждай меня идти за помощью к тем, кого я презираю! К тем, кто, — он снизил тон, — предал нас. Мы отведем Лили к эльфам, и… — он увидел, что я смотрю, и резко замолчал. Наши взгляды встретились. Кто же ты, Торин? И что за счеты у тебя с эльфами, к которым ты вынужден идти из-за меня? Как много мне, оказывается, недоговаривали. Гном глубоко вздохнул, не отрывая от меня тревожного взгляда, и снова обратился к Гэндальфу: — Надеюсь, ей они помогут, — проговорил он уже спокойным формальным тоном так, чтобы я услышала. Теперь я поняла, что приношу гномам неудобство не только своим нежелательным присутствием, но и тем, что из-за меня они идут туда, куда не хотят. Я чувствовала себя обязанной, это было плохо. Поэтому в один прекрасный день сама пошла к Торину. Он сидел, прислонившись спиной к дереву и согнув одну ногу в колене, и курил. Взглянул на меня снизу-вверх из-под густых бровей. — Лили. Снова я словно на экзамене, снова я как первокурсница, робеющая перед преподавателем, который с первого же взгляда понимает, что я не знаю ни одного билета. Уверенность улетучилась. Но упаси боже я дам ему это увидеть. — Я хотела поговорить. Он лишь вопросительно приподнял бровь, продолжая смотреть на меня и пускать кольца табачного дыма. А вдруг он догадывается, какой странный эффект на меня оказывает? — Я…я многим обязана тебе и твоему отряду. Но, Торин, я не хочу обременять вас, хочу хоть как-то помогать. — Ты в любом случае будешь нас обременять, — я похолодела от такой прямолинейности. Гном говорил, однако, учтиво, — Но это не твоя вина. Ты женщина. И ты нуждалась в защите. Каждый в этом отряде знал, на что идет, помогая тебе. Видимо, он понял, что смутил меня. «Ты женщина» — это странно резануло меня. Значит, для него важно не то, что я пришелец, жертва странных магических обстоятельств, а именно то, что я беззащитная женщина? — Что ты умеешь? — спросил он мягко. Я неуверенно сказала про готовку, — Я скажу Бомбуру, что ты будешь помогать ему, если потребуется. Я уже собралась уходить, но оглянулась. Он смотрел на меня, не мигая. Его взгляд скользнул по моим ногам, но, словно опомнившись, тут же вернулся к моему лицу. Я проигнорировала, хоть этот едва заметный взгляд и отозвался совсем не так, как открытые заигрывания Фили и Кили. — Торин, я благодарна вам всем. Если, — я сглотнула уже знакомый ком в горле, — я не смогу… вернуться, то не представляю, как смогу привыкнуть к кому-то другому. По Лицу гнома пробежала тень. Я не знала, что в тот момент сказала нечто очень судьбоносное. — Уверен, что эльфы вернут тебя домой, — проговорил он как-то тяжело, глядя в сторону. Возвращаясь, я дрожала. Я чувствовала, что привязалась к отряду. Мысль о том, что нам придется расстаться навсегда, нависла пугающей черной тучей. И тут же возникло чувство вины — ведь я должна больше всего хотеть домой, к своей семье, к своим друзьям. А я уже тешила себя детской надеждой на то, что смогу найти дверь, которая будет открываться в обе стороны. Но так бывает только в «Хрониках Нарнии». Я не могла не проникнуться к тем единственным, кто оказался рядом и был добр ко мне в этом новом мире. А еще… не хотелось уходить, не разгадав, что означает это выражение пронзительных голубых глаз. И это разрывало меня на части. Теперь я стала помогать Бомбуру на его походной кухне. В основном, помощь эта заключалась в том, чтобы сидеть рядом, пока он готовит, и слушать его болтовню. В основном, толстый гном жаловался на то, что продукты уже совсем не те, а дичь в этих краях тощая и тщедушная — не то, что дома. Еще он жаловался, что все так много едят, что запасы скоро истощатся, хотя сам наворачивал за троих. А еще частенько спрашивал, как что готовят у меня на родине, но каждый раз критиковал. Однако пельмени его заинтересовали. Местность, по которой мы ехали, становилась более пустынной. Рощицы и пущи попадались по пути все реже, путь стал пологим, каменистым и неуютным. Днем мы ехали по тракту, но для привалов и ночлегов съезжали с него и обустраивались так, чтобы с дороги нас не было видно. Иногда нам встречались редкие путники, и тогда я прятала лицо под длинным капюшоном. В один из вечеров дождь лил непроглядной стеной, стемнело раньше времени, но Торин не торопился с привалом, словно хотел поскорее преодолеть неприятный отрезок пути. У меня, промокшей до нитки, стучали зубы, а со всех сторон слышались тихие проклятия и ворчание. Летние теплые дожди проходили быстро, но сейчас ливень хлестал беспощадно — надежда поскорее обсохнуть у костра испарялась. Многие из отряда даже внимания не обратили на сгорбленную нищую старуху, шедшую по обочине. Если обычно меня прятали при виде каждого встречного, не давая даже как следует рассмотреть своих соплеменников, то сейчас сочли, что в этом не было нужды. Я смотрела во все глаза на единственного человека в этой пустоши помимо меня. Старуха была испещрена морщинами, с грязного капюшона капала вода, редкие пряди волос налипли на лицо, обезображенное пустым белым глазом. Она шла, тупо пялясь в пасмурные дали, и бормотала что-то бессвязное. Я хотела было оторвать от неё взгляд, но путница вдруг остановилась и как-то вскинулась, даже словно распрямилась, и её капюшон упал, открыв седые космы. По телу пробежала холодная дрожь — единственный глаз старухи впился в меня каким-то неживым, рыбьим взглядом. Дрожащей рукой, похожей на иссохшую ветвь, она вдруг указала на меня, и среди полу-безумного бормотания я четко различила одну ее фразу: — Не вспомнишь имени — не вернешься на ту сторону! На меня словно вылили ушат холодной воды. Сердце застучало. Это адресовано мне! Эти слова, прогремевшие злым пророчеством, были для меня! Остановить ее, расспросить, разузнать все, что только можно — мысли беспорядочно заметались. Но внезапно передо мной вырос Гэндальф на своем коне: — Идем, идем, не стоит тебе смотреть… — и будто заговорил меня. Силуэт старухи растаял где-то вдали, а остаток пути я проехала как в тумане. Я снова вспомнила, что это не мой мир, что я попала сюда каким-то неестественным волшебным образом, что я даже не зовусь своим именем и что мне, во что бы то ни стало, нужно попасть назад. Однако, чем острее я ощущала свою чужеродность в этом мире, тем сильнее он затягивал меня в происходящие здесь события.