нарцисс(ы)

На часах четыре утра очередного апрельского дня, сопровождающегося лёгкой туманной дымкой. Серость оканчивающейся ночи убаюкивала сознание, а перешёптывания птиц ласкали слух, погружая безвольное тело обратно в постель. Лишь мысли о грядущем дне не давали заново уснуть: они вертелись в голове, прыгая из стороны в сторону, смешивались между собой и превращались в мягкую смесь различных слов и явлений. Хоть глаза и закрывались, крепко слипались и не давали слабым солнечным лучам проникнуть сквозь веки, слух никак не мог отключиться. Он продолжал прислушиваться к сладким голосам птиц, дабы различить в них разность мелодичных структур. Сон не приходил ко мне, обиженно сворачивал свой путь у приоткрытых окон, выставляя напоказ призрачную гордость. Прозрачные занавески танцевали в воздухе и пропускали сквозь себя прохладные касания ветра. Я ждала, когда прозвенит будильник, когда придёт время начинать новый день и когда всё закружится в привычном до тошноты ритме. Все повседневные дела повторялись бы в избитом, правильном порядке, следовали бы друг за другом в этом чёртовом «как обычно», словно шаг влево, шаг вправо от намеченного распорядка и, как говорится, расстрел. Убили бы прямо на месте, выдали бы обыденное для нашего времени переутомление со вспышкой выгорания и забыли бы. Хоть на том спасибо. Школьные стены мерзкого мятного цвета ударили свежестью в мозг, отзываясь острой болью в висках, и укрыли в своих объятиях с дощатой табличкой «Добро пожаловать». Сотни детей, подростков — людей в общем и целом своей строгостью школьной формы напомнили лагерь строгого режима. На тон темнее или светлее положенного — и прощай, на пару сантиметров короче или длиннее — и auf Wiedersehen. Никакого самовыражения или собственного мнения, ведь, о боже мой, это порождало отличие в группе учащихся. А если ты отличаешься от всех, значит, что ты неправильный. Ошибочный человек, решивший, будто он может что-то взять под собственный контроль. Хотя обычно под контроль берут именно его. До одури идеальное расписание уроков, не позволяющее себе что-либо лишнее, висело на самом ровном в мире прямоугольном стенде первого этажа, чтобы каждый желающий мог напомнить себе о том, что ближайшие восемь часов его жизни будут находиться строго под властью администрации школы. Я поспешила на четвёртый этаж, перешагивая ступеньку по пути, создавая таким образом жалкое подобие своеволия. В запасе оставалось пять минут и двадцать девять секунд. Первый урок первого дня недели, начинающийся с первой буквы алфавита, то есть всеми обожаемая алгебра, приготовила для меня и невыспавшихся одноклассников сюрприз — проверочную работу по недавно пройденной теме, которую никто так и не понял. Нам бы расплакаться и встать на колени перед учительницей математики, в страшных мольбах прося о пощаде, нам бы замертво упасть у её рабочего стола, простонав о всеобщих муках жизни, только вот нет, так нельзя. Мы обязательно это сделаем в своём воображении, в ярких красках представим во снах, но в реальности лишь натянуто улыбнёмся и примемся за работу, наугад записывая ответы. Признаюсь честно, в головах прокрутим сотни сценариев самоубийства из-за предстоящей плохой оценки, покосимся лукавым взглядом на, к несчастью, закрытое окно и молча продолжим писать бред, с напускной уверенностью продавливая бумагу чернилами. Классная руководительница снова будет зла и разочарована, мы, как всегда, опозорим её в лице коллег, сделав тем, кто будет выделяться в их рабочем коллективе. Из-за нас она станет ошибочным человеком. Напряжение от нескончаемой учёбы, искусственных улыбок и шаблонных фраз закручивало в вихре показного совершенства и святости. Все, кто окружал меня, были золотыми ангелами во плоти с прогнившими внутренностями поглощающего чёрного цвета. Обо мне они думали также. Обед в столовой с блестящими от чистоты полами, протираемыми вручную людьми, чьи пальцы воспалены от ссадин и мозолей, должен по плану наполнить наши юные тела энергией перед последними двумя уроками. Сбалансированное меню без грамма лишнего в палитре болезненных цветов приелось до моментального отвращения. Органы бессознательно отвергали пищу, морщась и переворачиваясь. Лишь вода имела спокойный доступ к желудку, вскоре высвобождаясь из него горькой жидкостью. На подоконниках второго этажа стояли трапециевидные горшки с цветами. В ровную линию, на одном и том же расстоянии, под одним и тем же углом они росли здесь уже целую неделю, поливаемые кем-то раз или два. Белоснежные растения с бледно-жёлтыми лепестками по центру склоняли свои головы по направлению солнца, еле заметного сквозь оконные стёкла. Дорожка нарциссов являлась единственным украшением этой школы, радуя людские сердца своим присутствием. Близко подходить к ним запрещалось, дистанция в виде одного метра была самой оптимальной. Наказание за нарушение этого правила было несправедливым и наиболее жестоким. Растения оберегали словно зеницу ока, создавали из них символ данного учебного заведения. Учителя сравнивали своих подопечных с этими цветами, хвалили и поощряли наиболее схожих с ними, унижали тех, кто от них отличался. Биология началась ровно в два часа дня. Парни и девушки в снежных льняных рубашках повставали со своих мест, приветствуя учителя, собрали учебники в ровную стопку у края парты и положили рядом карандаш к карандашу так, дабы ни один из них не отличался от другого. Сев на место раньше положенного на целых пять секунд, я поймала дюжину укоризненных взглядов и один удивлённый от преподавателя. Из-за того, что задумалась, могла получить после урока ненужный выговор. Сегодняшняя тема погружала нас в тщательное изучение строения животной клетки, биолог же вещал содержание конспекта. Говорил медленно и внятно, чтобы у каждого всё было одинаковым: никаких лишних слов, ничего недописанного. Перед окончанием каждого урока мы должны были сдавать тетради для проверки каждой мелочи. Не дай бог что-то не то — сразу au revoir. Я старалась выводить буквы ровно и понятно, по стандарту ещё первого класса, с последней парты третьего ряда бросала робкие взгляды на доску с чертежами и рисунками. Ничего не успевала, мысленно усмехалась над такими же одноклассниками и пропускала в своём конспекте безбожное количество информации. Но мы все знали, что биолог простил бы нас и закрыл на это глаза. Он отличался от всех в этом заведении, был вторым украшением школы после нарциссов, единственным, кто шёл против невероятно бесполезных правил, ежедневно устраивая небольшие революции. — На этом закончим, остальное вам никогда в жизни не пригодится, поэтому не нагружайте этим голову, — бархатный голос нарушил привычный строй мыслей, а серые глаза блеснули на солнце. Я невольно засмотрелась на его расстёгнутые у ворота рубашки две пуговицы, одним своим явным присутствием в стенах этого кабинета нарушавших кучу правил. Это одновременно удивляло и завораживало. — До конца занятия одиннадцать минут, поэтому посидите тихо. Клянусь, подростки готовы были залиться солёными слезами от этой сладкой радости и наконец-то спокойно выдохнуть, позабыв о постоянном контроле. В их число входила и я. Пока преподаватель собирал с наших парт тетради на проверку, вернее, для того только, чтобы они полежали на его столе просто так, я опустила тяжёлую голову на парту и зажмурила глаза. Отчего-то хотелось, чтобы каждая минута в школе проходила подобным образом, чтобы каждый урок вёл этот замечательный парень довольно юного возраста для педагога. Очень хотелось, чтобы жизнь стала проще и легче. — Не выспалась? — нотки естественной тревоги послышались в голосе биолога, который стоял у края моей парты и забирал оттуда тонкую тетрадь. Я повертела головой, выражая резкое отрицание, чем вызвала усмешку на его губах. Только он мог так искренне показывать свои чувства и реагировать на эмоции других. Исключительно он был моим идеалом среди этой гадкой белизны, чем-то светлым на фоне самого белого тона. Так продолжалось изо дня в день, пока недели сменяли друг друга. Под конец мая необычность преподавателя по биологии стала для меня обычной, он смешался со всеми порядками моей жизни и стал очередным пунктом ежедневного расписания. Его непривычные речи я заучила наизусть и могла повторить самой себе во время бессонной ночи, ясность серых очей превратилась в рутину, светлость волос растворилась в обыкновении будней. Он, словно тот самый нарцисс на школьном подоконнике, в первые дни выделился своей новизной перед другими, через время стал условностью внутри учебных стен. На уроках биологии я всё чаще вздыхала о прошлом, запретив себе думать о столь неприятном будущем, позволяла и вовсе не писать конспекты, а лишь утопала в мелодичных звуках мужского голоса. Не приветствовала биолога вместе со всеми и напряжённо ждала, пока кто-нибудь сделает мне выговор, накажет или пожалуется администрации. Все молчали и завидовали, прожигали во мне тщеславные дыры. Преподаватель игнорировал любые выходки и только, как обычно, позволял на одиннадцать минут раньше заканчивать собственный урок. Всё надоело, а это тем более. На остальных занятиях я подобного себе не разрешала, иначе взаправду могла рискнуть и без того шаткой репутацией, получив тягучую волну осуждения. В один из последних майских дней, выйдя из школы ровно в шестнадцать часов и десять минут, я остановилась на ступенях, опустив голову вниз. Толпа учеников шагала вокруг меня, через раз задевая острыми плечами, пока ветер касался волос и одежды. Их лёгкость ему нравилась, потому он играл с ними так, как ему заблагорассудится. Моё тело задрожало, и я побежала вниз, расталкивая немногих на своём пути. Они возмущённо вздыхали и продолжали движение. Попытавшись выбраться из оков обыденности несуразными поступками на уроках биологии, ибо на остальных это было самым настоящим нарушением школьных правил, я привыкла к этим глупостям и погрузилась в ещё более жёсткий капкан действительности. Он был настолько силён, что пророс внутри меня, и я сама стала этой банальностью. Я превратилась в ошибочного человека внутри системы, а не за её пределами, как мне до этого казалось, и подумала, будто преподаватель биологии сможет вытащить из меня корни строгих правил. Но он стал таким же, как я, и мы оба потонули в пучине серости. За углом неизвестного дома, который стоял на противоположной стороне улицы, откуда виднелась верхняя часть школы, я отыскала тихое место. Я в буквальном смысле сползла вниз по грязной стене, сев на корточки, и окрасила белую рубашку уличной пылью. Край юбки приподнялся, обнажая в кровь разбитые колени, получившие ссадины по пути сюда. Пару раз от слишком большой скорости бега и непонимания чувств я падала, сдирая кожу ладоней и колен. Всё болело и гудело неприятными ощущениями по телу. Без понятия, сколько я так просидела во дворе незнакомого дома, но теплота почти летнего заката и неожиданное прикосновение к моим волосам вернули меня в реальность. Я подняла голову, прищурив глаза и машинально задержав дыхание от резкого запаха табака, пришла в ужас. Передо мной стоял биолог с растрёпанными прядями у лба и курил. Пристально глядел на меня и делал очередную затяжку. — Давненько ты здесь сидишь, — произнёс он без вопросительной интонации, скорее, как факт, и я зарделась, потому что до меня дошло, что наблюдал он за мной уже немаленький промежуток времени. — Слёзы так и не высохли на щеках, — учитель присел рядом со мной и вытер ледяными пальцами солёные капли у глаз. — Спасибо, — признаться, без всякой искренности сказала я, и встала, чтобы уйти. Не хотелось показывать такую себя перед человеком, который совсем недавно дал мне стимул менять эту проклятую жизнь. Жаль, что протянула я с этим недолго. Педагог также быстро поднялся, открыто смеясь над моим удивлением насчёт его вредного пристрастия, и побрёл куда-то в сторону, оборачиваясь и глядя на меня с таким вызовом, словно мне стоило последовать за ним. — Мне пора идти домой, — больше своей совести, чем биологу пробормотала я, пока ноги пытались поспевать за ним. Я отправила к чёрту все свои принципы и общественные правила, шагая неизвестно куда и практически неизвестно с кем в закатные часы дня. Мы брели по центральной улице города: я разглядывала ссадины на коже, а учитель курил. Это в корне отличалось от нашего обычного времяпровождения в школьном кабинете, а значит, что происходило нечто непривычное. Меня это обрадовало, и я улыбнулась. Мы пришли к одному из старинных фонтанов у главного театра, где парень и девушка примерно моего возраста стояли под зонтом и смущённо держались за руки. Казалось, будто передо мной располагались живые люди, несмотря на то, что их пустой каменный взгляд пробирал дрожью до глубины души. У ног мраморных возлюбленных находились привычные белоснежные с желтизной нарциссы, самые настоящие. Они обвивали камень у его основания и стремились произрасти ещё выше. Преподаватель сорвал один из цветов, предварительно потушив сигарету у близ стоящей скамейки, и повертел его в руке. Я недоумённо поглядела на педагога, встречаясь с ответным серым взглядом. — Эти цветы повсюду, — начал он, стоя лишь в паре шагов от меня. Я подняла голову чуть выше по причине значительной разницы в нашем росте. — На улице, дома, в школе. Но в каждом месте у них своё значение. Например, здесь, в самом центре города, они словно говорят нам об окончании весны, о наших несбывшихся мечтах. Дома, быть может, ведают о солнечной радости. В школе, где я работаю, а ты учишься, они символизируют строгость и формальность, пресечение каких-либо посторонних чувств, — я слушала завороженно, не отрываясь и внемля каждому тихо сказанному слову. Преподаватель спустя минуту молчания и пристального взгляда коснулся моих рук и вложил в них сорванный цветок. Я крепко сжала нарцисс и нервно прикусила губу. — В твоих же руках он напоминает ледяной холод чувств и обманчивые надежды, — мужской голос дрогнул, а пальцы учителя в который раз пропустили сквозь себя мои локоны. После выходных в непримечательной школе что-то поменялось. Что-то привычно-непривычное исчезло, оставив после себя только пустоту в груди. Прогуливаясь по второму этажу, я уловила пустующий подоконник. Дорога нарциссов исчезла, и лишь надпись на стене «их период закончился» объясняла причину столь странного события. Я поспешила в кабинет биологии, чтобы сообщить об этом преподавателю. Цветы, которые стали для меня любимыми, погибли, и часы, что я тратила на любование ими, освободились в моём графике. Необходимо было придумать новое занятие, чтобы заполнить появившуюся пустоту. В классе, на удивление, никого нужного мне не оказалось. Зато в нём находилась учительница по биологии, обучавшая параллельные классы. Она по-хозяйски расхаживала по помещению, складывая руки на спине и смотря себе под ноги. Я решилась подойти к ней и спросить, где же биолог. Мне срочно нужно было поделиться с ним своими новыми, необычными чувствами. — Так он ведь ушёл, — как-то слишком резко произнесла женщина, так и не одарив меня взглядом. — Его срок работы здесь закончился. Я почувствовала треск внутри груди, царапанья осколков вдоль плоти. Я начала задыхаться и хвататься за горло, а, услышав звонок на урок, наплевала на все правила, выбежав из теперь такого незнакомого кабинета. В туалете было прохладно благодаря открытому окну и ледяным струям воды, но гулкие удары слабыми руками по раковине взбудораживали кровь, разогревали тело. У школы исчезли два главных украшения, у меня же — то, что спасало от скуки жизни. Прекрасные нарциссы и прекрасный преподаватель пропали в одно и то же время, оставив меня совсем одну. Сходства между светло-холодными, вечно недосягаемыми цветами и учителем были слишком явными, из-за чего я не раз сравнивала его с ними. И как бы сильно временами я не желала цветы, из всех нарциссов я бы выбрала своего преподавателя, бросившего меня на произвол чужого контроля. Бесчувственно пообещав избавление от скучной жизни, он ушёл, оставив после себя полное безразличие ко всему. Тоска сменилась апатией, весна — быстро наступившей осенью. Теперь на подоконнике стояли шарообразные горшки с ростками новых растений, а жизнь продолжала идти своим ходом.