Псина

Майор Нечаев на самом деле был не таким уж дураком. Все началось с ХРАЗ'а — по началу проскакивали мелкие звоночки, которые вполне можно было сбросить на обман слуха, наваждение, но вот чуть погодя они стали преображаться — и вот уже в дверку стучатся кулаки, не давая возможности отдышаться, забыть хоть на секунду. Давая возможность перебирать варианты, что же по ту сторону. А потом мотать головой на свои догадки — нет, быть, блять, такого не может. И ведь подойти к двери, узнать что там, ни сил, ни желания не имеется. А может простой банальный страх останавливает постоянно. Остается лишь ушки зажимать и громко-громко негодовать, — конечно же про себя, — чтобы потом истерично выкрикивать «ебучие пироги», пугая Элеонору. Наверное пугая… Злость вполне неплохо способствует в боях, негодование в эти моменты испаряется, как и, кажется, мышление в целом. Сам Нечаев способен различить лишь сплошной поток боли и ярости, вперемешку с освобождением и с… Наслаждением. Он может угробить железку за незначительно малое время, однако из раза в раз продолжает расстягивать его, позволяя наносить себе глубокие раны. Сергей, возможно, превращался в человека, склонного к мазохизму. Но его данная мысль не трогала — помогало все это, да и хуй с ним. Правда ненадолго. — Харош гнать на шефа, ХРАЗ. Подзаебал уже. — Вы так и будете игнорировать все странные факты, которые я вам вещаю, майор? А, да, факты. Фактов было много. Так много, что тема возможного существования профессора Захарова в его руке была меньшей головной болью. — ХРАЗ, мы можем сделать перерыв с этой всей парашей? Я верю Дмитрию Сергеевичу, и все на этом. — Но, майор… — Заткнись, ХРАЗ, — перчатка делает жест, схожий на сожаление, и Сергей понижает тон. — Прости, просто.. я честно не хочу пока что говорить об этом. Не говорить об этом с ХРАЗ'ом получалось, и обычно после того, как Нечаев срывался на перчатку, словно пес. Довольно умный, но более этого — преданный своему хозяину. Однако в своей же голове отвертеться от всего, касающегося Сеченова, не получалось. Майор был по породе своей не из боязливых. Мог, конечно, попаниковать, разбрасывая по ветру все те же «еба…», но по большей части все вновь приходило под его контроль. И, наверное, именно это было ключевым. Контроль. Контроль у него был и над предполагаемым Харитоном Захаровым, и над ситуацией с Петровым, — мнимый, но даже спустя пару-тройку ошибок все еще присутствующий, — и даже над событиями в предприятии. Хотя, в последнем пункте, как бы хорошо он не звучал, стоило произвести поправку — контроль над болванками-роботами в виде головы на плечах, а не единичками с ноликами в программе, — ведь он перетекал в более сложный вопрос. Хотя скорее уж факт. Пугающий до чертиков. Контроля над Сеченовым у майора не имелось. Зато имелось чувство, что горло его туго сжимает ошейник, с которого свисает поводок, постоянно путающийся под ногами. Вроде как дается свобода действий, и вместе с тем будто в краешек мозга отдает хрипловатое, неторопливое: «Не забыл еще, на чьей ты стороне, сынок?». А потом он решается пойти к Филатовой, и найдя ее через какое-то время, руки тянутся к своему хребту — вырвать бы. Далее были долгие полчаса за изучением архивов. И три гребанные записи. Идиот. Он был идиотом. Наивным цепным псом. Знал же — ожидать чего-то сродни послесловия, в котором говорится, что все это огромная шутка, ниже которого мелким стыдливым шрифтом шло бы ее объяснение, не стоило. Но все равно надеялся. Знал же, что ХРАЗ и правда окажется этим Захаровым. Знал же, что ебанувшийся Петров не особо то и причастен к самому факту не менее ебнувшихся роботов. Знал же, что и кольца были не просто так созданы. Знал, что и сам отчасти создан. Знал, так почему же под багровыми ладонями виднеются трещины на столе? Его использовали, а он наивно верил. Всем. Всем, но не себе. — Эвтаназии. Он хотел тебя убить, — прокручивается в голове. Снова и снова. Может, это было бы правильным решением. Тогда он бы не стал решающей пешкой, упрямо жаждущей дойти до конца и преобразиться. Однако этого не случилось. Но теперь, когда все позади, когда задача выполнена, а он знает, вполне вероятно, все... что ожидает его в башне Челомея? Благодарные глаза и отпуск на неопределенное время? Разочарованный вздох и тихое «прости» пред скорой смертью? Он не хотел чувствовать себя ведомым кем-то. Не хотел оказаться обычным инструментом и также оставаться песиком, рдеющим и счастливым от любой похвалы, которого при любом саботаже планов могли за секунду и вправду придать эвтаназии. Ведь Нечаев и сопротивляться не будет. Страшнее всего — он не хотел терять Сеченова. Менее страшно — осознать, что запертая вместе с ним Филатова... ну, не велика потеря. Наверное. Потерей большей являлась именно эта реакция. Кажется, что за все время рядом с бездушными машинами, он перестал испытывать присущее живому сожаление. Остались лишь верные спутники — раздражение от неполной картины происходящего и гнев на всех, кто пытался перехватить поводок. Желания накричать на бабу Зину и вырвать из руки товарища-мертвого-нихуя-нет-Захарова были перекрыты рвением узнать, разобраться во всем этом дерьме и, наконец, решить уже самому, что следует сделать. — И что вы собираетесь сделать? — ХРАЗ, кажется, нервничает. — Тебя не касается, приросток. — Не думаю, что это подходящее.. — Да мне поебать. И больше перчатка не проронила ни звука. Ровно до того момента как не распахнулись огромные двери и пред Сергеем не предстала одна из балерин. — Осторожнее, майор. Нечаев лишь фыркает. Балерина не двигается. — Слышь, передай Волшебнику, что я пришел переговорить пару вещей. Голова близняшки чуть скашивается вправо, и он подходит ближе. — Что вы творите? Она вас убьет, — шипит ХРАЗ. — Замолкни. Нечаев подходит к ней, останавливаясь в опасной близости, и всматривается. И это все, что осталось от его жены? Он все это время, — начиная с погружений в полимер, где раздавался странный женский голос, и заканчивая скитаниями в собственной голове, — ждал, что еще чуть-чуть, и в нем проснется... тоска? Хоть что-то, а не пустое отчуждение. Но и сейчас, рассматривая робота, он не чувствовал абсолютно ничего. Это же, в конце концов, была его жена! Вот только не его. Уже давно не его. Близняшка же возвращает голову в прямое положение и разворачивается к лифту. Майор следует за ней и чуть позже в не очень уютной тишине кабины чувствует, как уверенность проваливается в низ живота, превращаясь в невроз. Руки начинают потеть. «И что вы собираетесь сделать?» А он, блять, ебет? Щелчок, приглушенные шаги, лучи солнца после неуловимого скрипа дверей. Стуки сердца и давления сквозь виски. Макушка академика над длинным столом, и уже обе близняшки подле него. Ватные, перебирающиеся ноги, непонятное шипение перчатки. И добивающий взгляд светлых карих глаз. Майор Сергей Алексеевич Нечаев, имея бы хвост, в эту же секунду завилял бы им. А еще, будь бы у него меньше потребности держать лицо, — пустил бы мужскую слезу. — Сереж, хотел поговорить? И Нечаев сдался. Упал в бессилии на колени, приложился лбом в бедро профессора, почувствовал чужую ладонь на своей шевелюре и послал все нахуй. ХРАЗ'а, жену, политику, науку, Сеченова и, в первую очередь, себя. Сергей дураком не был, но все равно ничего не понимал. Он был преждевременно загнан в угол из трех стен: раздробленности его «я», полного непонимания всего грядущего и букета страхов. Пред ним была дверь, пугающая, но уже давно приоткрытая. И он откроет ее, обязательно откроет, ведь уже знает — оттого, что за ней, не отвертеться. И ему остается лишь продолжать верить этим светлым карим глазам.