rien ne brille pour nous, seulement le soleil des morts

Дело в том, что я почему-то умираю. Они все допрашивают меня, что со мной и почему я молчу и отчего я умираю, — и эти вопросы сейчас самое трудное для меня и тяжёлое; я знаю, что они спрашивают от любви и хотят помочь мне, но я этих вопросов боюсь ужасно. Разве всегда знают люди, отчего они умирают? Мне нечего ответить, а они все спрашивают и мучают меня ужасно. Не нужно все время спрашивать, не надо говорить так много. Как мне объяснить, что молчание есть естественное состояние человека?       Запись в дневнике Андрея была сделана в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Тогда спокойнее было. Едва ли. Во снах страшные деяния преследовали, били и душили. От этого и плохо было. А сказал бы хоть слово о том, что гложет… Что с ним бы сделали? Нельзя перечить власти, нельзя перечить Вождю. Повернули бы его лицом к стенке раньше нужного. Андрей молчал. Людям в глаза заглядывал и молчал. Даже Федору и слова не говорил. Боялся. Не зря.       Андрей боялся, что оторвут от единственного человека, который всё ещё терпел, помогал, понимал. Успевал это делать, даже после работы, с которой приходил еле живой. Пахал за свои копейки, надеялся сделать всё, чтобы его Андрей ни в чем не нуждался, чтобы с голоду не померли оба. А теперь все старания пустыми кажутся. Все. Никого и ничего не осталось, всё забрали, а главное — планы на будущее.       Андрей не рад просыпаться. Открывает глаза только для того, чтобы Федора проводить. А сам дома сидит, стережет и пишет заметки в дневник, пытаясь не сойти с ума. А не сошёл ли с началом зверства? Андрей не уверен. Не уверен, умываясь ледяной водой — единственным, чего осталось в избытке. Не уверен, пытаясь из остатков приготовить Фёдору ужин. Не уверен, прижимаясь к сильной спине с крепкими объятиями.       Даже Библии не осталось в доме. Все книги отняли. А Фёдор их привозил Андрею со всех уголков страны, откуда мог, и денег не жалел, потому что считал, что радость в глазах Андрея намного важнее. Андрей каждой книге радовался, вешался на шею Федору и расцеловывал лицо его. А сейчас радуется тому, что он домой вовремя приходит. Когда Фёдор где-то задерживался, тонкая душенька Андрея накручивала себе всякого, и, по приходе парня, слезы сами по себе наворачивались на глазах, а губы дрожали. И поцелуи за этим шли долгие-долгие, солёные.       Сегодня заснул незадолго до рассвета; снилось, что катит в санях мурза, за ним коника ведут под уздцы, не оставляя следов на снегу. Точно. Зима скоро. Дальше уснуть не получилось. Андрею пришлось встать, снова таща за телом голову, набитую мыслями. Сегодня воскресенье. Федор в горы пошел. Обещал вернуться живым и целым. Только об этом мог думать Андрей.       Сидит теперь себе в огороде, на выгоревшей траве, под палящим солнцем, курит сигареты, которые ему умерший дедок перед самою смертью принес. Как знал — отдал добро. Андрей думает. Размышляет. Что сейчас происходит? Почему? Раньше ведь очень хотел жить в Петрограде, в квартире хорошей, спать на кровати приличной, не теснясь с федором на сене, как сейчас. А ещё мечтал о печатной машинке, чтобы профессионально свои строчки печатать. Да только кому сейчас нужны Петроград, машинки и кровати? Все мечты давно сгорели.       Федор, уходя в горы, просил нарубить дрова. Август незаметно подкрался, — да никто и не считает дни уже, — скоро печь топить. В округе, в саду, напротив двора росли деревья небольшие. Их и будет рубить. Нетрудно и много. Думает, жил бы один — не заморачивался бы: замерз и замерз, — но, пока он с Федором, который до смерти устает на работе, нужно делать всё, чтобы тот мог расслабиться хотя бы дома.       Андрей докуривает сигарету и принимается за работу. В голове, в мыслях, что ожидаемо, Федор. Всё ли с ним хорошо? Вино сбывать ведь ушел, которое тоже дедок принёс, надеясь, что не пропадёт. Хороший мужик был, Михайло Иваныч, да помер, словно собака бесхозная. Сейчас все так помирают. К вечеру одна из поленниц была готова.       Закатное солнце расстилало алую дорожку на полотне моря, но парню не до этого. Загремела калитка, и Андрей, бросив топорик, последовал к передней части двора, надеясь, что это Федор вернулся. Скучал и переживал жутко. Но нет. Пришёл доктор, что жил несколькими домами дальше.       — Андрейка, вечер добрый!       — Здрасьте, Иван Семеныч, какими судьбами?       Андрей видит лицо, стариковское понурое, и понимает, что деду Ване тоже скоро конец придет. Молчит — неприлично ведь живых хоронить. Без хлеба насущного сейчас всем плохо. И Андрей мог бы его накормить из уважения и толики жалости, но любое съестное, любая крошка бережется для Фёдора.       — Да вот, на рынок захаживал к Нинке, жене татарина того, поговорить просто — грошей-то нет. Я её ещё совсем дитем помню. Сказала она мне, что черти, ох, сволочи эдакие! снова заложников на тот свет отправили! Да как на этот раз! — доктор злится и одновременно боится гневаться, от этого тише становится. А Андрей слушает и каждому слову внемлет. — Возле складов, где раньше фураж отпускали, молодца четыре лежат. У них рожи изрезаны все, брюха вспороты, кишки собаки уж таскают! Вонь стоит, сказала… Так вот, что я хотел сказать-то… Нинка там видела друга твоего. Федьку.       Андрей вот-вот бы упал, но успел ухватиться за колышек забора. Смотрел долго на доктора с ужасом в глазах. Понять не мог, что делать. Вроде бы бежать надо к складам этим, чтобы взглянуть самому, да ноги не держат совершенно.       — Как же? Он с утра ведь ушёл…       — Так их с утра и это… Прости Господи!       Андрей осел на землю, закрывая лицо руками. Не верит. Никогда не поверит, даже если своими глазами тело, окровавленное и холодное, увидит. Доктор решает не мешать, к своему дому направляется. По дороге ему встречается… Федор. Уставший ужасно, но живой.       — Вот Нинка шалава… — тихо бубнит себе под нос, оказываясь в собственном дворе, а Андрей рыдает у себя, ничего поделать с собой не может.       Федор заходит во двор, мечтая о том, чтобы хорошенько вымыться, покурить и лечь спать. Довольно с него сегодня. Но, как только видит Андрея, напрочь забывает обо всём. Быстро рядом оказывается, прижимает к себе, на ухо шепча слова тёплые.       — Федя… Феде-е-енька, мне дед Ваня сказал, что тебя убили, — утыкается в грудь ему, пока слезы продолжают бежать по щекам.       — Живой я, живой, успокойся. — Федор его по волосам гладит, по плечам, ждёт, когда легче станет.       А там и ночь скоро наступает. Диск Луны в окно бьёт, прямо на кровать. Андрей стаскивает с Федора убитую одежду. Делает массаж ему заботливо, разминает шею, спину, целует меж лопаток совсем нежно.       — Хочешь стих свой новый прочту?       — Хочу.       — И ты похоже влюблена, но смертельная тоска, Что барсучья нора глубока, И то что я хочу сказать, То ушами не услышать, а мозгами не понять, поняла?       Достаточно сомнительные строки, но Федор не сможет себе позволить плохо отозваться.       Андрей не привык, чтобы кто-то слышал его творения, поэтому краснеет к концу прочтения, обнимает Федора обеими руками поперек груди, прижимаясь к теплому телу, ждет хоть какой-нибудь реакции.       — Красиво, — заключает Федор и поворачивается лицом к Андрею. — и ты красивый. — целует в губы.       Целует мягко, будто впервые, и Андрей так же мягко отвечает, пока парень прижимает его к себе близко-близко, насколько можно. Федор укладывает Андрея спиной на постель, под спиной колет сено, под простыней, но сейчас совершенно не до этого. Андрей разрывает поцелуй, когда воздуха перестает хватать. Дышит глубоко и в глаза Фёдору смотрит. Не может не смотреть.       — Я люблю тебя, Федь.