Руины

Ленинград не терпел советской власти, не терпел резкого переворота и слишком стремительной смены уклада жизни. Пышащий раньше царским величием, теперь он выпускал лишь клубы дыма с новеньких заводов. Миша говорил, что это очень хорошо, что индустриализация непременно приведёт их в светлое будущее социализма, которым были пропитаны все картины того времени. Сашу от этого откровенно тошнило. Тошнило от однотипных плакатов, от голосов на радио и политических лозунгов, слышимых из каждого утюга. Его воротило от прозвищ вроде «колыбель революции», выворачивало наизнанку при любом замечании его причастности к происходящему. Да и что о нём теперь говорить? Не смог взрастить достойную власть, не смог удержать даже звание столицы — территория не та. Разве подобный город достоин чего-то? Романов Невский надеется, что ещё да. Он надеется, когда война ещё только назревает. Надеется и верит, что увидит в алых глазах хоть проблеск осознанности, но слышит лишь сталь голоса и, дай боже, его не упрекают ни в чём. Ах да, верить же в Советской России запрещено. Но ему хочется. Хочется верить в то, что они выиграют эту войну, что Михаил, его Миша освободится от оков власти и идеологии и вернётся к нему. Он готов простить, готов отдать что угодно, лишь бы этот кошмар закончился. Когда в сентябре на него обрушивается дождь из снарядов, он непривычно близко ощущает холодные руки смерти. Её костлявые пальцы смыкаются на тонкой шее, почти перекрывая доступ к кислороду. Через 4 дня приходит неутешительное известие — город взят в кольцо. Тогда остается лишь благодарить за смелость тех бойцов, которые не дали стереть Ленинград с лица земли вовсе. В городе совсем мало запасов продовольствия и топлива, а из единственной связи с миром — Дорога Жизни, подвергаемая постоянным обстрелам. Впереди зима. Миша, Зима нынче холодная. На улицу раньше выходить было иной раз страшно, теперь попривыкли: трупы уже не так сильно пугают, а видеть ослабевших людей это почти как смотреть в зеркало. Все мы в одной ситуации. Но мы не сдаёмся. Дети продолжают учиться, насколько это возможно сейчас. Все, кто способен, помогают на заводах. Я никогда не видел такой преданности своей Родине, такой самоотверженности, товарищ Московский. Они ежедневно изготавливают огромное количество деталей, боеприпасов и военной техники. Люди, в руках которых только карточка на 250 грамм хлеба, отдают последние силы, чтобы снабдить армию всем необходимым. Они голодают, падают, умирают, но рядом со станком. Мы верим в безоговорочную и скорую победу СССР. Полагаемся на вас. Саша.

***

Весной становится немного легче. Заиндевелые стены домов хоть немного прогревает только вышедшее солнце. К маю холода проходят совсем. Только пустота в животе не уходит никуда. Да и куда ей деться, если хлеба совершенно не хватает? Впрочем, спасибо, что есть хоть-то. Кошек и собак, даже крыс на улицах давно не видно, птицы по утрам тоже не поют — люди ели всё, что только могли. Даже похлёбка из столярного клея в такие времена казалась пищей Богов, подарком откуда-то свыше. В августе происходит одно из немногих радостных событий, ради которого ленинградцы собирают свои оставшиеся силы в кулак, собираясь в филармонии или возле радио. Премьера Ленинградской симфонии Шостаковича становится глотком свежего воздуха для жителей осажденного города и новым ударом для немецкой армии. Советская артиллерия обеспечивала усиленный огонь по фашистам, в то время как зал рукоплескал. Саша в тот момент вновь почувствовал себя живым, а не просто существующим. Люди умудрили даже найти где-то настоящие живые цветы, какое диво. Ленинград ожил хоть ненадолго. Миша, Писать сложно. Руки не слушаются вовсе, да и бумаги почти не осталось — всё, что могли, сожгли в холодные зимы. Представляешь, даже книги. Оказывается, когда холод забирается под кожу, литература становится уже не такой важной и первообразующей. Жителей остаётся всё меньше. Улицы стремительно пустеют. Некогда прекрасные здания, которые я показывал тебе, теперь лежат в руинах. Мебель из разбомбленных квартир тоже растащили — всё, лишь бы согреться. Зрение снова ухудшается, даже очки не исправляют ситуации, приходится как в начале века опираться на слух. Недавно снаряд попал в соседний дом. Там жили много моих добрых друзей. Но по ним никто не плакал, знаешь. Сил уже нет на это. Я надеюсь, что смогу дождаться тебя, Саша Невский.

***

Впервые за зиму приходят хорошие новости — армии наконец удалось прорвать блокаду. Горожане тогда впервые за долгое время смогли улыбаться — наконец появилась реальная надежда на спасение из западни. Люди обнимались, шептали какие-то сокровенные слова. Из радио даже зазвучала музыка. Метроном не посмел ускориться в такой день. Александр понимал, что до полного снятия блокады ещё далеко. Но даже прорыв сейчас значил так много. Как минимум то, что Ленинград всё ещё нужен, что его не оставили погибать здесь, в руках врага. Теперь в город приходили поезда со всем необходимым: боеприпасами, продовольствием и лекарствами. Бледные, мертвенные лица изнеможённых горожан начали наконец приобретать более здоровый оттенок. К Саше стало понемногу возвращаться зрение, работать становилось проще. Теперь, одухотворённый прорывом, он чувствовал ещё большее единение с собственным народом, которого раньше старался избегать. Но бомбам всё равно кто ты и откуда пришёл, поэтому привычные устои изменились быстро. 27 января выгравировано в памяти каждого ленинградца красной датой. День, когда удалось полностью прорвать блокаду, день, когда стало понятно: всё снова может быть как раньше. Победа уже так близка, русская армия сильна и едина как никогда. Город встречает своих бойцов со слезами на глазах. Этот ад наконец-то закончился. Саша тоже плачет. В груди какая-то тупая боль и бесконечная тоска, перебиваемая безмерным и бесконечным счастьем. Его жители снова свободны. Почти не верится. Миша, Спасибо. Саша. Он надеется на встречу с ним, теперь надежда на неё точно есть. И почти неважно, будут ли глаза такими же алыми, а руки столь же грубыми. Александр прошёл слишком много за эти бесчисленные дни, чтобы теперь его могло что-то сломить. Разве что нежно накинутая на плечи солдатская шинель и мольбы вперемешку с нервными придыханиями где-то над ухом. Мольбы от человека, искоренявшего веру со всей яростью, на которую был способен. — Я убью их всех, Саша, каждого, кто позволил себе сотворить с тобой это.