Там нет меня

      

заряд

      Он приходит к ней досуха выжатый, слегка подвыпивший, усталый и помятый.       Он приходит к ней после невыносимо тяжёлого рабочего дня, садится на отвратительно красную кровать в форме сердца и кладёт голову ей на оголённые колени. Её чёрное облегающее платье, едва прикрывающее бёдра, ничуть не смущает его. Леона не будоражит глубокий вырез и красиво уложенные волосы. Он не чувствует абсолютно ничего, что должно вызывать такое платье на секс-андроидах в горячо известном секс-клубе «Рай».       Здесь, по словам пьяных постояльцев, самые красивые шлюхи, самое мощное шириво и самая бомбезная выпивка. В общем, обслуживание на высоте, как иронично говорит Леон.       Правда, Леон здешних работниц шлюхами не считает и шириво не употребляет. Сколько операций было проведено, чтобы накрыть весь притон, но толку-то, если тут либо ничего нет, либо всё слишком уж хорошо спрятано.       Впрочем, Леона не волнует ни наркота, ни работницы. Если кто-то хочет пускать по вене и трахать очередную новоиспечённую модель — ради бога, Леону нет до этого дела. Весь его отдых — это бутылка качественного виски и Ада Вонг — одна из красивейших новый моделей, выпущенных аккурат для клуба. Она — одна единственная в своём экземпляре, но не потому, что утончённая азиатка, угождающая многим фетишистам, а потому, что многофункциональная, как написано на капсуле.       Леон её на многофункциональность не проверяет. Ада ему нужна для другого. Так получилось, что Леон вот уже какой месяц ходит в клуб только ради того, чтобы надраться, забыться и просто целую ночь проболтать с Адой, так и не прикоснувшись к ней. Почему — он не знает. Просто на подкорке сознания мелькает мысль, что ему не нужен секс. Ему нужно понимание.       Ада потребность Леона понимает. Когда нужно — улыбнётся, нахмурится, понимающе покивает. А после заливисто посмеётся над шуткой; и Леон готов поклясться пантеоном: её смех — песня.       Но он знает: ей не смешно и не интересно. Она просто машина, в которую вбит код. Взбрыкнёт? Пойдёт на утиль. С такими разговор короткий — Леон знает. Сам же таких на утиль и отправляет, а потом топит себя на дне бутылки, бултыхаясь в мыслях, где один подзаголовок — «неправильно всё это».       Злится на себя, но ничего сделать не может.       Потому что трусливый слабак, вот почему. Так он думает. От того всё чаще виски прожигает его язык градусами. Напиваться Леону проще, чем идти против системы. Тем более с его послужным списком.       Леон Кеннеди успел достаточно отличиться выслугами, чтобы к своим тридцати пяти годам получить звание старшего лейтенанта. Ещё чуть-чуть — и капитана дадут, но для этого нужно хорошенько постараться.       А Леон задолбался стараться. У него все старания оседают песком на языке и першат в горле — аж зубы сводит и тошнит. Хоть бы город сгорел дотла, тогда бы не пришлось ни в погони бросаться, ни допросы с пристрастием проводить, ни ловить девиантов. Не пришлось бы страдать всей это хернёй, которая уже в печёнках сидит вместе с работой.       Поэтому к чёрту работу. Последнее, о чём он хочет думать в эти выходные — работа, что вечно пропускает его мозги через мясорубку.       А на коленях у Ады спокойно. Леон чувствует себя с ней куда лучше, чем дома, в зябком одиночестве. Оно скручивается тупой болью у него в желудке и вьётся сухой удавкой на шее каждый раз, когда тот переступает порог квартиры.       Он приходит к Аде каждые выходные, засыпает на коленях, а проснувшись в середине ночи, уходит домой, едва шатаясь. Ветер кусает щетинистый подбородок; от Леона за версту несёт глубоким похмельем. Он садится в такси, простояв всё это время спиной к стеклянным дверям, и так и не узнав, как Ада провожала его опечаленным взглядом.       Каждые выходные он у неё на коленях. Схема простая — он приходит, говорит, засыпает, просыпается, уходит, потом снова приходит. Впрыскивает в кровь градусы и рассказывает о рабочих днях, проведённых в бешеном темпе. Задержки, допросы, убийства. Руки у Леона давно перепачканы в крови — в особенности синей. Леон отмывает её каждый день — и с каждым разом ему кажется, что от этой грязи никогда не отмыться. Кровь андроидов смешивается с человеческой. Леон чувствует, как теряется его человеческий облик; как он сам становится тем, кем боялся стать с самого детства — жестоким человеком, утопающем на дне бутылки. — Спаси меня, Ада, — шепчет он почти что в бреду, жмурясь до ярких точек. — Спаси меня от меня самого. — Сэр… — отвечает она обеспокоенным тоном. — Что конкретно вы хотите, чтобы я сделала?       Леон тяжело сглатывает вязкую слюну и прикрывает глаза. Колени у Ады прохладные, хорошо остужают нагретые щёки. Перина под лопатками мягкая, кровать удобная, но Леон думает, что он сжёг бы к чёртовой матери эту ядрёно-красную комнату наслаждения и освободил бы Аду. Леон на секунду допускает мысль, что если бы… Если бы она была девиантом, то он бы закрыл на это глаза. Ей-богу, закрыл бы. — Сделай то, что считаешь нужным, — отвечает и прикрывает мокрые глаза. Он в её распоряжении. Пусть делает, что захочет. Придушит? Какие пустяки. Оттолкнёт и отправит домой? Пускай. Рявкнет и пристыдит? Так ему и надо. Ныть на коленях секс-работницы — докатился, допился. Но лучше уж на коленях секс-работницы в нашумевшем секс-клубе, чем в каком-нибудь казино прожигать всё своё состояние в абсолютную пустоту. — То, что считаю нужным? — повторяет Ада тихим голосом. Идеальный андроид. Даже простые фразы — мелодия. — Да. — Можно вас поцеловать?       Леон перекатывает в голове мысль, прислушивается к ней и к своим ощущениям, а потом, поймав странные бабочки в животе, приподнимается. Тело оказывается тяжёлым, поэтому он опирается на одну руку, а второй тянется к волосам Ады, осторожно заправляя их за ухо. Он не спрашивает разрешения, можно ли к ней прикоснуться — слишком пьян для этого.       Слишком пьян, чтобы вовремя прекратить, отпрянуть, одёрнуть Аду и напомнить: он не ради поцелуев здесь, а просто чтобы выплеснуть душу.       Слишком пьян, чтобы думать.       Достаточно пьян для безрассудства. — Целуй, — шепчет он, придвигаясь ближе. — Целуй так, чтобы я не помнил себя.       Ада ничего не говорит в ответ, лишь кладёт свои ладони на чужую горячую шею и жарко целует. Леон на вкус наверняка как пол в душном баре, но Ада целует его с такой отдачей, словно от этого зависит её жизнь. Цепляет его губы своими, вытягивает, слегка прикусывает, скользит языком внутрь — Леон млеет от каждого касания, а сам цепляется за её талию, сжимая шелковое платье меж пальцев. Сильно, грубо — на ладонях останутся следы от ногтей. Причинять вред андроидам нельзя, но Леону до остервенения хочется сжать её бедра, чтобы остались следы, чтобы он потом смотрел на них и содрогался от желания…       Как быстро он разогнался от «я здесь ради мнимой исповеди» до «я здесь ради тебя, Ада». На подкорке сознания скребётся гадкая мысль, что до «я безумно хочу тебя, Ада» остаётся лишь пара таких ночей.       Леону не впервой предавать свои убеждения, но пускай он сгорит в аду или сварится в кипятке котла — ему всё равно. Он растворяется в сыплющихся поцелуях — и ничего больше его не волнует.       Ничего, кроме девушки, целующей его с человеческой пылкостью.       Ада кладёт руку на его промежность, царапает джинсовую ткань ногтями и сжимает. Леона словно током пришивает. — Нет, — тараторит он и убирает чужую ладонь. — Вы не хотите? — У Ады растерянный вид. Хлопает непонимающе глазами и виновато смотрит. — Хочу, — Леон облизывает губы и сокрушённо качает головой. — Тогда почему вы меня остановили? — она трётся плечом и кладёт руку на бедро. — Потому что это всё походит на чёртово принуждение, — шипит и поджимает губы. Его так сильно тянет к Аде, что сопротивляться с каждой секундой становится труднее, но он не может переступить эту черту. Аду создали ублажать мужчин, но Леон не хочет быть очередным «пользователем». Он слишком уважает её, чтобы принуждать — такая вот нелепая ирония. — Но вы заплатили за услуги, — непонимающе говорит она и тут же дёргается.       Леон вскакивает с постели быстро и резко, не давая ей даже опомниться. Окатывает Аду студёным взглядом и сжимает челюсти до боли. От прежнего интимного флёра не остаётся ни малейшего следа. Напряжение слишком сильно натягивает нервы, точно неопытный гитарист струны — того и гляди лопнут. — Извини, — всё, что он шепчет ей на прощание, прежде чем скрыться за дверью.       

щелчок

      Он не чувствует горящей щекой прохладные колени Ады вот уже три недели — и эти три недели кажутся ему самой что ни на есть пыткой. Иногда Леон думает, что ломку пережить проще, чем его тягу вернуться к Аде и попросить прощения за свою резкость.       В конце концов, она не виновата, что видит мир в таких тонах. Не виновата, что видит Леона очередным мужчиной, пришедшим к ней лишь потому, что она красивая и многофункциональная. Леон не может обвинять Аду в том, что её создали для наслаждения.       Она создана ублажать человека, понимать и принимать его сексуальные предпочтения, но отнюдь не его душу. А Леону нужна именно душа, потому что ни один живой человек в его окружении не будет понимающе кивать и оглаживать его по голове каждый раз, когда он будет плакаться, переваривая очередное убийство.       Его бывшие уставали после первых недель отношений: сбегали от него в ужасе. Сложно выносить характер Леона, терпеть его боль, злость, нервы и вечный запой. Никто не заслуживает такого, поэтому все бегут. Ей-богу, Леон тоже бежит от себя — на дно прохладной бутылки.       Его рука со вложенным в ладонь пистолетом никогда не дрожит, и это кажется ему весьма ироничным. Всегда сожалеть о смерти андроидах, но никогда не давать им сбежать, никогда не отпускать, никогда не понимать. Он ведь тоже не понимает природу андроидов, как Ада не понимает его природу. А Леон рубит с плеча, обижается и злится, после чего сожалеет. Сказать бы ещё об этом Аде.       Леон по Аде не скучает — он по ней тоскует, как тоскуют по человеку, к которому успел очень сильно прикипеть. Боль у Леона колючая, холодная. Царапает когтями душу и застревает в горле — хоть волком вой, всё равно не поможет.       А Леон бы завыл. Ей-богу, завыл бы, уткнувшись лицом в шелковую подушку, пока Ада оглаживала бы его спину и шептала, что всё в порядке, он не виноват, он просто запутался. А кто нет? Жить в этом мире так сложно. Леон не бежит от опасностей, всегда встречает их, чуть ли лоб не расшибает, но у этого всегда есть горькие последствия. Леона тошнит от этого мира.       От того всё чаще крутится барабан в револьвере. Щёлкает, скрежещет, а потом снова щёлкает. Без выстрела. И везёт и не везёт. Леон знает: рано или поздно… Рано или поздно.       

скрежет

— Ты прости меня, — шепчет Леон, уткнувшись в плечо Ады.       Он приходит к ней, спустя четыре недели, и чувствует неимоверное облегчение. — Я не зла, сэр. Я попросту не умею зли… — Я знаю, — резко отрезает, а после всё же смягчается. — Я не виню тебя. И ты меня не вини, — сглатывает. — Я просто… Не могу без тебя, понимаешь? — Понимаю.       Не понимает, думает Леон. — Правда? — Да. — Лгунья, — хмыкает, окидывая её осоловелым взглядом. — Я не вру.       Он краем глаза замечает, как ярко загорается голубой светодиод, а после так же моментально гаснет. — Говоришь как девиант. — Хотите провести диагностику в полицейском участке? — тут же спрашивает она. Леон не чувствует в её голосе ни иронии, ни опасения, ни злости. Сухой вопрос — ничего более. — Нет, — качает головой. — Я не хочу даже думать о тебе в тех клетках, где с тобой обращаются, как с животным. — А вы? — А что я? — А вы обращаетесь с теми людьми или андроидами, как с животными?       Вопрос режет слух, сдавливает грудину, точно тиски. Першит сухость в горле. Вязкой слюны становится слишком много во рту, её никак не проглотить. Спазм сдавливает глотку. — Нет. — Я не знаю, говорите ли вы правду, — Ада поджимает губы. Светодиод снова начинает ярко гореть. — Но я хочу вам верить. — Хочешь верить?       Она потупляется на мгновение, словно обдумывая что-то, после чего облизывает губы и шепчет: — Другие мужчины не такие, как вы… Они грубые и жестокие. Измываются над моделями… — Ты их знаешь? — резко перебивает и сжимает челюсти. Она того и гляди расколется скоро. — Нет — качает головой. Светодиод снова загорается, сливаясь с красным заревом комнаты сине-голубым отблеском. — Они тебя бьют? — Нет… Пока нет.       Початая бутылка виски выскальзывает из его рук и падает на мягкий ворсистый ковёр. Скрипят зубы от злости и глаза заливается блеском. — Но они хотят. Я вижу это по их лицам… А вы — не хотите. Вы так добры ко мне. Всегда спрашиваете, как я. Всегда нежны со мной, никогда не просите больше поцелуя, хотя имеете право рассчитывать на интимную близость… — Ада… — Вы всегда приходили каждые выходные… Эти четыре недели были ужасными без вас. Я вас ждала… — Это нормально, я — твой клиент, — сглатывает. — Нет, не по этому, — смотрит с такой печалью, что у Леона не остаётся сомнений. — Я тосковала по тебе. — О, Ада, — качает головой, отзеркаливая до невозможности печальный взгляд. — Когда? — Четыре недели назад. — Боже… — прикрывает глаза и надламывает брови в болезненной истоме. — Ты сорвался так резко, я хотела тебя догнать. Я не хотела тебя терять, а потом… Этот барьер… А я так хотела объясниться… — она подсаживается ближе, кладёт ладони на его горячие щёки, заглядывает в опьянённый взгляд. — Я скажу тебе кое-что очень личное, а потом ты можешь сделать со мной что угодно. Захочешь арестовать — я не буду сопротивляться.       Леон молча выжидает и, облизнув губы, кладёт свою ладонь поверх ладони Ады. — Я прикипела к тебе. Я не знала этого чувства, а потом поняла… Что-то кололо внутри меня, щекотало под кожей, а я ведь не человек. Я никогда никому не скажу таких слов. Никогда. Теперь делай со мной что хочешь.       Она сокрушённо выдыхает и облизывает сухие губы. Леон сидит неподвижно, словно боится вспугнуть её одним своим движением. — А что ты хочешь, чтобы я сделал с тобой?       Напряжение звенит в воздухе, густится удушливым туманом, будоражит кровь и заставляет сердце биться так быстро, что закладывает уши. — Я хочу, чтобы ты меня любил. — Конкретнее, — сглатывает и почти что выдыхает в губы. — Поцелуй меня, Леон.       Голос надламывается; сквозит сокровенностью — совсем как у людей. И смотрит она на него как человек, и горит её светодиод, сигнализируя о поломке. Леону впору арестовать её, привести в департамент, а после посадить в одну из клеток до того момента, как её отправят на перезапуск или же просто отключат и выбросят.       Но Леон не арестовывает её. Леон её целует — и в этом поцелуе все те чувства, о которых он никогда ранее не говорил. Теперь они сквозят в каждом касании. Тела вплотную друг к другу — они ложатся на кровать, оглаживая друг друга. Ада тянет его рубашку вверх и целует шею. Она даже не представляет, сколько раз Леон прокручивал это в своей голове все эти четыре недели. — Ты уверена? — спрашивает он, оставляя россыпь поцелуев на её щеках. — Да.       Он подминает её под себя, осторожно собирая шелковое платье на животе, а после — любит. Сильно любит. До срыва голоса, до дрожи, до мокрых простыней, до выжимаемого досуха оргазма. Он любит её во всех смыслах слова — от того кружится голова и ещё сильнее пересыхает горло. — Я хочу быть с тобой, — выдыхает Ада, выгибаясь в его руках. — Только с тобой.       Леон целует её шею, поднимается выше, прикусывает мочку уха, а после слизывает с языка её стоны. Ночь кажется такой длинной. Кажется, что у них есть время всего мира, но это чувство пропадает ровно тогда, когда стрелка часов переваливает за шесть утра.       Они нежатся в руках друг друга, обсуждая работу, чувства. Будущее, которое они так отчаянно хотят, но вряд ли когда-либо получат. Такая вот ирония, такая вот тяжесть нынешних реалий.       Леон обещает вернуться через пару дней. Клянется всеми богами, которые только есть, а после оставляет прощальный поцелуй. Он будет тлеть на его губах, но Леон надеется разогреть его при следующей встрече.       Тщетно.       

щелчок

      Шестая божья заповедь забывается Леоном в двадцать один год, когда он совершает своё первое убийство при задержании. Преступник оказывает сильное сопротивление и берёт в заложники жертву. У Леона не остаётся выбора; и отходит он потом от этого «выбора» недели две, не меньше. Послужной список Леона богатый. Множество расследований, раскрытий, задержаний. Множество устранений. Их не сосчитать. Леон — ретивый полицейский. Старший лейтенант, идущий к званию капитана. Столько шрамов на его теле помнят поножовщину. Руки помнят, сколько раз он разбивал костяшки в кровь — от того те болят постоянно. Тело помнит каждый удар, а голова помнит каждое сотрясение.       К этой работе невозможно привыкнуть. Леон её ненавидит, но бросить не может. Она — яд, который невозможно вывести из организма как ни старайся. Такая вот у него судьба — вершить судьбы других людей. И андроидов. Конечно же, андроидов.       Личное дело андроида модели WR600 полнится сухими фактами.       Создана полгода назад с целью ублажать клиентов в клубе «Рай». Выполняла свои обязанности прилежно, никогда не подавала никаких признаков девиантного поведения, пока не была обнаружена вся в крови на кровати с убитым мужчиной. Голова — ошмётки. Зарядила она ему знатно. Леон лихорадочно читает досье, а потом содрогается, когда видит фото девианта.       Мир рушится, распадается мозаикой и взрывается в зловещей бездне. Кажется, что Вселенная сплющивает его в себе с такой силой, что невозможно пошевелиться. Невозможно даже дышать — воздуха не хватает. Он заканчивается в кабинете Леона, а, может быть, заканчивается во всём мире. Леон раскрывает рот, не в силах что-либо сказать, пока в его кабинет не стучит капитан Уилсон. — Занят? — Читаю дело нового девианта, — отвечает по инерции. Говорить по-прежнему тяжело, в груди давит так сильно, что хочется драть глотку истошным криком. — Я тоже читал, — тучный мужчина лет пятидесяти садится напротив Леона и складывает руки. — Ты был знаком с ней?       Леон молчит, буравит взглядом дело и качает головой. — Не ври мне, мы допросили владельца клуба. Ты был знаком с ней. — Я не… — Да брось, Леон, — восклицает Уилсон. — Сколько я тебя знаю? Я помню тебя сопляком, когда ты ещё кофе всем разносил. Не пизди мне и скажи правду. Ты ведь знал её. Ну, знал же, — давит на рану. — Признай уже. — Блять, знал! — срывает Леон и вскакивает со стула, опираясь руками на стол и срываясь: — Я был, блять, влюблён в неё — вот как я её знал. Я хотел… Хотел прийти сегодня, а мне выдали это ебучее дело, где она… Понимаешь, она там… Она убила, она девиант, и я… Я не могу, Уилсон, не могу! — Не можешь что? Судить её? — Ничего не могу, — сокрушённо выдыхает Леон и плюхается обратно в кресло. — Влюбиться в андроида, — качает головой мужчина. — Угораздило же тебя… — Угораздило, — шепчет Леон, промаргиваясь и всматриваясь в потолок. Плакать — последнее, что он хочет сейчас, хотя сердце разрывается и обливается кровью. — Сколько мы знакомы, Уилсон? Десять лет? Двадцать? Ты знаешь мой характер. У меня никогда не получалось с людьми. Да и андроидами тоже, а вот с ней… С ней получилось. — Она — секс-работница, сынок, — понимающе выдыхает тот. — У неё в программе понимать людей. — Нет, — хмыкает Леон. — У нее в программе ублажать людей. Если она понимает, значит она девиант. А она меня правда понимала. Сначала старалась, а потом… Потом и правда поняла. — Ох, сынок… — Я знаю… Знаю, знаю, знаю. Это моя вина. Я должен был ей помочь. — Ты бы не смог. — Смогу ли сейчас? — Хочешь помочь ей бежать? — Уилсон вскидывает бровь и кривит рот. — Ты же понимаешь, чем это грозит? Тебя лишат звания и работы. Вышвырнут за шкирку. Чёрт, Леон, да я сам должен тебя уволить за такие мысли. Это дезертирство. — Плевать. — Не делай глупостей, чёрт тебя дери.       Леон смеётся. Внезапно, резко, содрогаясь телом. Смех его отчаянный, веет скорбью. — Шутишь? — вытирает с губ слюни и наклоняется вперёд. Шепчет через сжатые зубы: — Я не дам ей исчезнуть. — Идиот. — Знаю. — Полнейший идиот. — Знаю.       Уилсон смиряет его хмурым взглядом и качает головой. Они знают друг друга достаточно давно. Уилсон прекрасно помнит совсем зелёного Леона — золотого мальчика, выпущенного с отличием из академии. Внешне был похож на золотистого ретивого ретривера с ещё незаострившимися зубами. А сейчас он, ей-богу, питбуль. Сунь руку против воли — откусит по локоть. — Я сделаю вид, что этого разговора не было. — Уилсон. — Капитан Уилсон, старший лейтенант Кеннеди, — одёргивает как мальчишку. — Если сделаешь глупости — пойдёшь в клетку. Я не зверь, но дезертирство не потерплю. Если пообещаешь не делать глупостей — дам тебе возможно проститься с ней. — Проститься? — Её судьба давно решена, ты ничего не сможешь сделать. Камеры включены везде, везде охрана, у тебя нет и шанса помочь ей, — рубит с плеча. Каждое слово — удар аккурат в солнечное сплетение. — Только сам себя угробишь. Но ты сможешь попрощаться с ней. Это всё, что я могу для тебя сделать. Помогать её вытаскивать не стану, и ты знаешь почему. Я подсоблю тебе и сделаю допрос приватным, никто за вами наблюдать не будет. Так что не делай глупостей, Кеннеди, и послушай меня. То, что я не беру тебя за шкирку за такие мысли и не вышвыриваю — мой тебе подарок. Не подведи меня. — Капитан Уилсон? — в голосе сквозит горе. Так по простым андроидам не тоскуют. Так тоскуют по кому-то, кто был невыносимо дорог. — Как мне жить дальше?       Уилсон смеряет его хмурым взглядом и стискивает челюсти. Леон читает в его глазах скользящее на секунду понимание, тут же сменяемое серьёзностью. — Как раньше, Кеннеди. Как раньше.       Леон качает головой и горько ухмыляется.       Как раньше уже не получится.       

мимо

      Холодное покрытие стола в душной комнате для допросов остужает горячие ладони. Они так сильно нагреваются от напряжения, что кажется — вот-вот загорятся.       Леон сидит молча, смотрит на кипу бумаг, а после — на понурую Аду. Среди множества вопросов Леон хочет задать лишь один — «почему»? Почему так глупо, почему так безрассудно. Хотя уж кому-кому, но точно не ему говорить о безрассудстве. Его не было рядом, когда пьяный мужчина избивал Аду ногами, таскал за волосы и плевал в лицо. Его не было рядом, когда она защищалась как могла, а потом использовала всё, что попадётся под руку.       Его рядом не было. И это ядовитая мысль лезет под кожу, как насекомые, свербит в голове, проникает в мозг и там же гниёт. Невыносимо. Как же это, блять, всё невыносимо, думает Кеннеди и поднимает взор. Качает головой, словно не верит, и смотрит, смотрит, смотрит — никак насмотреться не может. — Я не хотела, чтобы всё так получилось, — она первой разрывает тишину и тяжело сглатывает. Наручники плотно впиваются в её эластичную кожу. Она сидит в том же платье, в каком её арестовали. Вся помятая, поломанная, с разбитой головой и выколотым глазом. И даже в таком виде — в полнейшей разрухе — она самая красивая для Леона. Самая прекрасный андроид на свете, которого он правда искренне любил, как если бы святой любил человека за то, что он просто человек. Леон любит Аду за то, что она — единственная, кто понимал его. И цена этому была слишком высокая, но они оба сейчас расплачиваются по счетам.       Ада не хотела, чтобы так всё получилось, но так, чёрт возьми, получилось. Эта Ада пойдёт на утиль. Вскоре выпустят новую модель с совершенно пустой головой, но она не будет такой, как Ада. Даже если Леон заставит её стать девиантом — это будет самая непростительно эгоистичная вещь, которую он когда-либо делал. — Это я виноват, — судорожно выдыхает Леон. — Нет, Леон. Не твоя. Так получилось… — Ты так спокойно об этом говоришь, — досадливо хмыкает и кривит губы в печальной ухмылке. — Я приняла свою судьбу. — Эгоистка. — Ты — тоже.       Туше.       Она горько смеётся. Только Леону совсем не до смеха. Слова застревает в его глотке и давят, давят, давят. Она едва тянет: — Это чертовски несправедливо… Ты защищалась. Ты — жертва. — Ты же знаешь. Никто меня слушать не станет. Я всего лишь андроид. — Блять, — Леон прячет лицо в ладони и судорожно вздыхает. Он слишком устал, слишком вымотан, слишком заёбан этой постоянной рутиной, стискивающей его каждый раз. Этого мира слишком много — и Леон думает, что, несмотря на весь свежий воздух, на этой планете практически нечем дышать. — Пожалуйста, не вини себя, — шепчет Ада и протягивает ладони к его, осторожно берёт и проводит пальцами горячей коже. — Это мой выбор. Такая я эгоистка, — смеётся, облизывая губы. — Прости, что дала шанс надеяться… — Господи, Ада, — Леон вскидывает мокрый взгляд к потолку и громко сглатывает. — Да помолчи же ты уже.       Слышать её раскаяния невыносимо больно. Каждое слово режет, проникает под кожу, сдирает её — так себя чувствует Леон, но не потому, что ненавидит Аду, а потому, что любит её до потери пульса. Эту эгоистку, которая смирилась, приняла свою судьбу, попросила прощения и решила, что этого достаточно, чтобы залатать огромную дыру.       А Леон не может на неё злиться. В конце концов, у их истории изначально был один конец и планирование совместного будущего всегда было наивной и глупой идеей. Но Леон искренне верил, точно наивный мальчишка, что у них что-нибудь да получится. Тщетно.       Теперь он сидит в душной комнате и смотрит на любимую женщину, которую ждёт утиль, а он ничего не может с этим сделать. — Я… — начинает он, проводя кулаком по мокрой щеке. — Люблю тебя, чёрт подери, — смеётся и качает головой, пока слёзы предательски текут по его щекам. — Знаешь? — Знаю, — кивает. Абсолютно спокойная, смиренная, но с таким печальным взглядом, в котором утопиться можно. — Я тоже тебя люблю. Знаешь?       Леон надрывно смеётся — и в смехе его столько разъедающей душу боли, что не передать словами. Этот смех не заканчивается: он льётся из него надсадным кашлем, громким лаем, криком. Ада спокойно ждёт, пока Леона отпустит, но его не отпускает, и в этом начинает концентрироваться полнейшее безумие. Так он себя ощущает — безумцем.       Потому что только безумец мог попасть в такую ситуацию, из которой нет выхода, кроме одного единственного, им ненавистного. — Леон?       Мокрый взгляд на неё — глаза в глаза. Точнее, в то, что от них осталось. Но Леону плевать. Если бы у него была возможность — он бы отдал всё, что у него есть — только ради спасения Ады. — Поцелуй меня так, как никогда раньше, — шепчет с придыханием и вздрагивает, когда Леон, не церемонясь, тут же притягивает её к себе.       Поцелуй выходит мокрым, горьким, прощальным. В нём нет сексуальной подоплёки, в нём тоска друг по другу, в нём скорбь, в нём прощание, в нём любовь. Леон обхватывает ладонями лицо Ады и сильнее впивается в губы, скользит по ним и не может оторваться.       Это последний раз, когда он касается Ады.       Это последний раз, когда он видит Аду.       

заряд

      Холодильник в холодной квартире Леона полнится лишь полуфабрикатами да алкоголем.       Лопатки упираются в жёсткую перину, по лбу течёт испарина, щиплет глаза от слёз. Горячую ладонь холодит рукоятка. Все мысли об одном — о ней. Каждый божий день, каждый вздох — за неё. В каждом сне — она. В каждом мираже, почудившемся Леону на улице, — она.       Она под его кожей, в венах, в сердце, в печёнках, в голове, на задворках сознания. Она везде и всюду. Леон устал. Ему нужен отдых. Отпуск или что-то в этом роде — он не знает, не хочет об этом думать.       В голове абсолютная пустота и свинцовая тяжесть. Впрочем, тут он опережает события. Как и всегда.       Одиночество затягивается удавкой на шее — от него нет спасения.       Рука не дрожит.       Щелчок.       Скрежет.       Щелчок.       

Выстрел.