Абрикосовые косточки

Это не было наваждением. «Наваждение» — словечко для созданий, обделённых магией, не умеющих объяснить ни себе, ни другим смысл увиденного. Геллерт же прекрасно умел. Его ладонь, пробравшись под рубашку Альбуса, лежала на груди, ощущая гладкость кожи, быстрое биение сердца, тонкие кости — обманчивую птичью лёгкость. Кажется, отодвинь в сторону предплечьем, и худое тело послушно покачнется. Это только кажется. Нужно быть или слепым, или совсем глупцом, чтобы не разглядеть истинную суть. Если бы Альбус только захотел сделать что-то... Но он не хочет. Он вопросительно поднимает брови и морщит острый нос, он неловко дёргает застежки и шнурки, пытаясь поскорее раздеться, а потом замирает в нерешительности. Он притворяется чем-то земным и понятным. — Когда фейри умирают, от них остаются кости? — Что? — удивлённо вздрагивает Альбус. — Не знаю. Разве они не бессмертны? К чему ты это? Геллерт подносит к губам его руку, прозрачно-тонкое запястье, расчерченное сиреневыми линиями вен. — Я думал, что должны быть кости, мелкие, как у птицы. — Зачем тебе фейри? Ты вроде бы собирался налаживать контакты с министерством и... — Низачем. Просто приступ любопытства. Мало ли, что живёт в вашем Запретном лесу, который ты мне так и не показал. Он разглаживает бровь Альбуса подушечкой большого пальца, начиная с морщинки на переносице и заканчивая у виска, где тыльную сторону ладони щекочут растрепавшиеся пряди волос. — Я забыл... Я напишу директору, чтобы нам позволили... — Не нужно. Самое интересное я уже увидел. «Что?» — безмолвно распахивает глаза Альбус. Геллерт улыбается. Ладонь под рубашкой скользит вниз, теперь вместо биения сердца ощущая, как мелко подрагивают от прикосновения мышцы. Ткань раздражает, и он сжимает её в кулаке, сминает, дёргает, обнажая бледную кожу. Альбус удивлённо вздыхает, потом коротко смеётся, потом резко замолкает, когда губы касаются подвздошной кости. Он не произносит глупого «Что ты собираешься делать?». Они оба знают, но останавливаются, боясь спугнуть друг друга, и встречаются взглядами. Можно. Геллерт отталкивает в сторону его колено и сползает ещё чуть ниже на слишком мягко пружинящей постели. Выпущенная на свободу, рубашка, словно назло, расправляется, упрямо прикрывая всё, что он хотел бы рассмотреть. Но в этот раз Альбус сам понятливо тянет её вверх. Впалый живот, гладкая грудь, светлая кожа, перечеркнутая шнурком, накинутым на шею. Взгляд глаза в глаза. Касание пальцев — вдумчиво, неторопливо. Геллерт уверен: когда фейри умирают, остаются кости — хрупкие, тонкие, птичьи, рассыпающиеся под руками в прах, злое и великолепное торжество смерти. Но некому рассказать об этом, ведь все, кто их видел...

***

Это должны были быть персики, не абрикосы. Никому не пришло бы в голову полировать до гладкости персиковые косточки. Даже с помощью палочки. Но у Батильды на кухне были только абрикосы, а Геллерт не придал этому значения. Пренебрегать мелочами всегда было одной из самых дурных его привычек. Абрикосы — бледно-золотистые, тёплые, матово шершавые — легко раскатились по постели. Абрикосами пахли губы Альбуса. Губы, пальцы, ладонь, заботливо сжимающая косточки, чтобы не ронять их на простынь. Геллерт коротко прикоснулся губами к тыльной стороне ладони, но этот жест остался без внимания. Он решил не обижаться и переключил внимание на пряди рыжеватых волос, которые Альбус привычно и до обидного обыденно заправил за ухо. Геллерт тронул их, они охотно рассыпались, тяжёлые и гладкие, как будто льнущие к пальцам, легко завивающиеся вокруг указательного. Волосы Альбуса не должны были раздражающе пахнуть абрикосами. Но Геллерт сдержал порыв зарыться в них лицом и глубоко вдохнуть. И без того было как-то слишком много всего для одного самого обычного утра. — Где я оставил палочку? — Альбус каким-то долгим змеиным движением гибко выскользнул из его рук. Следом за ним соскользнули с ладони и пряди волос. — Что ты придумал? — Геллерт решил не помогать ему в поисках. Где и что они бросили по дороге к постели, он точно не вспомнил бы. — Ты веришь в судьбу? — Голос прозвучал совсем не так патетично, как должен был, потому что Альбус потянулся за палочкой, оказавшейся на полу, и обиженно фыркнул, чудом не упав с кровати. — Слишком много вопросов и ни одного ответа. Он уложил ладони на талию Альбуса, тонкую, попробуй нащупай под широкой рубашкой. Удержать от падения. Смысла в этом уже не было — Альбус отодвинулся от края. — Ты можешь это исправить и ответить мне. Итак? Ты веришь в судьбу? — Ни капли, — заверил его Геллерт. В этот момент — вполне искренне. — Но почему? Разве вы не... — Альбус замер на середине фразы, сосредоточенно касаясь кончиком палочки абрикосовой косточки. — Разве мы не?.. — Разве вас не обучали предсказывать будущее по... звёздам? Или... Не знаю... — Учили, — легко согласился Геллерт. — Я более чем уверен, что звёздам нет дела до меня. А мне — до их пророчеств. Кажется, Альбус нисколько не огорчился его ответу. Или не вслушивался толком, сосредоточеный на своём занятии: уже две косточки украсились извилистыми рунами. — Тогда ты не будешь против, если я... Геллерт удержал чужую ладонь раскрытой, рассматривая руны. Процветание и крах, единение и предательство, незамутнённо чистая ясность утреннего неба и уничтожающий все на своём пути ураган. — Чёрное или белое, не иначе? — усмехнулся он, ощущая в груди что-то холодное и тревожное. — Может, закрыть окно? — Оставь, — легко отмахнулся Альбус. — И о чем ты хочешь спросить? Он знал ответ. Он и сам хотел бы этим летом спросить только об одном. О том единственном, что имело значение, что медленно, но верно отодвигало в сторону его честолюбивые планы. Альбус улыбнулся ему, тонко, насмешливо. Наверняка мало кто видел эту улыбку. Почти пугающую, больше подходящую соблазнительной ночной твари, чем идеальному, безупречному в своих манерах юноше. Улыбнулся коротко, сразу же вновь стал задумчиво-серьёзным и подбросил косточки в воздух. Геллерт никогда не любил квиддич, никогда не мечтал стать ловцом и играл лишь по настоянию декана. Но поймать две косточки оказалось даже легче, чем трепещущий крыльями мячик. «У Альбуса такая же улыбка, — подумалось неловко и глупо, — такая же, как снитч, бьющий крылышками. Не то чтобы злая... Но он ускользает из рук, дразнит и упорно ускользает, словно требуя поймать». — Так нечестно! — Альбус рассмеялся слегка удивлённо и накрыл его кулак ладонью. — Покажи мне, что выпало. Эй... — Нет, — отказал Геллерт. Одна из косточек вонзилась в ладонь до боли, но он сжал ещё сильнее, опасаясь, что Альбус все-таки всерьёз попытается разжать его пальцы. — Нет? — Лицо Альбуса вдруг оказалось совсем рядом, напротив его лица. Глаза синие-синие, такого цвета не бывает в проклятой Британии, таким синим бывает только небо где-то далеко — дома. Увезти Альбуса отсюда, где он чужой. Забрать себе. Как снитч, который победно сжимаешь в ладони. — Нет. Нет никакой судьбы. Кроме той, что я увидел для нас. — Ты же сказал, что все равно не веришь... Тогда покажи мне. — Нет, — в очередной раз повторил он в просительно приоткрытые губы. И сразу же, неожиданно для самого себя, смягчил отказ: — Я люблю тебя, Альбус. Тёплые пальцы дрогнули, больше не пытаясь раскрыть его кулак. — В горе и в радости, на дневном свету и среди ночных призраков, здесь и сейчас и через тысячу лет за сотни миль отсюда. И звезды, и боги, и их руны, и весь магический мир, если они что-то имеют против, могут... — Тшш. — Всё ещё пахнущая абрикосами ладонь накрыла его губы, не позволяя договорить оскорбления. Альбус смеялся. Хорошо смеялся, искренне, без тех полутонов, которые так зачаровывали и пугали ранее. — Что тебе сделали Один и весь магический мир? А тем более звезды. Я люблю звезды. Не будь таким кровожадным. — А меня? — Вопрос сорвался легко. Бесстрашно, потому что сомнений в ответе не было. В таких вещах никогда не ошибаешься, если только сам не хочешь обмануть себя. Геллерт не обманывался. Его любили. Его касались бережно-бережно, словно тончайшего хрусталя, самыми кончиками пальцев по лопаткам. Сквозь ткань рубашки совсем невесомо, неощутимо. — Обещаешь быть со мной? Навсегда. — Да. — Пальцы Альбуса, обрисовав сложный узор на его спине, замерли на плечах, не отталкивая и не отпуская. — Обещаешь, что уедешь со мной? Взгляд, коротко метнувшийся в сторону распахнутого окна — там дом Альбуса, там другие двое, которым он тоже обещал, обещал, обещал... — Хорошо. Только мы... — Мы — да. Всё, что захочешь, — опрометчиво согласился Геллерт. Легко обещать, когда веришь, что твоими словами не воспользуются во вред. Когда чувствуешь себя всесильным — пока что не для всего мира, а только для одного, но чувство это пьянит, как триумф или боль. Как запах абрикосов и металлический привкус крови, капля которой всё-таки просачивается из сжатого кулака. Как голые колени, с силой сжимающие бедра. Как ладонь, судорожно сдвигающая в сторону ткань рубашки, чтобы добраться до обнажённой кожи. Как момент, когда чёрным затапливает ярко-синее, и в беззвучном вздохе раскрываются губы. «Должны быть такие волшебные существа, — думает Геллерт, — такие, с глазами как цветы василька, как гладкие камешки на дне смертельно ледяного ручья, с волосами цвета меди и истекающего янтарём дерева, с острыми когтями, розовыми, как лепестки черешни». Должны быть такие. И один из них потерялся среди людей. Потерялся раньше, чем узнал, что нельзя никому обещать свою вечность, своё «навсегда». И Геллерт украдёт его, это признание, это время, этот солнечный свет, более настоящий, чем тот, которым залит подоконник. И ему не стыдно от этой мысли. Ему так жизненно необходимо забрать Альбуса себе, что любой другой, кто стал бы претендовать на него, — глупец, не сумевший разглядеть очевидного. Они только друг для друга.

***

И запоминаются не усталые летние утра, которые посчитать по пальцам. Не оглушительно откровенные вздохи. Не теплые руки, лежащие на лопатках. Не руны, оставившие шрам на ладони, а потом сгинувшие в столе очередного министерского соглядатая, опасный магический артефакт, как же иначе. В памяти остаются только цвета. Ослепительный синий, тёплый золотой, дерево и медь. Таким невыносимо синим бывает небо, когда смотришь на него сквозь рыжие от времени прутья решётки. Он знает, что выпало им. Незамутненное счастье или бездны отчаяния, верность или предательство. Одиночество или единство. И то, и другое. Обе.