Внутри тебя - 3

МАЮ

      

33-я неделя беременности

      Первым, что Маю решил для себя: он больше не будет лгать Эваллё. Он больше не хотел причинять боль человеку, которого любил всем сердцем. Раньше он будто не понимал, не видел, сколько жертв ради него уже принес Эваллё — отказался от переезда в Японию, выступил против банды Хезекила, потерял работу, столько раз рисковал, ввязался в противостояние с Цицероном и едва не погиб! Зациклился на себя, утверждая, что все ради Эваллё, но совершенно не брал в расчет жертву самого Эваллё. Маю не хотел, чтобы между ними было недопонимание, он сам воздвиг эту стену, которой отгородился от самого близкого человека. Поступок Эваллё, сколь безрассуден он ни был, перевернул в душе абсолютно все. Эваллё всего лишь пытается его защитить — в том числе, от самого себя, от той части себя, которая уже приняла Цицерона и согласна плясать под его дудку. Он даже готов был дать Эваллё прочитать свой электронный дневник, но тот отказался, заявив, что не посягнет на нечто настолько личное.       Как-то вечером Эваллё развешивал на огромной ели в кофейне крохотные диодные свечки на прищепках, а сам Маю болтался рядом без дела.       — Когда ты все понял, почему ты решил пойти в одиночку? — Этот вопрос не давал ему покоя с самого начала.       Эваллё, сидевший на корточках напротив нижнего яруса ели, на мгновение застыл с коробкой свечек в руках, а потом невозмутимо продолжил свое занятие.       — Ты имеешь в виду, почему я не побежал к Сатину? — Видимо, представив это, Эваллё фыркнул: — Он-то точно мог разнести дом этой мрази по кирпичу… Думаешь, я теперь всегда буду бегать к твоему папочке? Хах…       — Нет, но… — Маю запнулся.       — Я не собираюсь лезть в ваши отношения с Сатином, и насколько я помню, ты много раз говорил, что этим двоим лучше держаться друг от друга подальше, или все сложится крайне плачевно. К тому же это дело принципа. Я бы не простил себе, если бы хорошенько не врезал этой мрази…       А вот почему Эваллё скрыл от него свой план, Маю знал и так: он бы ни за что не позволил Эваллё пойти в тот дом — наоборот, он бы пришел в ужас и запретил парню даже приближаться к Артту, а Эваллё сходил бы с ума от ревности и желания отомстить. Наверняка бы Эваллё не послушал его, он бы всего лишь оттянул неизбежное — и Эваллё все равно бы добрался до Цицерона.       С содроганием он вспомнил, как выглядел Артту на тех фото… Маю хотелось съездить к Артту домой, он знал, что пока не встретится с Артту лицом к лицу, то все время будет бояться. Чтобы отпустить ситуацию, он должен увидеть Артту. Но не тайком же ехать, он больше не собирался ничего скрывать от Эваллё, а как сказать тому, что он хочет проведать Артту? В итоге этот порыв пришлось унять. Писать или звонить он не решался, да и Эваллё бы не одобрил.       Несмотря на то, что несколько ночей подряд его преследовали кошмары (многие Маю даже записал в дневник) — нет, вопреки ожиданиям Артту не ворвался в их квартиру и даже не вломился в дом, не вселился в тело Эваллё, не растерзал всю их семью — ничего этого не произошло. Артту также не появлялся в школе: госпожа Лахти, как и остальные учителя, уверяли, что он на больничном и до самых Рождественских каникул, скорей всего, не выйдет. Между тем, до мюзикла оставалось меньше недели.       Маю знал, что Сатин пропустит мюзикл: они с командой прилетали только двадцать третьего, в канун Рождества. По традиции парни каждый год встречали Рождество со своими семьями, и Маю с нетерпением ждал возвращения Сатина из турне.       Отец прислал ему набор елочных игрушек в виде деревянных пряничных человечков — кто-то из фанатов узнал о прозвище Маю и подарил ему на концерте огромный набор рукодельных украшений для елки. И все вместе, с Эваллё и Фреей, они развешивали эти игрушки на Рождественской ели в гостиной. Пряничные человечки оказались совершенно разными: от пряни-вампира до рок-звезды и космонавта; была даже игрушка в виде зеленой пряни-авокадо.       Еще одна пушистая ель, украшенная гирляндами, стояла во дворе. Также одно дерево Эваллё установил в самой кофейне, он по-настоящему заморочился с оформлением, увесив ель тематическими наборами игрушек, связанными с кофе и кофейнями (он заказывал их на протяжении нескольких месяцев из разных стран). Вместе с Эваллё они зажгли праздничную иллюминацию, и зал кофейни теперь сиял морем гирлянд.       Эваллё, как и обещал, привозил и забирал его, хотя в этом не было необходимости — Артту так и не появился в школе.       Многие в школе, в том числе ребята из драмкружка, спрашивали у Маю, что произошло с худруком? Как он мог заболеть за неделю до мюзикла?! Неужели он настолько себя плохо чувствует, что пропустит даже генеральную репетицию? Маю понятия не знал, что ответить на это. Но поскольку сценарий уже был утвержден, они могли самостоятельно репетировать. И тогда вдвоем с Лукой они выступили в роли организаторов, а госпожа Лахти стала музыкальным руководителем мюзикла. Эваллё был прав: они прекрасно справлялись и без Артту.       В субботу, чтобы отвлечься, Маю пригласил домой подруг из драмкружка. Они засели в кофейне. Карина принесла свою гитару, они собирались петь песни, и Маю заглушил музыку. Собрав зрителей, они напевали на разных языках под гитару, все вместе и по очереди, смотрели, как девушка-бариста, учащаяся на художника, разрисовывала новое меню, превратив меловую доску в собственный холст, играли в настольную игру и в карты, Маю показал образцы одежды для своего мерч-магазина. Гости кофейни иногда подходили к ним, присоединялись к игре, или просили у Маю контакты, чтобы потом купить его мерч. Выступление Карины с французской песней завершилось бурными аплодисментами. Маю за свой счет устроил девушкам дегустацию новых напитков и десертов, а Рабия накормила всех запеченными блинами со сметаной и джемом. Они изумительно проводили вечер, иногда к ним подсаживался Эваллё, и тогда сердце Маю трепетало от радости.       В ту ночь Маю приснилось, как они с Эваллё занимаются любовью, и в тот момент, когда Эваллё был в нем, глаза парня неожиданно почернели, а в следующее мгновение обнаженное тело Маю оплели вектора. Он пронзительно закричал и проснулся. Во сне он запутался в одеяле, и то превратилось в кокон. Кошмар был настолько ярким — казалось, он чувствует каждое прикосновение, каждый толчок. Захлебываясь эмоциями, Маю записал Эваллё несколько видеокружков, где описал сон. Сообщения разбудили Эваллё посреди ночи, и тот спросонья решил, что Цицерон забрался в их дом, и собирался уже выезжать. Маю понимал, что все, что он наговорил в порыве эмоций, звучит ужасно глупо, и он лишь зря побеспокоил Эваллё, но в глубине души был рад, что теперь может вот так поделиться с Эваллё абсолютно всем, и тот даже не назовет его психом — что кому-то есть дело до его проблем и что Эваллё никогда не отмахнется от его слов.       В понедельник по школе пронесся слух, что Артту сломал руку. Маю пришлось изобразить удивление, хотя едва ли оно было наигранным. Он не представлял, что будет, если кто-нибудь узнает, при каких обстоятельствах это произошло. На него набросились с расспросами, похоже, все вокруг считали их с Артту чуть ли не друзьями.       Однако было еще кое-что. Селике. Эваллё признался, что адрес ему дал Селике. Селике мог о чем-то догадаться. Артту сломал руку сразу после того, как Эваллё узнал его адрес. Кроме того Эваллё теперь стал регулярно наведываться в школу, словно охранял Маю.       После пар, когда Маю вышел со всеми покурить перед репетицией, на его плечо опустилась рука, и Маю вздрогнул, едва не выронив электронку. Потом медленно повернул лицо и увидел позади себя Селике.       Маю приготовился к худшему: парень обо всем догадался, и сейчас их дружба пройдет проверку на прочность.       — Не говори никому, что это я дал Эваллё адрес, — понизил голос Селике. Маю поперхнулся. — Но я понимаю Эваллё… он поступил как настоящий мужик. Уж не знаю, насколько все серьезно…       Маю все еще кашлял.       — Эваллё не выгонят из гимназии, он здесь уже не учится, а вот я не могу лишиться аттестата: меня предки убьют. Поэтому не говори никому. И еще… — Селике вглядывался в его изумленное лицо, — хочу как-нибудь пожать Эваллё руку. Может, как раз завтра! Эваллё ведь придет на твой мюзикл!       — Мы говорим о том, о чем я думаю? — выдавил Маю, чувствуя, как заходится сердце в груди.       — До того, как узнал вас поближе, я не особо верил в любовь между парнями, ну я думал, это просто секс… Жаль, мы не тусовались вместе. Он — классный чувак. Так отстаивать свои чувства… да и ты тоже молодец — не каждый бы смог выступить с рупором и на всю школу признаться…       — Никогда не поздно начать дружить, — только и смог сказать Маю, совершенно растерянный. — Будешь шафером на нашей свадьбе, — пошутил он, и парень прыснул со смеху. А про себя с грустью подумал: если Артту когда-нибудь узнает, кто слил его адрес Эваллё, то Селике может не поздоровиться. Но они с Эваллё не дадут этому случиться. Ни за что. Селике, сам того не зная, оказал им огромнейшую услугу.       Селике похлопал его по плечу и, увидав знакомых, идущих на выход, побежал к ним, а Маю вернулся в школу.       Вечером, после репетиции за ним заехал Эваллё. Маю рассказал ему про Селике, а потом не выдержал и признался, что хотел бы навестить худрука, чтобы перестать бояться неизвестности… К огромному изумлению, Эваллё согласился поехать с ним.       Они минут десять просидели в машине, глядя на знакомую улицу, в конце которой жил Артту, наконец Маю решился выйти. Эваллё последовал за ним и взял его за руку. На этот раз у Эваллё не было с собой биты — и вообще никакого оружия. Однако Маю ждало разочарование — хотя, как знать, может быть, это и к лучшему. Дверь оказалась заперта, на звонок никто не вышел. Эваллё показал, какое окно разбил, но Маю не увидел нигде повреждений: должно быть, Артту успел поменять стекло.       — Похоже, он уехал, — заключил Маю.       — Похоже на то, — согласился Эваллё.       — Как думаешь, он решил залечь на дно?       Они обошли дом, гараж (Маю ломал голову: там ли еще Хендай), заглянули в окна (они были завешаны шторами и нигде не горел свет), но так ничего и не заметили.       В машине Маю прижался к губам Эваллё в страстном поцелуе.       — Это за то, что согласился привезти меня сюда.       — Ну я всего лишь кручу руль, — попытался отшутиться Эваллё.       — Придурок, — фыркнул Маю и улыбнулся. — Ты знаешь, о чем я.       Эваллё будто догадывался, как это важно для него. Знал, что Маю не хочет бегать от Артту, трусливо поджав хвост. И что эти кошмары не прекратятся, если Маю не встретиться со своим страхом лицом к лицу.       — Но как ты понял…       — Что тебя что-то беспокоит? — сразу догадался Эваллё. Ответ удивил Маю. — По снам.       — Мне снился Цицерон в новом теле? — сам он никак не мог припомнить, чтобы ему снился Артту — если только обрывочные фрагменты, по которым невозможно догадаться о личности.       — Нет, во всяком случае, я не помню. Лица я точно не видел. Впервые я увидел его только в школе. Но я ощущал все то же самое, что и ты — все твои эмоции и чувства. Именно по этим ощущениям я понял, что с тобой что-то происходит. Я чувствовал твой страх и понимал, что он как-то связан с этим домом… — Эваллё говорил и говорил, вспоминая множество его кошмаров и тех невыносимых, словно высасывающих все соки снов, где он бродил по дому Артту в поисках ответов на свои вопросы, или пытаясь скрыться от ужасной твари. — Наверное, это глупо, но мне казалось, будто ты знаешь, что я их увижу, и просишь помочь тебе. Это сложно объяснить… но я сам не свой был. Возможно, ты решил, что алкоголь — это лучший выход. А потом ты пошел на терапию, и я понял, что с тобой что-то происходит, но ты не можешь рассказать. Всего лишь догадки… я боялся, что ты угодил в неприятности, чуть с ума не сошел, твою мать! Но ты вел себя так убедительно… так убедительно изображал… и повторял, что у тебя все в полном порядке, и что я все выдумываю… я совсем запутался и не знал, как тебе помочь. Это была просто жесть! По сравнению с этой неопределенностью… пойти и набить морду этому сукину сыну — считай, веселый пикник на лужайке.       Маю хотелось рассмеяться: все это время рядом с ним был человек, так тонко чувствующий его. Все это время рядом был тот, кто понимал его, как никто другой.       Вдруг Маю понял, на что это похоже. Это как с Титаником: они оба видят, что тот потонет, но теперь они вместе, сообща, могут разделить проблемы на двоих… а вот если бы они были на тонущем Титанике врозь? Вот это было бы грустно…       Как ни странно, после посещения дома Артту Маю испытал облегчение. Страх, живущий внутри Маю, будто бы ослаб. Даже дышать стало легче. А бегство Цицерона лишь укрепило его уверенность в собственных силах и завтрашнем дне. Пожелай Цицерон их убить, он бы не стал уезжать из города.       Дни перед Рождеством проходили суматошно. Мюзикл был уже во вторник, двадцать второго декабря, сразу после пар — в последний учебный день перед каникулами. В выходные Маю съездил на отбеливание зубов и на полный уход за лицом, чтобы привести себя в порядок перед мюзиклом и концертами. Эваллё всюду его сопровождал — и это начинало ему нравиться.       Накануне премьеры они еще раз все вместе пересмотрели «Рождественскую историю», устроив себе домашний киновечер.       В день мюзикла драмкружок освободили от занятий, можно сказать, каникулы настали на день раньше. Утро для Маю началось с приятного: проснувшись, Маю обнаружил в своей постели Эваллё. Накануне парень поклялся, что не спустит с него глаз и проследит, чтобы все прошло безупречно. Маю сомневался, что Артту захочет испортить собственную постановку, но не мог отрицать, что рядом с Эваллё ему намного спокойнее. После душа Маю сразу оделся в спортивную одежду для разминки — сменит ее перед генеральной репетицией. Рабия приготовила им завтрак и сняла несколько коротких роликов о сборах на мюзикл, чтобы разослать родным. Фрея помогла «состарить» его лицо, после чего выпрямила его волосы, чтобы они свешивались сосульками на виски и скулы, и нанесла спрей с эффектом седины. Специально к мюзиклу она научилась делать накладной нос, заказала все материалы, и сейчас налепила ему такой. Сестра надушилась «рождественским» ароматом с запахом имбирного пряника и ванили, Маю попросил побрызгать и на него. Потом, все вместе они еще раз убедились, что с костюмами все в порядке и погрузили их в машину Эваллё. Остаток свободного времени Маю повторял свой огромный текст и репетировал музыкальные партии старины Скруджа. Эваллё все утро потешался над его видом, твердя, что Маю слишком стар для него и что Маю — самый странный дед, пахнущий пряником и ванилью. Старик с удивительно белыми зубами!       Костюмы в чехлах они с Эваллё погрузили прямо в салон, чтобы те не измялись. На всякий случай в гримерке всегда был отпариватель, но Маю боялся, что у него просто не хватит времени на глажку. Помимо костюмов Маю захватил сумку с остальной одеждой и всем необходимым.       Надо признать, впервые в день мюзикла он ощущал себя настолько легко. Словно открылось второе дыхание. Маю старался не думать, что худрук может объявиться, в конце концов им обоим нравилась эта история Диккенса — именно поэтому, никто из них не хотел сильно отступать от первоисточника.       Как и на Хеллоуин, фасад школы украсили гигантские плакаты с изображениями ведущей пятерки: Скруджа, Марли и трех духов.       Коридоры и классы сверкали от украшений, каждый класс приложил руку к оформлению, в холле высилась праздничная ель, рядом с которой установили фотозону, в буфете появились рождественские сладости, кроме того были те, кто принес домашнюю выпечку, в том числе имбирное печенье и угощал всех подряд. К сожалению, Эваллё не видел этой красоты: из-за скандала с костюмом решили запускать зрителей только за час до начала. Все это время Эваллё сидел в машине, либо болтался во дворе, общаясь со знакомыми — но Маю знал, что тот высматривает Артту. Судя по фото, Хендай превратился в кучу металлолома — Маю не представлял, что будет делать с машиной Артту, но Эваллё заверил, что ее еще можно починить. А потом дошло: как Артту сядет за руль с одной рукой?       В гримерке Маю встретили духи Рождества: прошлого, настоящего и будущего — их играли Дженни, Юнис и Нооа. Роль Якова Марли, компаньона Скруджа, досталась Петро, парню из одиннадцатого, которого взяли на место Лиукси. Вся компания слегка выпила — Маю понял это, едва увидев лица ребят. Ему тоже предложили стаканчик, но он отказался, решив сохранить ясный рассудок. Пока ребята отрывались, Маю размялся, сделал растяжку и успел немного распеться и порепетировать текст. Затем пришла госпожа Лахти с самыми юными артистами и загнала всех в актовый зал.       Маю был единственным, кто раньше уже участвовал в постановке «Рождественской истории», правда тогда ему досталась роль святочного духа прошлого. Этот опыт сыграл ему на руку, и отчасти благодаря ему Маю получил главную роль в мюзикле.       Пока в актовом зале шла основная репетиция, в малом зале повторяли хореографию, остальные рассредоточились за кулисами. Между собой они распределили роли ответственных за декорации, эффекты, свет, музыку, в чем им помогали другие ребята из школы. Многие декорации представляли деревянный каркас, который лежал на сцене, и его лишь нужно было поднять, что-то приходилось выкатывать или спускать на тросах. Фон полностью был цифровым, как и эффект падающего снега или мостовой под ногами — изображение сменялось от сцены к сцене. Для участия в мюзикле они также привлекли целую группу детей из детской театральной студии. Все вместе они оживили постановку с помощью рок-партий, мрачной завораживающей музыки и множества эффектов, разбавляя сюжет остротами и юмором. Каждый постарался на славу. Однако, бесспорно, наибольший вклад внесли Артту и госпожа Лахти: они продумали каждую деталь и часами шлифовали сценарий.       Прежде чем отпустить Маю, госпожа Лахти собственноручно проверила его костюмы — буквально каждую вещь (благо, что не трусы), — и только после этого он смог пойти в кабинку переодеться. Все это время остальные помалкивали, наблюдая за ее манипуляциями.       В перерыве между репетициями, облачившись в пижаму с халатом, Маю ходил по школе, заставляя все вокруг оборачиваться ему вслед; Маю с удовольствием позировал и фотографировался со всеми желающими. Вскоре к нему присоединились духи Рождества и призрак Марли со своими бутафорскими цепями и жутким гримом. Их компания устроила фотосессию и сняла несметное количество тик-токов. К искусственному носу, похожему на клюв, Маю быстро привык и даже полюбил расхаживать по школе в пижаме. Полностью вжившись в роли, они слонялись по школе, вызывая восторг у окружающих: Маю ругался, бранился и обзывал всех вокруг, Марли причитал и стенал, духи завывали, хохотали, гонялись за зеваками — всем на радость они устроили целое шоу. Пока они валяли дурака — успели неплохо сыграться. Несмотря на то, что обычно они не ладили с Юнисом и Нооа, сегодня они даже ни разу сильно не поругались. На репетициях Артту удавалось держать всех в узде, кроме того на роль духа прошлого он выбрал Дженни, которую уважали все — невольно Маю подмечал, что они с Юнисом и Нооа стали меньше выносить друг другу мозг.       Перед генеральной репетицией Маю с остальными отправились в столовую на обед, а на обратном пути он неожиданно столкнулся с Эваллё, который, оказывается, разыскивал его по всей школе. На ходу парень ругался, что охрана не хотела его впускать, пока не нашелся знакомый охранник.       — Он здесь, — бросил Эваллё и стиснул ладонь Маю крепкой хваткой. В тот же момент сердце камнем обрушилось вниз.       Эваллё сдвинулся с места, а Маю чуть не упал: колени подкосились, тело словно налилось свинцом.       Головой он понимал, что Артту ничего не сделает им в присутствии такой оравы людей, камер, родителей… но это не мешало ему впасть в истерику.       Маю мелко затрясло, ладони в момент вспотели, его легким не хватало воздуха, а перед глазами начало темнеть. Видя, что с ним творится, Эваллё усадил его в коридоре на ближайший пуфик и приобнял за плечи. Маю ощутил твердый подбородок Эваллё, прижавшийся к его лбу. Эваллё будто источал волны уверенности, и Маю надеялся, что эта уверенность передастся ему.       — Он не причинит тебе вред, пока я жив, — заявил парень, у Маю вырвался звук, похожий на смесь ироничного возгласа и жалкого писка. — И вообще: бояться нужно не тебе, а мне, я же расхерачил его дом. — Эваллё попытался пошутить, отчего Маю едва не взвыл.       Немного придя в себя, он пробормотал:       — Я в порядке. Рано или поздно, он должен был вернуться в школу, это все равно бы произошло.       — Покажи ему, чего ты стоишь. — Эваллё исхитрился и поцеловал его, избегая длинного искусственного носа.       Эваллё повел его к остальным. Маю держался за его большую теплую ладонь, как за спасательный круг. Колени все еще подгибались, а голова кружилась, но Маю удалось собрать волю в кулак, он натянул на лицо маску и придал себе независимый вид. К счастью, никто не заметил перемены, все взгляды были прикованы к вошедшему худруку. А вот на присутствие Эваллё вообще никто не обратил внимания.       Маю сделал глубокий вдох. Артту не посмеет испортить этот день. Этого не произойдет. Он ведь сам приложил руку к мюзиклу и много работал над ним. Он всю душу вложил в этот мюзикл.       При виде худрука девушки тотчас заохали. Правая кисть у него была в гипсе и в поддерживающем бандаже-сетке, поверх которого Артту набросил пиджак. Для приветствия с парнями тот протянул левую ладонь, Маю невольно взглянул на здоровую руку: костяшки почти зажили, а, возможно, Артту использовал пудру. На лице ни грамма усталости и страданий. Как всегда, Цицерон выглядел безупречно — и как только сумел привести себя в порядок с одной лишь рукой?       Как и ожидал, травма вызвала всеобщие вздохи сочувствия и сделала Артту в глазах девушек едва ли не мучеником. Одна лишь Лука с мрачным видом сложила руки на груди: возможно, она злилась на Артту за то, что тот не поставил ее в известность как одну из организаторов мюзикла, а просто исчез; а, может, просто не отошла из-за их расставания.       Отовсюду зазвучали голоса:       — Вы в порядке? Как вы сломали руку? Мы так рады, что вы приехали! Вы успели к генеральной репетиции!       Артту улыбнулся, и Маю показалось, что тот в хорошем расположении духа.       — Впервые в жизни попал в небольшую аварию, — солгал Артту — как будто нарочно подчеркнув незначительность нанесенного ему урона. — Один дурачок проскочил на красный.       Маю еще крепче вцепился в руку Эваллё, а тот и бровью не повел.       Сразу же раздалось:       — В аварию?! Ужас какой! Как же так?! И долго вам ходить с гипсом?       Прибежала госпожа Лахти и подхватила флешмоб беспокойства. Наконец, когда всеобщая истерия прошла, Артту оглядел труппу и велел всем идти готовиться к генеральной репетиции. Лука, сидевшая на стуле, порывисто поднялась, и когда Артту повторил просьбу персонально для нее — с выражением презрения брошенной женщины на лице демонстративно присела в реверансе в своем скромном платье с длинной юбкой. Юнис же, который во время отсутствия Артту досаждал Маю своими подколами, едва завидев худрука, тут же затих и теперь держал дистанцию. Остальные в радостном возбуждении зашевелились.       Тут взгляды Артту и Эваллё встретились, хватка на его ладони усилилась, и Маю отчетливо услышал в мыслях:       «— У вас серьезные неприятности, молодые люди».       В голове зашумело — этот механический звук не спутать ни с чем. Маю поежился: было такое ощущение, будто Цицерон забрался ему в голову и обосновался там. Он знал, что мысленный импульс уловит лишь он, Эваллё ни о чем не подозревал, продолжая молча разглядывать Артту. Цицерон взглянул Маю в глаза, и позвоночник обдало холодом, по телу побежали мурашки.       «— Кем из вашей несносной семейки вы дорожите меньше всего? С кого же мне начать? А, Майре?»       Что это? Реальная угроза или очередная уловка? Артту наверняка снова его испытывает.       Зрительный контакт прервался, Артту моргнул и отвел взгляд. В следующую секунду он отчеканил:       — Попрошу всех посторонних покинуть это помещение. — А потом добавил, адресовав слова Эваллё: — Не съем твоего парня, не беспокойся. Он мне нужен для роли. — Фраза Артту вызвала смешки, все уставились на Эваллё, ожидая его реакции.       Маю невольно потянулся к Эваллё, но быстро опомнился и отпустил его руку. Парень показал ему, что можно не бояться врага, он обещал быть сильным — и не мог разочаровать Эваллё.       Поколебавшись, Эваллё смерил Маю выразительным взглядом и покинул площадку.       Первый выход был у Маю, он уже двинулся в сторону сцены, как путь ему преградил все тот же Артту. Маю медленно поднял лицо и встретился с его пристальным взглядом. Вся эта ситуация не выглядела бы так комично, не будь он в пижаме и гриме старика Скруджа из рассказа Диккенса.       — А я смотрю, он не дает тебе прохода даже на репетициях.       Не ваше дело, — мысленно отозвался Маю.       — Вы, в самом деле, единое целое, — произнес Артту, его щека слегка дернулась. Маю сделал глубокий вдох. — И мозги у вас тоже одни на двоих.       Маю взволнованно огляделся по сторонам, но подслушать их было некому.       Артту внимательно наблюдал за ним, но без тени злобы или ехидства — его вообще нельзя было упрекнуть в жажде крови и убийства.       — А вы быстро оправились, профессор, прекрасно выглядите: сломанная рука вам к лицу, — парировал Маю, с трудом сохранив остатки самообладания. Щека Артту вновь дернулась, как от затаенной улыбки.       «— Я поражаюсь, что ты до сих пор не оставил попытки усложнить мою жизнь, однако я сам приложил к этому руку», — раздался в мыслях отчетливый глас Цицерона среди шквала помех. Это было так странно: понимать смысл, но не слышать эмоциональной окраски и голоса. «— Ты правда считал, что меня могут остановить подобные детские шалости? Когда же ты наконец повзрослеешь? Майре!»       Маю сделал вид, что ничего не услышал, и проигнорировал красноречивый взгляд Артту. Внутри все сжалось, во рту пересохло.       — Извините, я должен идти: призраки прошлого, настоящего и будущего взывают ко мне.       На этот раз Артту не сдержал усмешки. Маю резко развернулся и зашагал в гримерку. Сердце едва не вырывалось из груди, ноги подкашивались. К горлу подступила горечь.       Артту занял место за кулисами рядом с госпожой Лахти, отыскав себе стул, он уселся и положил на колени распечатку со сценарием и, листая тот левой рукой, погрузился в работу. Читать стоя, с одной рукой, он не мог.       Следующие три часа Маю полностью сосредоточился на постановке — или, по крайней мере, убедил себя в этом.       Мюзикл назывался «Святочный рассказ с привидениями» и сюжетно повторял классическую версию Рождественкой повести Диккенса. Ближе к четырем зрительский зал начал помаленьку наполняться. Эваллё не рисковал соваться за кулисы, пока здесь был Артту, а тот не покидал своего поста на протяжении всего последнего прогона. Друзья Маю первыми заняли места в середине зала, к ним присоединился Эваллё, усевшись с краю от центрального прохода. Учителя сели в первых рядах, за ними — родные и друзья участников драмкружка. В третьем ряду Маю увидел Фрею с Рабией, обе улыбались. К немалому удивлению Маю, на мюзикл пришли Ионэ и Аулис — а он, было, подумал, что те в обиде на них с Эваллё, но, похоже, это было не так.       Перед началом госпожа Лахти заняла место среди учителей в первом ряду, но Артту остался за кулисами.       Наконец заиграла вступительная музыка в духе Рождества. От радостного волнения Маю бросило в жар, ладони вмиг вспотели, губы дернулись и растянулись в широкой улыбке.       Первая сцена: лавка гробовщика, стены и потолок потонули в темноте, весь свет был направлен на действие в центре на декорации.       В самом начале Маю-Скрудж посетил гробовщицу, чтобы справиться о гробе своего почившего компаньона, старика Марли, такое же сварливого и жадного, как и он сам. Гробовщицу сыграла Карина, больше похожая на Хелену Бонэм Картер в роли Беллатрисы, своим тендемом они с Кариной-Гробовщицей заставили зал буквально хохотать в первые же минуты. Копна рыжих кудрей девушки превратилась в седое нечесаное гнездо, в котором застрял муляж каркающего под фонограмму ворона. Маю траурным голосом пел о смерти Марли, всем видом давая понять, как тот был ему противен, в этот момент Карина встревала своим скрипучим голоском, пытаясь набить цену и подсунуть гроб подороже. Под истерический гогот в зале она пыталась соблазнить старика Скруджа. Маю в свою очередь всеми силами пытался отделаться от сумасшедшей особы, еще более упрямой, чем он сам. Розовая вязаная шапочка, которая совершенно не вязалась с его строгим видом, лишь придавала ему комичности.       Доведенный до истерики неугомонной гробовщицей, старик, запахнувшись в пальто, брел по городку, утопающему в предрождественской суматохе. Маю подрожал старине Скруджу: брюзжал между куплетами, плевался на прохожих, проклинал каждое встречное счастливое лицо и посылал всех куда подальше, после чего начинал вновь голосить. По дороге он столкнулся с поющими, с резвящимися детьми, со счастьем и радостью в преддверии Рождества. Благодаря эффектам сцена будто утопла в снегу: каждый шаг Скруджа хрустел, с потолка шел иллюзорный снег, а позади декораций застыло изображение городка. Отовсюду звучали звонкие голоса детворы, смех, пение, приветствия и пожелания, — и на фоне этого всего доносилось бурчание Скруджа. Маю слегка горбился и с возгласами омерзения тыкал в прохожих своей тростью. Голоса и звуки сплелись в живой красочный гул городка.       Скрудж не мог понять, зачем люди веселятся и не работают, если это не приносит им выгоды. Вместо того чтобы зарабатывать деньги и обогащаться, они теряют время, занимаясь полной ерундой, а потом еще жалуются, что им нечем кормить детей. В тюрьмах и работных домах им самое место — вот где! Этим жалким лодырям и бездельникам!       Затем Маю появился в сцене, важно сидя за рабочим столом в своем похоронном черном костюме, костеря вся и всех на чем белый свет стоит. Он разругался со всеми: племянником, позвавшим на Рождество в гости, собственным служащим — скромным и добрым малым, просителями — а потом затянул гневную песнь, где продолжал поносить весь белый свет и Рождество, приведя зал в полнейший восторг. Все это время под костюмом у него была пижама, и, когда погас свет, ему пришлось за считанные мгновения сбросить с себя все ненужное прямо на сцене.       После того, как вновь вспыхнул свет, Маю оказался в своей спальне, готовясь отходить ко сну. В ночном колпаке, пижаме и тапках на босу ногу он выглядел еще более комично, чем раньше. Все эффекты отключились, задняя стена погрузилась в темноту, весь свет сосредоточился вокруг электрического камина и огромной кровати под балдахином, которую они установили на колесики. Маю снова побрюзжал, и тут появился призрак Марли, заставив его завизжать тонким пронзительным голосом, как девица — зал покатился со смеха. Однако стоило всем рассмотреть призрака, как смех тут же стих. Марли был поистине безобразен. Петро превосходно справился с партией, представ этаким рок-звездой. Почти всю песню Маю помалкивал, переводя дух. Передвижение цепей и оков призрака сопровождали звуковые эффекты — грохот и звон, — вызывая по всему телу Маю мурашки. Он вздрагивал, вжимался в кресло, заламывал руки и умолял призрака пощадить его, пока тот громогласно распевал слова.       Кандалы на ногах призрака и цепи были сделаны из бумажных материалов, пенопласта и пластика, но выглядели как настоящие. Ужасная бледно-лиловая физиономия Марли, покрытая струпьями и следами разложения, а также его рваная одежа, из-под которой торчали худые волосатые ноги, привели зрителей в неописуемый восторг.       Следом за Марли появился первый дух Рождества — дух прошлого. Темнота осветилась сиянием, охватывающим миниатюрную фигуру. Лицо Дженни скрывала бежевая вуаль, все ее тело, облаченное в обтягивающий второй кожей телесный костюм, девушку окутывали развевающиеся искрящиеся одежды, а на ее голове была корона с множеством диодных огоньков-свечей. Под тонкой тканью проступал изящный девичий силуэт.       Дух увлекла Скруджа в прошлое, где он столкнулся с собой-ребенком, подростком и взрослым. В черном парике, но все с тем же крючковатым носом. Встретил былую любовь — девушку-бесприданницу из сиротского приюта, в которую был когда-то влюблен. Девушку играла Лука. В простеньком, но красивом платье, поразительно скромная и милая — она сразу понравилась зрителям. На ее бледном личике расцвел румянец, накладной пучок аккуратно обрамлял головку. Скрудж и дух прошлого наблюдали за ее песней. Свет сместился на Луку, и Маю ускользнул за кулисы, где за минуту облачился в скромный костюм молодого Скруджа. Лука почти не танцевала в начале, но лишь потому, что в следующей сцене на празднике Рождества они закружились в вихре вальса, а потом заиграла веселая музыка крестьянского танца, яркий свет залил декорации огромного старинного дома, на сцену высыпали другие актеры в платьях и костюмах — все завертелось под задорные звуки музыки. Они исполнили ручеек, водили хоровод, менялись партнерами — и каждый раз их с Лукой восхищенные взгляды замирали друг на друге. Их голоса покорили зал, зрители хлопали в такт песни. В самом конце смеющиеся, нарочно запыхавшиеся влюбленные вышли в центр и исполнили песню дуэтом, а все вокруг в этот момент начали сходить с ума: в пышных юбках и костюмах парни и девушки разрозненно исполняли акробатические номера, кувыркались, прыгали, собирались парами и зажигательно танцевали.       В следующей сцене заметно повзрослевший Скрудж в дорогом костюме ругался со своей доброй и нежной супругой, в которой все узнали ту самую девушку с праздника Рождества. Чтобы увидеться с мужем, она пришла к нему в контору, Скрудж гневался, что она отвлекает его от работы. Супруга обвиняла его в жажде наживы и равнодушии к ней. Она разочаровалась в мужчине, которого когда-то полюбила — простодушного, ласкового, кроткого… За годы в браке Скрудж превратился в совершенно незнакомого ей человека, одержимого деньгами. У них не было детей и счастья, ничто их больше не связывало. Лука сыграла настолько правдоподобно, что у многих ее партия с потрясающей пронзительной песней вызвала слезы. На сцене замелькали другие актеры из прошлой сцены праздника, девушки и парни разбились на пары, играя счастливых влюбленных, напевающих и танцующих прямо в конторе Скруджа. На их фоне ссора с женой и обвиняющий звенящий голос Луки звучал еще более отчаянно. Голоса остальных сливались в единый чистый звук. На фоне напева остальных Лука взывала к Скруджу, вопрошала, женился бы он на ней сейчас? Кто она? Бесприданница, сиротка, простая нищая девушка… Его сердитый тон переплетался с ее грудным глубоким голоском, обоих захлестывали эмоции: Маю пел о том, что смысл жизни в богатстве и достатке, он не понимал тех глупцов, кто прозябает в нищете или проживает свои дни праздно, Лука твердила, что он уже не тот юноша, за которого она вышла замуж, он изменился, ей искренне жаль его. Угрюмым мрачным тоном Скрудж просил ее уйти, и та решительно покинула сцену, оставив его одного. В его игре уже проступали черты того одинокого злобного скряги, которым он стал.       Публика была под впечатлением. В зале царила непривычная тишина, все ждали, что же будет дальше.       Сцена вновь погрузилась во мрак, и пока остальные актеры развлекали публику, позади горел цифровой фон, и их силуэты мелькали едва заметными тенями. Декорации спешно убрали, на сцену выбежала Дженни. Маю быстро скинул костюм, оставшись в пижаме и колпаке — и вернулся к духу прошлого, умоляя увести его.       Маю вернулся в обличии старика, пристыженный и тихий, он уныло следовал за духом прошлого по сцене без декораций, кончик колпака бился о его нос, Маю шаркал — и этот звук, усиленный вдвое, доносился из динамиков. На цифровом фоне вдруг возникла спальня Скруджа, одинокая свеча, разгоняющая мрак, кровать, стул подле столика, где сидел старик до появления духа.       На пустой сцене Дженни исполнила сложный танцевальный номер в стиле контемпорари, в который втянула перепуганного Скруджа. Высокий голос Дженни возносился к потолку, Маю скрипел между строк. Глядя на неловкие неуклюжие па старика и летящий вихрь одежд Дженни зал хохотал и долго аплодировал после завершения сцены. Не выходя из роли, Дженни дернула Маю-Скруджа за трясущуюся руку, веля поклониться, старик тотчас начал браниться и зрители вновь захохотали. Эту сценку они сочинили буквально на ходу. Изумленно озирая зал, старик упал на пятую точку и застыл, а дух прошлого грациозно присела в реверансе. Грянули овации, свет погас. Наступил антракт.       Вместе с Дженни Маю ринулся за кулисы. На его лбу выступила испарина, волосы под колпаком спутались, челка была мокрой от пота. Сердце колотилось так сильно, будто вот-вот остановится.       Каждый раз, стоило забежать за кулисы, — его, как и любого другого, встречал Артту. Вероятно, тот решил своим присутствием поднять дух актерам. За полтора часа выступления, из которых почти все время Маю находился на сцене, он так вымотался, что не замечал никого вокруг.       Следующие двадцать минут они отдыхали, сидя прямо на полу, пили воду, кто-то репетировал следующие сценки, кто-то увлеченно переписывался по телефону. Маю же просто привалился затылком к стене, а устав сидеть без дела, уткнулся в мобильный, скроля сообщения, число которых все росло. Маю листал мессенджер с довольной улыбкой, вдруг он почувствовал на себя взгляд и поднял глаза. Артту присел на корточки напротив него. Маю терпеливо выслушал его.       — Я рассчитывал, что ты справишься без меня. Каждый из вас справился. И я рад, что наше с тобой видение этой постановки сходится. Поначалу я решил, что ты захочешь переиграть все мне назло, но ты оставил сценарий без изменений.       Слова Артту остались без реакции. Маю усиленно делал вид, что позабыл человеческий язык. Он не готовился к тому, что Цицерон будет говорить с ним о постановке, вместо того чтобы запугивать и шантажировать.       Маю перевел взгляд на его сломанную руку в гипсе на перевязи, стараясь выглядеть равнодушным. От охватившего его волнения он мог думать лишь о том, на что пойдет Цицерон из жажды мести. За одну лишь уловку Маю с пустяковым порезом он лишил Лиукси пальца, страшно подумать, чего же он захочет взамен своей покалеченной руки?       Артту отвлекли вопросом, и тот поднялся с корточек. Еще раз бросил на Маю проникновенный взгляд и направился к другим ребятам.       Маю так резко дернулся, что на движение повернулось несколько голов — словно хотел задержать Артту, но потом вдруг опомнился и притих. Тут он осознал, что все это время не дышал, и судорожно втянул воздух. Кто знает, возможно, если бы Артту не пришел на мюзикл, он, Маю, до сих пор трясся бы, цепляясь лапками за Эваллё.       Наконец антракт подошел к концу, оживленный гомон в зале долетал даже за кулисы.       В первой сцене после перерыва Маю столкнулся со вторым духом — духом настоящего.       Идея состояла в том, что с появлением каждого последующего духа старик чуть молодел: когда появился дух настоящего — Юнис, закованный в призрачные доспехи, торжественный и великолепный, как римский предводитель, — Маю постепенно втянулся в танцевальный номер, его движения стали более гибкими и изящными, голос — чище и ровнее. Их парный номер вызвал бурю оваций.       Дух увлек Маю в путешествие по городу: старик повалился на четвереньки, изумленно взирая на цифровую картинку на полу: они неслись над крышами домов и заснеженными улочками. Скрудж потрясенно смеялся, наблюдая за счастливыми людьми, за суетой в этот благословенный праздничный день. Изображение возникло также на стене — виды города окружали их с Юнисом со всех сторон. Маю крутил головой в колпаке и ползал по сцене на четвереньках, пока дух настоящего, закинув нога на ногу, торжественно восседал на своем троне и с улыбкой наблюдал за неподдельным восторгом старика. После они устремились на праздник к племяннику Скруджа: на полу возникла новая заставка — словно они и вправду наблюдали за Рождеством сверху. И вдруг на сцене показалась шумная компания, появились декорации: уютная гостиная, наряженные гости: джентльмены в костюмах, леди в пышных платьях. На фоне возникло изображение огромного дубового камина, у которого расположилась компания друзей и родных. Они шутили и смеялись над ним, Скрудж то мрачнел, то бледнел. Затем они с духом перенеслись в дом клерка, где тоже устраивали праздничный обед. К столу собралась вся огромная семья паренька. Его меньшой был болен — и это больше всего впечатлило Скруджа — он ни о чем таком раньше не думал, ни минуты в своей жизни он не размышлял, каково живется его служащему. Паренька-клерка играл известный всем Кролик.       В заключение Юнис исполнил еще песню, Скрудж втянулся в номер, его движения стали более уверенными и ловкими. В конце песни Скрудж потянулся к духу, прося остаться, но каждый раз тот отталкивал старика и демонстративно смахивал пылинки со своих рукавов — зал хохотал. Только Юнис начинал петь, Маю снова цеплялся за него — и дух отталкивал настырного старика, и так снова и снова. В итоге Скрудж так выдохся, что мог лишь ползать на четвереньках за духом. Тут на сцену опустилась тьма, и дух настоящего исчез вместе с троном под громкие аплодисменты.       Перед появлением третьего духа Маю исполнил собственный номер, который резко прервался появлением духа грядущего — самого жуткого из всех. Зазвучала тревожная музыка, зал притих — и тут возникла огромная тень, похожая на силуэт самой смерти. Скрудж жалобно завыл от страха. Под необъятным черным плащом с капюшоном скрывался высокий, худой Нооа. Из широких рукавов торчали его тощие руки в длинных кожаных перчатках с когтями на пальцах. И все это в ночи. На заставке позади и под ногами Скруджа появилась лестница, раздался грохот, бум-бам — и старик кубарем покатился вниз. Жалобно вереща и повизгивая, тот пересчитал своим крючковатым носом все ступени, колпак слетел с седых волос. Хныча, старик замер у подножия лестницы. И тут в отдалении, уже на настоящей лестнице, возник силуэт Нооа. Старик бросился бежать что есть мочи, цифровая заставка полетела вместе с ним, сцена погони, зловещая громкая музыка, попытки сбежать от грядущего… Старик падал, плакал, ругался, вставал, несся дальше. На фоне возникла гигантская тройка черных лошадей, несущихся по темным улицам Лондона, за ним грохотал катафалк — зловещие звуки разносились по всему залу. Постоянно падая, Маю отбил себе все колени. Он потерял тапки, обронил колпак… Топот копыт становился все ближе, звуки нарастали. Из динамиков доносилось пугающее крещендо, грохот копыт и колес катафалка гремел по мостовой, тени мчались все быстрее. Изображение ночных улиц города стало расти, а Скрудж — как будто уменьшаться. Зрители одобрительно загудели. Наконец повозка настигла беглеца, раздался грохот и свет погас. Очнулся старик на полу рядом с кроватью посреди сцены. На кровати под простыней лежал другой актер. Дух грядущего показался за спиной Скруджа и предложил посмотреть, кто этот мертвец, лежащий там. Когда Маю отдернул простыню, в зале раздались возгласы ужаса: на кровати лежала копия Скруджа — но это всего лишь похожий грим — крючковатый нос и колпак сделали свое дело. Зловещий свет падал на восковое лицо мертвеца, тени сгущались, от зловещей музыки бросало в дрожь. Неожиданно пол под ногами старика обернулся бездной, куда тотчас полетел несчастный. Заставка на сцене и изображение на полу кружились в разные стороны, увлекая Маю все дальше и дальше во тьму. Пока он падал, полз, вскакивал и снова падал, он увидел множество людей, тех, кого обрадовала его смерть: зрителям предстала толстая уродливая женщина, с подушкой под платьем, чтобы выглядеть еще жирнее — это любящая выпить горничная Скруджа, которая после смерти старика вынесла из дома много ценных вещей, и теперь сидела в обнимку с бутылкой и кучей барахла. Она пьяно распевала песню, икала и хохотала, пока не скрылась из виду.       Во время сцены Маю на тросах взмыл над сценой, обозревая все с высоты. Летя над сценой, окруженный тьмой, поначалу он неуклюже барахтался, а затем ловко перевернулся пару раз, вызвав бурную реакцию зала. Маю исполнил еще несколько элементов в невесомости, а потом будто очнулся и снова завопил, замолотил руками и ногами — и в довершение вытянул кулак вперед на манер Супермена; за спиной развивался халат в точности как плащ героя — зал грохнул со смеху.       В будущем он столкнулся с горем в семье клерка, который служил ему верой и правдой много лет — его меньшой умер. Скрудж не смог вынести сцены убитого горем отца. Маю висел в сторонке, наблюдая за скорбящей семьей клерка в этот праздничный день, и умолял духа пощадить его. Отец вернулся с могилки сына и исполнил короткую партию. Все это время Скрудж вставлял звучные реплики, отчаянно прося пощадить его чувства. Исполняя песню, парень вышел вперед, его родные выбрались из-за стола, стоящего посреди сцены, кто-то танцевал — пронзительно, остро, в своих бедняцких нарядах, — кто-то пытался утешить родителя. Страдания паренька были ему невыносимы. В который раз Скрудж попросил духа вернуть его назад, однако дух остался безучастным. И тогда Маю схватился за голову и заголосил, но лишь сильнее увяз во тьме и забарахтался.       В следующее мгновение жуткая музыка сменилась гробовой тишиной — стало слышно шорохи из зала.       Спустя пару минут Маю очнулся в своей комнате: он запутался в одеяле и в собственной пижаме. Колпак съехал, на лице застыло нелепое выражение радости. Он будто разом помолодел. Он был жив! Цел и невредим! Маю вскочил и пустился в пляс. Спел дурашливую песенку и обежал трусцой вокруг своей постели. На фоне возникло огромное окно, ставни распахнулись, и Скрудж увидел Рождественское утро. От счастья он заголосил и пустился бежать со сцены.       Зрители выдохнули с облегчением, засмеялись и принялись хлопать.       Наступило утро нового дня. Сочельник. Контора Скруджа. Клерк опоздал на работу на несколько минут, и Скрудж устроил ему выговор, а затем торжественно заявил, что повышает тому жалованье. На сцену выбежали актеры, одетые в теплую уличную одежду, окружили паренька и принялись поздравлять его наперебой, а Скрудж пустился в пляс, сам не свой от того, что совершил доброе дело. На радостях он позвал прислугу — горничную, и велел ей протопить контору, чтобы его уважаемый коллега не мерз, отвалил ей целый мешочек с монетами на покупку угля. Сопротивляясь его попыткам увлечь ее в танец, женщина с криками «Этот трухлявый пень совсем умом тронулся!!! Помогите!!!» унеслась прочь.       В следующей сцене Маю предстал в виде Скруджа, словно помолодевшего и невероятно счастливого, в пальто и цилиндре, в руках в перчатках он крутил тросточку. Его плечи расправились, спина выпрямилась, молодцеватой походкой Маю прогуливался по городку. На сцене оказались сразу все актеры, играя свои сценки: тут был и уличный Рождественский хор, и просители, приходившие в самом начале за деньгами для бездомных и которым Скрудж отказал в пожертвовании, и клерк за своей рабочей конторкой, и племянник со своими гостями, шутящими в гостиной напротив электрического камина — того самого, из спальни Скруджа. Маю пританцовывал со своей тростью, подхватывал разные напевы, мурлыкал себе под нос, даже исполнил переворот через голову. Прокатился с резвящимися ребятишками (под ногами Маю возникло изображение ледовой горки, и, балансируя на льду, Скрудж пронесся по ней). Пареньку, несущему огромную индюшку в лавке мясника, велел отправить ее семье клерка — и малой помчался к другой группке актеров. Вместе с индюшкой Скрудж навестил своего добряка-служащего — ему навстречу выбежал меньшой, и, склонившись, Маю порывисто прижал к себе ребенка; помирился с племянником; спел с уличным хором; наградил бедняка монетой. Счастливый и окрыленный он был добр со всеми. В нем зажегся настоящий Рождественский дух.       Маю торжественно исполнил еще одну партию, подводя итог, беднякам он кидал монетку, уступал дорогу стайкам ребятишек, пританцовывал и поигрывал тросточкой, остальные актеры одобрительно кивали его словам, стоило пройти ему мимо — господа учтиво снимали шляпы, дамы — приседали в реверансе.       В окружении детворы Маю игриво протанцевал по сцене, желая прохожим счастливого Рождества и почтительно кланяясь налево и направо. Неожиданно все подхватили теплые и радостные слова заключительной праздничной песни, один лишь Скрудж растерялся. Артисты покинули свои места и устремились вперед, к неожиданно оробевшему старине Скруджу, их лица светились от радости, они окружили его и принялись ему хлопать. Вскоре к ним присоединился зал: оглушительно хлопая, зрители повставали со своих мест.       Скрудж утер фальшивую слезу, и, сняв с головы цилиндр, порывисто склонился в изящном поклоне, как истинный джентльмен. Из зала раздались крики «Браво!».       Последними на сцену вышли Лахти и Артту. Поклоны потонули в буре оваций, к сцене тут же ломанулась треть зала, с букетами цветов и поздравлениями. Маю обвел толпу слезящимися от яркого света глазами, он весь вспотел, сердце подскакивало в груди, в ушах шумела кровь. Он улыбался всем, даже Артту. Позади артистов кто-то из помощников сцены взорвал хлопушку, и всех осыпало градом конфетти. Не успел Маю прийти в себя и отдышаться, как у него в руках оказалось несколько букетов.       Сцену заполнили радостные близкие, родные, друзья. Еще несколько раз прогремели хлопушки, обдавая всех брызгами конфетти. Народ воодушевленно загалдел.       Вдруг Маю ощутил, как чьи-то сильные руки обвиваются вокруг него, повернулся и увидел Эваллё.       — Наверное, я влюбился в тебя во второй раз, — признался Эваллё, заставив его смущенно отвести глаза. Маю пребывал на волнах экстаза: его все поздравляли, дарили подарки, восхищались мюзиклом и его игрой, пожимали руку, многим хотелось потрогать его нос или сфотографироваться. С лиц родных не сходили сияющие улыбки, по очереди сестра с мамой крепко его обняли, в глазах Рабии читалась гордость — растроганный Маю не успевал благодарить, эмоции захлестывали. Друзья помогли с букетами, и руки Маю освободились, он тут же обнял Эваллё, уткнулся ему в шею, совсем позабыв про свой грим. Эваллё кое-как вытащил его из общей массы. Маю нервно рассмеялся без всякой причины.       Артту тронул его за плечо и ободряюще улыбнулся, а затем последовал за остальными на выход. Все произошло так быстро, что Маю не успел ничего сообразить.       Жаркое дыхание Эваллё коснулось его лба, у самого уха раздался голос:       — Он не простит себе, если мир лишился такого артиста, как ты.       Маю стиснул горячую ладонь Эваллё.       — Иногда полезно столкнуться со страхом лицом к лицу, — пробормотал он себе под нос.       — Майре, знала бы я раньше, что ты у нас такой талант! Ты выступил на профессиональном уровне! — воскликнула госпожа Лахти, пробившись наконец к Маю в окружении родных и друзей. — Даже жаль, что ты оканчиваешь школу в следующем году…       — Спасибо, учитель, — совсем смутился Маю, радуясь, что под слоем грима не видно его горящих щек. — Это не только моя заслуга.       До Маю донесся голос директрисы:       — Всем веселых каникул и счастливого Рождества!       И ответное:       — И вам счастливого Рождества!       Вдруг Лахти опомнилась и звонко затараторила:       — Ой, а где же наш светоч мюзиклов, бедный… сломать руку за неделю до представления, это ж надо!..       — Да, кстати, а что с ним случилось? — спросила Рабия, когда госпожа Лахти скрылась в толпе.       Маю с Эваллё переглянулись.       — Не переживай, он крепче, чем кажется, — хмыкнул Эваллё, и Маю поспешно отвернулся, чтобы Рабия не заметила его улыбку.       Преподаватели и ученики поздравляли всех наперебой, желали хорошего отдыха. Родные, друзья, одноклассники восхищались мюзиклом, Маю только и слышал со всех сторон восторженные голоса.       — Мы тут кое-что задумали, — раздался жутко довольный голос Селике. — Но это подарок на Рождество.       — От нас троих и от Йолли, конечно. — Куисма обвела лица Минтту и Селике.       Маю совсем растерялся.       В гримерке Маю отлепил накладной нос, привел себя в порядок и переоделся в обычную одежду. Рабия с Фреей поехали домой, чтобы успеть накрыть для него ужин-сюрприз — разумеется, обо всем еще утром проболтался Эваллё.       Во время сборов ему позвонил Сатин, которого Рабия с Фреей завалили видеоотрывками из мюзикла, и, забыв обо всем, Маю невероятно счастливый слушал его поздравления и взахлеб делился впечатлениями.       Когда они уже направлялись в раздевалку за куртками, путь им преградил Артту. Маю невольно уставился на его руку в бандаже. Повсюду висели новогодние украшения и праздничные растяжки, со всех сторон доносились оживленные голоса и смех — на фоне этой атмосферы они трое, застывшие в немой сцене, выглядели почти нереально, как во сне.       — Как мило, — фыркнул Артту, заметив на их шеях похожие чокеры.       Эваллё, несший его костюмы, освободил одну руку и схватил Маю чуть пониже локтя. Не успел он опомниться, как Эваллё бросил:       — Маю мне ничего не говорил, он не нарушал слово. Я сам обо всем догадался.       Артту вскинул бровь, но по его лицу невозможно было понять, удивлен он или нет.       — К тому, что произошло, Маю не имеет никакого отношения. Он ни о чем не знал.       — Я знаю, — спокойно произнес Артту. — Это не в его стиле. — Оглядев Эваллё с головы до ног, добавил: — Как благородно… А я тебя недооценил. — Мужчина перевел взгляд на Маю, на его лице возникла улыбка. — Хороших каникул, ты отлично поработал сегодня.       — Счастливого Рождества, профессор, — нашелся Маю и крепче сжал ручку от сумки — должно быть, костяшки его пальцев побелели.       «— Взаимно».