Я вас защитил

Шёл пятый день в лагере. Его снова знобило. Женское лицо вытянулось в кричащей, уродливой гримасе и в конечном итоге застыло в болезненной манере, когда шею сдавила тугая, словно чьи-то сильные руки, верёвка. Руки его отца. Абсолютно точно знобило от неожиданно прохладного уличного ветра, а не посредством созерцания «вершившегося правосудия» и «заслуженной участи», как говорил ближайший родственник. Клос Рихтер шумно выдохнул. Да, к этому уже можно было привыкнуть. Ему было всего двадцать лет, когда отцу приказали временно представлять директора концлагеря Воронежа, оккупированного в июле настоящего времени, 1942 года, для мирных жителей, ибо военнопленных держать гораздо сложнее. Но он ничего не сказал против, только скривился, и подписал нужные бумаги. Ныне же Клос осознавал, что отец тогда кривился не от того, что людям предстоит умирать в зверских пытках от руки его и его подчиненных, а оттого, что это не военнопленные. Обычные мирные жители. Интересно, папа всегда был так жесток? Что за вопросы, наивный ты простак? Разве только что произошедшая на его глазах казнь может причисляться к поведению нормального человека? Клос только учился понимать характеры людей, сложные и неочевидные признаки давались лишь немного легче. Война явно ускорила его умственное развитие, которое Клос до неё считал теперь нулевым, и стало проще отвечать другим охранникам, которые так и норовили опустить его при любом удобном случае. По непонятным причинам. Хоть он и немного преуспел в анализе мотивов своих оппонентов, но это все еще было сложным ребусом. И единственным отвлечением от отчаянных мыслей, которые постигали его промозглыми ночами, и Клос тонул в криках и мольбах заключенных, как в неприятной ткани подушки его кровати рядом с камерой. Он отворачивался, укрывался негреющим одеялом, застывал в одной позе, лишь бы никто не видел его отчаянно сдерживаемых горьких рыданий и заплаканных глаз. Он плакал, плакал…! Нечем вытереться! Проклятие… Такими были его первые дни работы охранником: нервы колебались на пределе, недостаток сна влиял на умственный процесс, чего не успели не заметить его насмешливые соседи, и трупов людей, которых он наблюдал, становилось все больше, больше и больше. Клос сорвался на острый болезненный крик – он снова заплакал. Ему снова привиделись люди, их скелеты, обтянутые кожей, плетущиеся в газовые камеры; розовато-красные полосы на спинах людей, вокруг шеи и на запястьях; лиловые отметины на телах женщин и мужчин, исторгающих крики и просьбы «перестать, перестать, ПЕРЕСТАТЬ». Собственные слезы теперь казались ему красными. Двенадцатый день в лагере. На смену нервозности и отчаянию пришло безразличие. Клос ничего не чувствовал. Где-то глубоко внутри шарик его страхов и переживаний словно оказался заморожен намертво, и парень предпочитал, чтобы так оставалось до самого конца этой бездушной войны. Еще двенадцать дней назад Клос бы назвал себя человеком, который, хоть и жил отныне в военное время, но был счастлив, весел. И влюблён. Но любовь умерла. Веселье кончилось. Счастье ушло. Отец говорил Клосу, что русские всегда ему не нравились. Менталитет не признавал. А потом Рихтер узнал, совершенно случайно наткнулся на его дневник семнадцатилетней давности, что папа пылал страстью к русской женщине. Клос никогда бы его не спросил, а отец ни за что бы ни рассказал. Рихтер-старший не растил его нормально – он пичкал его своими фашистскими идеями, стремлениями, горел этими амбициями до мерцающих искр в глазах, а Клос впитывал эти эмоции и знания, как губка. Он был полон такой же ненависти к русским, – никакой дневник отца с одной страницей признания не могли этого изменить, - но никогда особо яростно этого не показывал. Чего уж говорить о настоящем. Ему приходилось гонять рабочих пленных до изнеможения, бить и сечь их плетью в ответ на очередные мольбы о милости, - порою что-то кололо в груди иголкой, слезились глаза, нервно дёргался глаз, - но Клос хладнокровно взирал на всё это и отмахивался от тревожных «привычек прошлого», как от назойливой мухи. Он ничего не чувствовал. Это правильно. Клос не принимал решения, это делал Он. Отец хотел его таким. Чтобы ни одна пытка не всколыхнула его нутро, ни задела за живое. Сын своего отца, будущий преемник его лагеря. Вот, кем был Клос Рихтер. Точка. В один из таких дней к нему зашел один из немногих его соседей-охранников, с которым Рихтер был в приятельских отношениях, и рассеянно протянул: К нам тут доставили еще двух. Начальник сказал, чтобы ты их в отдельную камеру засунул, вон ту, чтобы все видно было. Дети, как-никак. Рихтер подумал, что он ослышался. «Дети…?» − мелькнуло в голове. Клос давно не чувствовал эмоцию даже отдаленно напоминающую удивление, но сейчас, казалось, он именно удивился. Поразительно. Дети. Почему они здесь? Он ощутил, как в груди поднимается что-то злое, яростное, просто от мысли, что они не занимались русскими детьми, не брали их в плен. Они бесполезны, как рабочие. Информацией не обладают. Зачем отец приказал их захватить? В этом не было смысла. Догадка прошила насквозь. Чтобы отец мог поиздеваться. Выплеснуть свои эмоции, видя, как отметины да полосы отсвечивают на смуглой коже. Они же евреи, верно? Тогда отцу еще приятней. И Клос будет безвольно следовать его заветам – ибо по-другому его не учили. Он устало прикрыл глаза, вернулся в нейтральное состояние, ответил товарищу и принялся дожидаться детей. Лживая маска спокойствия слетела с него, как только он увидел ребят, точнее, цвет их кожи и волос. Девчушка, лет одиннадцати, с растрепанной пшеничной косой и глазами цвета ржавчины, прожигала его убийственным и одновременно испуганным взглядом, стискивая руку рядом идущего мальчика гораздо младше неё. Оба белые, а мальчик так и вовсе с голубыми глазами. В каких-то лохмотьях…с зарёванными глазами и дрожащими ногами. На смену странной напряженности пришла холодная ярость, а затем – сожаление вперемешку с отчаянием. Но что он мог сделать? И почему он должен был что-то делать? Человек, всегда плывущий по течению и дуновению дудки отца? Клос не знал, почему такая глупость пришла ему в голову. Он же должен ненавидеть их! Отец говорит – Клос слушает и принимает. Что может противиться этому? Номера 140603 и 140701, имена неизвестны. Черты лица совсем отличающиеся, не родственники. Тогда почему, стоило ночи взять вверх над дневным мраком, девочка нашептывала малышу, который ей даже не родной человек, успокаивающие слова своим дрожащим, испуганным и преисполненным нотками надежды, глупой веры, голосом? Он ей, слабо, «Сеня…Сеня...», а она ему «Митя…Митенька». Гладила его своими ранее нежными, теперь избитыми ручками? Прижимала его голову к груди, обвивала всем телом, чтобы согреть и молилась, молилась на свободу, на спасение, на неизвестного ангела? Он смотрел, как блестели её матовые слёзы, которые она быстро вытирала. Так же, как и он когда-то – грязной порванной тканью, которая пошла им на лохмотья. Клос понимал базовые слова и отличал имена – отец учил его этому, знать вражеские символы. Но он не видел в них ничего вражеского. Злого, проклятого. Их постоянно били, и они были единственными, на кого Клосу было трудно смотреть. Но в то же время он не мог отворачиваться. Но ему было жаль. Так жаль, жаль, жаль. Никакие здравые и трезвые доводы не могли остудить его горячей головы и странного желания «защитить». «Закрыть собой». «Не позволить причинить вред». Эти беспочвенные, необоснованные мысли и его внутренние убеждения убивали его сильнее постепенно нагнетающей атмосферы. Война шла полным ходом: кидали бомбы, заново строили укрытия, стреляли, прятались, и бесконечный кровавый фонтан даже не думал сменить свой цвет на прозрачный. Очиститься от боли. Клос хотел конца войны, несмотря на убеждения отца в нём. Рихтер позволял себе странные мысли о защите детей, и это, видимо, дало свои плоды. Теперь он реже думал об амбициях отца и его горящих глазах, о будущем фашистской Германии. Клос сначала невольно, а затем – ужасно осознанно, удивительно даже для него самого, – стал задумываться о том, во что скоро превратятся эти дети. Девочку хлестали кнутом чаще, чем мальчика. Она была серьезной, хладнокровной и будто бы совсем не пугливой, бесстрашной и решительной. Но с каждым ударом её крики становились громче, болезненнее и после десятого раза на её нездорово-бледных руках не оставалось живого места, а спина горела полосами, когда глаза, пронзительные и мрачные, чистой яростью. Но и они начали тускнеть. Блеск исчезал. Сила испарялась. Мальчику попадало реже, и стегали его по ногам или ниже спины. Раны было нечем залечивать. Никто и не стремился. Никто не спасёт. Однажды после очередного такого случая, Клос находился в странной задумчивости и в какой-то момент, когда дети легли спать, увидел, что раны мешали им нормально заснуть. Девочка расчесывала свои запястья до крови и болезненно шипела и выдыхала, порой вцепляясь в кровавые сгустки зубами и всасывая жидкость губами и плакала, стонала и хрипела... Клос не выдержал, вымученно улыбнулся уголками губ и открыл камеру. Он помнил, как пытался успокоить девочку, а мальчик ничего не понимал и просто хлопал глазами. Он помнил, как она недоверчиво сжимала губы и выходила с ним из клетки, и Клос впервые о них позаботился, обильно смочив их раны и синяки влажной тряпкой в перекиси. И как она невольно, но счастливо приподняла уголки губ, и милые морщинки скопились у её глаз, но она, вспомнив, кто они есть друг другу, тут же убрала намеки на улыбку. Он помнил, как укрыл их своим более теплым одеялом и потрепал по плечу, ласково прошептав девочке на ухо «Сенечка…», а мальчику «Митенька...». И как он пообещал им, сжимая ночью в своих крепких объятиях, что будет защищать, несмотря на их разные стороны баррикад. И как он ни разу за это время не вспомнил об отце.

***

Утром яркий, точно огненный выстрел, взрыв охватил большую часть их концлагеря. Клос лихорадочно подскочил, чему удивился сам, и бросился к управляющему корпуса, узнав, что остальные группы, за которые он брал ответственность, в порядке. Сеня и Митя! Клос несся по коридорам корпусов, оглядываясь по сторонам и оценивая масштабы разрухи. Проклятие! Он должен был их защитить, где же он был?! Он провел с ними больше месяца и ужасно привязался к этим голодным, несчастным детям. К выродкам русским, да? Тварям ничтожным. Нет! Нет! Нет! Он не хотел их смерти. Сейчас так четко и ясно это осознавал. Понимал, что их атаковала русская армия, пришедшая за своими близкими. Но он знал, что у Сени и Мити нет больше родственников! Что их убили они, такие же, как сам Клос. Немцы, фашистская Германия! То, что было их корпусом, обвалилось и поломалось на мелкие части. А посреди этих разрушений останавливались русские самолеты и танки, суетились солдаты и перезаряжали оружия, выкрикивая грубые приказы и мечась из одного угла в другой. Клос чувствовал, что его сердце вот-вот поднимется к горлу, если он не найдет детей. Они не могли умереть. Он отказывался верить в это. Они могли погибнуть от голода, от холода, от бесконечной череды побоев, но не могли умереть от этого проклятого взрыва. Значит, у русской армии действительно не было выбора, раз она атаковала корпус со своими же людьми… И потом его заметили. Клос не успел даже поражённо выдохнуть, как его уже перехватили за руки, крепкой хваткой завели их за спину и придавили всё тело к земле, откуда он посмотрел на презрительное, уставшее лицо солдата и перевел взгляд вперед, заметив Сеню и Митю, встающих из под обломков и слабо улыбающихся ему. Остатки крыши корпуса над ними опасно качались, а все инстинкты говорили Клосу бежать и спасать. Бежать. И. Спасать. Защищать. Солдат что-то говорил Клосу, но тот словно отключился от реального мира, а время замедлилось, когда он увидел крышу, сорвавшуюся вниз. Солдаты шокированно застыли, а держащий его парень неверяще поднял брови, и в глазах его появилось тревожное понимание. И он его просто отпустил. Клос рванул что есть силы к застывшим под страхом смерти детям. Отца нет в лагере. Его словно ударили по голове отрезвляющим молотком. Он впервые за несколько дней вспомнил об отце, и это воспоминание уже не было таким светлым и непорочным, как два месяца назад. Он воображал отца гневным, непозволительно жестоким и бесчеловечным дьяволом, который ненавидел все, что теперь любил, - да, любил!! - его сын. Клос любил Сеню и Митю. А Сеня и Митя не заслуживают страданий и этой ненависти. Клос запоздало понял, что сделал. Он просто кинулся на детей, выталкивая их из под приземляющейся крыши и, спасая, подставился под удар сам. Он принял решение, свое самое первое в жизни решение. Он больше не был безвольным. Он защитил этих детей. Как и обещал. Адреналин бешено играл в его крови. Всё тело пронзило отвратительной, оглушающей болью. Сердце лихорадочно пульсировало где-то в лёгких, и секунду спустя он уже лежал под обломками. Сеня и Митя, с заплаканными глазами и покрасневшими щеками, все в грязи и пыли, но даже так, они были самыми дорогими людьми в его жизни, кружили вокруг него, сбивчиво что-то шептали и плакали, они так много плакали и пытались его поддерживать, пока он откашливался кровью, а глаза медленно наливались сероватой дымкой, и зрение становилось хуже. И пока глаза его не закрылись окончательно, он до ужаса ясно, в последний раз наблюдая их лица, прохрипел: −Я вас защитил.