По имени

Июльское солнце плавит последние лучи в водах Немана. В воздухе пахнет летом, воском от сгорающих свечей и лучшими французскими винами. — Так что, Ваше Императорское Величество… — О, позвольте. Уже не в первый раз за их долгий разговор он оказывается мягко перебит. Но сидящему напротив него русскому царю это позволено, и он точно это чувствует. Потому император французов лишь склоняет голову к плечу, сощуривая глаза. Собеседник коротко и спокойно улыбается, продолжает говорить: — Я, право, не знаю, как Вы на это посмотрите, но, раз уж все соглашения улажены, и наш разговор больше не касается политики… Может, отодвинем её ещё дальше? Хотя бы сейчас, когда поблизости нет никого, кто мог бы… — Он медленно оглядывает пространство вокруг, как бы подтверждая этим свои слова. — Что-либо неверно истолковать? Властитель Франции наклоняет голову ещё сильнее, не сводя взгляда с человека напротив. К чему же клонит он, этот византиец? Загадочный византиец. Человек, в чьих речах, произносимых мелодичным спокойным голосом, несложно запутаться самому искусному дипломату. Но только не императору французов. Только сердце отчего-то начинает заходиться сильнее, когда русский царь намекает на личное, близкое. Только им двоим, в этом шатре посреди Немана, посреди войны. — Вам, как человеку в большей степени военному и любящему простоту и честность, наверняка претят формальности. Да и мне, признаться, будет весьма приятно от них отдохнуть. Так, может… Станем называть друг друга по имени? Или Вы не считаете, что наш мир нуждается в подобном закреплении? Если бы на месте русского царя сидел прусский король, австрийский император, Папа Римский, кто угодно другой — император французов давно бы вскочил, изображая гнев, и бросил что-нибудь столь презрительное, что заставило бы собеседника почувствовать себя втоптанным в грязь копытами кавалерии Мюрата. Но в кресле напротив, смотря на собеседника хитрыми и ласковыми голубыми глазами, сидит именно русский царь — и вот в чём загвоздка. Потому что повелитель Франции уже давно позволил ему много, много больше, чем другим. А русский император это почувствовал. И теперь хочет проверить, что ещё позволит ему союзник. Простота и честность, говорите. Что ж, Александр. — Alexander. — Повторяет Наполеон. Собеседник улыбается и опускает глаза, очень хорошо изображая смущение. — Bonaparte. — Говорит он. — Нет уж, извольте! — Наполеон подаётся вперёд, его глаза поблёскивают. — Вы сами предложили имена! Так неужели Вы забыли, как звучит моё? Александр поднимает блестящие глаза, с секунду что-то выискивая в лице собеседника. А потом прикрывает их — длинные ресницы чуть дрожат — и произносит: — Napoleon. Смущение в его голосе на этот раз не кажется поддельным. Они продолжают беседовать, а Наполеон думает о том, что в этом византийце определённо есть что-то, от чего нельзя не позволить многого. Может быть, то, как, отражая огоньки свечей, сверкают в подступающей ночи его голубые глаза. Или то, как выпадает из-за уха прядь золотистых волос. Что-то, что таится в его изящных жестах, что скрывается за мягкостью, женственностью, за спокойным взглядом, за печальной улыбкой. То, как он тихо смеётся над удачным замечанием Бонапарта. То, как он смотрит на него: пытаясь скрыть детский восторг. То, как время от времени нежно касается его руки своей. Наполеон вспоминает, как треснула его идеально выверенная, отточенная годами маска, когда они остались наедине. Как Александр открылся ему. Наполеон, конечно, не собирается открываться в ответ — зачем? Но отказать ему всё равно не может. Потому что произносить имя русского императора, определённо, приятно. Красивое, звучное имя, имя его кумира, от которого веет чем-то древним, сильным, успокаивающим. Бонапарт пробует его на вкус, произносит всё чаще и чаще. Пока других слов не остаётся вовсе. Происходит это именно в тот момент, когда блестящие и ласковые глаза Александра оказываются совсем близко. Когда весь он оказывается слишком близко, его золотые кудри, изящные руки, не переставшие улыбаться губы. В которые Наполеон его имя и выдыхает. Он запоздало ловит себя на мысли о том, что ему тоже нравится, как Александр произносит его имя. «Napoleone», шепчет он заполошно, и корсиканская форма из его уст не звучит насмешкой. Не успев заметить как, он подпустил его слишком близко, и, возможно, это было ошибкой. Но думать об этом не хочется, не сейчас, когда в свете догорающих свечей на полу видны две переплетённые тени. «Napoleone», выдыхает Александр, и имя это перемешивается со словами на его варварском, красивом языке. Почему-то одно он произносит особенно часто. — Dyavol, — повторяет Александр на грани слышимости, когда Наполеон ведёт носом по белоснежной шее, а руками по бёдрам, — дьявол.