в кафе

Сигма никогда не мог спокойно слушать вкрадчивый шепот Достоевского: он действовал слишком странно на него, полностью разглаживая информационный фон и вынуждая сконцентрироваться исключительно на спокойном тембре голоса, даже не на словах. Сигма надеялся, что Федор не знает об этом... всем, потому что, если быть до конца честным, Сигма питал слабость к любому жесту русского, — особенно к движениям рук, — чего уж говорить о голосе. Достоевский знает, как он выглядит в глазах Сигмы; смотрели его глаза на Достоевского, как на икону, но по сути своей он не переставал быть самым настоящим демоном. И Сигма знает об этом лучше подавляющего большинства знакомых брюнета, но все никак не оставит надежду на что-то лучшее, полноценное, и Федору всегда весело за этим смотреть. Сигма удобный, всегда подстраивается под него и старается над любой просьбой, — они крайне редки, и впринципе существуют, потому что Федор заимел привычку наблюдать за своим не таким уж и тайным воздыхателем, — в смелых попытках покорить себе холодное сердце, но так и не решаясь на что-то больше, и Федора неожиданно прошибает мысль: а кто так для него вообще старался? Стоит признать должное, Сигма — один из самых спокойных и адекватных людей в его кругу мутных «друзей», к тому же, приглянувшийся его цепкому глазу. Очаровательно, как Сигма не может выдержать его взгляд, хотя всеми силами хочет продолжить вглядываться в редкие аметисты. Человек не из робкого десятка становился куда мягче в его присутствии. Выдержка хорошая, но от Достоевского не ускользают даже самые незначительные мелочи, и догадаться, что на него имеют самые неоднозначные планы, не трудно. Трудно с молодой кровью и горячей головой обойти эту тему. Федор и сам думал, как было бы прекрасно иметь возможность не отвлекаться на возбуждение и не быть, как бы выразился Гоголь, хорни, но не то, чтобы он этим настолько часто страдал. Это был прекрасный повод присмотреться к Сигме. Достоевский... не раз находил его хорошеньким, и это всякий раз привлекало его внутреннего садиста. Даже с пониманием, что ему могут дать достойный отпор. Сигма словно хотел быть жертвой, потому что даже не станет давать отпор Федору. Это убавляет рациональный интерес: с такими не интересно соревноваться, не интересно спорить, однако будоражит самые темные мысли, которые почти нельзя контролировать. Достоевский готов признаться, что не раз глубокими вечерами вспоминал его образ, черты лица и голос. Кожа под губами и пальцами теплая. Федору нравилось, насколько теплым был Сигма, хотя сейчас, должно быть, в нем все заледенело. Шок, осознание, радость с неверием, Достоевский бы тоже ничего не понимал на чужом месте, хотя все стало очевидным с лёгких объятий, не свойственных не тактильному брюнету. Федор зашёл проверить Сигму перед уроком, и тот нашелся в мужском туалете этажа выше, словно специально не хотел никому попасться из своего класса. И правда, для чего идти через лестницу, когда уборная в пределах нескольких метров от кабинета учителя их следующего предмета? Сигма со ступором смотрит на отражение, пересекается взглядами с Федором, посмотревших на него так, что, не будь несчастный парень со сплитом одеревеневшим, то подкосился бы в коленях. Однако его держат достаточно крепко, цепко, хотя Федор не боится, что его одноклассник решит убежать, — Сигма не настолько слабый, чтобы выдержать хватку вечно болеющего отличника, — но что-то внутри подсказывает стиснуть тело в руках посильнее, пускай ранее ни с кем подобное желание не появлялось. Лишь в самый разгар акта, когда... партнёр захлёбывался в своих стонах и не хотелось ничего больше, кроме как до самого конца вбиваться в него. Федор почти не целуется, но щедро осыпывает шею лёгкими касаниями губ и терзает безобидными засосами. Сигма — мальчик нежный, или больше любит всё-таки грубость? Судя по неоднозначной реакции, ему приходились по душе все манипуляции с собой. Федор же придерживается мнения, что с любовным интересом его бы в любом случае всё заводило. Лишь с небольшой разницей. Брюнет настойчиво проходится ладонью между стройных ног.  Сигма сглатывает, не сразу, но мягко перехватывает худые бледные запястья, словно хотел попробовать, какого это; посмотреть, что с ним будут делать, прежде, чем опомниться. — Это... неуместно. Федя усмехается. Сигма, несмотря на образ пай-мальчика, всегда умел пользоваться положением, заткнув внутренние голоса предрассудков и совести. Наверняка он не раз думал о том, что его влечение к человеку своего пола отвратительно и ужасно, но, пускай и также топорно, напомнил о положении дел. Что они в школьном туалете и жмутся, — хорошо, Федор жмёт, — прямо у зеркала напротив двери, и что кто угодно сейчас может войти, будь то пятиклассник или директор. Но суть в том, что Достоевский прекрасно это помнил, и что до урока оставалось уже меньше десяти минут, но надолго Сигму задерживать не планировал. — Уместно, если ты успел сдать историю. Хитрая ухмылка расплывается на обычно мрачном лице. Парень действительно был бы глупым, если бы поспешил действовать без учёта подобной информации. Спроса с Сигмы на этот урок нет и его, казалось, настолько любили за примерное поведение, оценки и школьную активность, что могли бы беспрепятственно простить опоздание хоть на полчаса. Ему молчат в ответ. Только задумчиво и сдержанно поджимают губы, но Сигма сегодня приятно удивляет Достоевского: освобождает себя из кольца холодных рук и, схватив за одну из них же, ведёт к последней кабинке. А заперев их в ней, — не особо свободно, но для двух теснящихся подростков вполне достаточно, — неловко кладет ладони на плечи Федора, явно особо не понимая, что именно нужно делать. Смекалистая умница, а многого и не надо. Пальцы ухватываются за одежду: достанут заправленную рубашку из-под брюк, задерут, оглаживая бока и живот, после чего расстегнут пуговицу с молнией. Парня перед ним такая спешка не прельщает, но у них в запасе не то, чтобы было время на прелюдии. Федору больше кажется, что Сигма и вовсе забыл про ограниченность минут, полностью сконцентрировавшись на Достоевском, и, дав свое немое согласие на все происходящее, пренебрегал всеми условиями ситуации, лишь бы получить то, о чем он так много думал на протяжении столько но времени. Федора за подлость его действий называют крысой, но никем иным, кроме искусителя, умело играющим на чувствах и мыслях, — и своих? — людей, не являлся. Сигма ощущает себя двойственно, воодушевленно и одновременно с этим как-то опорочено, не раз думая, какой он неправильный, и может ли Федор в принципе таким быть; внутренне взвывает, зная, что он будет жалеть и грезить о большем одновременно, а внутренний голос кричит заткнуться хотя бы сейчас. Источник всех этих внутренних споров, впрочем, отлично справляется с тем, чтобы Сигма забыл их на эти мгновения, уставившись светло-серыми глазами, — Федор видит в них привычное питерское небо, — на человека, столь нагло, но при этом как-то деловито и аккуратно лапающем его. Характерно его типажу личности, воспринимается уж слишком странно. Наверное, потому что Сигма без ума от брюнета и одновременно с этим испытывал бы испепеляющую ярость, находись с ним сейчас кто-то другой, а в именно эту компанию особо не верилось. Сигма внезапно осознает, что не может думать о том, что его используют. Но если стараться мыслить логически, то что с него может взять такой, как Достоевский? Парень прикрывает веки, слабо, скорее интуитивно выгибаясь на встречу, зарывается рукой в волосы на затылке. Мягче, чем он представлял; Федор как-то обронил фразу о том, что следит за своей головой. Парень приспускает штаны с трусами, заставляя чувствовать его максимально не ловко, однако Сигма ничему не припятствует, позволяет достать полувялый член и рассмотреть себя повнимательней, разделяя вместе с этим самую малую долю любопытства: а как выглядит там Федя? У него довольно тонкое тело, костлявое и бледное, словно больное, но Федор был способен довольно много выдержать. Любые проделки Гоголя и случайные раны, хотя обычно брюнет был слишком осторожным и скользким для этого, всегда выходя сухим из воды. Тут парень тянется к карману. Когда он достает яркой расцветки тюбик, Сигма безбожно тупит несколько секунд, но до него все таки доходит: Федор, оказывается, готовился к этому моменту. Ну да, похоже на него, только Сигма не понимает тогда, почему именно в туалете школы... Влажные пальцы мажут по стволу, гладят и сжимают, взяв в ладонь. На первый взгляд, ничего примечательного, но удается сразу прочувствовать, что не все так просто. До вскрика не доходит, не так сильно стиснули, но Сигме приятно, хотя, конечно, больше неожиданно вплоть до прерывистого вдоха. Так... властно... Парень довольно строптив, чтобы беспрекословно подчиняться; Федор всегда действует не прямо и не агрессивно, и это машинальное напоминание действует достаточно странно. У Достоевского будто умелая ладонь, так гладит, что твердеет быстро, — признайся, что ты был взбудоражен ещё с рук на своей талии, и не отрицай, что у тебя встаёт от одних грязных фантазий, — и молчать тяжело. Неловкие мычания и неумелые постанывания от особо удачных движений, а Федору с до неприличия прямым и хитрым взглядом не составляет труда повторить те и понять чужие предпочтения. А Сигма до жути мило стенает, лаская уши, и Достоевский хотел бы слышать больше, потому что этот сладкий голос на самом деле довольно звучный, но это будет лишнее, ведь всё уже продумано. Бедра мелко толкаются на встречу. Кольцо пальцев плавно скользит по члену; подушечка большого пальца массирует под яркой головкой, поддразнивая, несмотря на то, что играться долго не следует, однако затруднительно быть вместе с этим отстраненным, не хотеть увидеть выражение чистого наслаждения на румяном лице и, в конце концов, самому не возбудиться. С последним Федор благополучно проебался, однако не видел в этом ничего критичного. Должно быть, небольшое отклонение от первоначального плана даже способствует развитию их отношений.  Сигма заинтересованно подглядывает вниз, не обращая на временную топорность движений. Брюнет расстегивается и брюки, не сидящие на нем в плотную, легко снимаются. Спину не обжигает холодом плитке только благодаря рубашке и жилетке: его вжимают в стену, не оставляя ни капли свободного места, и вместо руки Сигма теперь чувствовал член, трущийся о него, отчасти как-то ошарашенно смотря на серую стенку напротив. Федор... горячий и такой страстный, это правда он? Сигма и правда вызывает такую бурю эмоций у него? Это... приятно, если не лестно, головокружительно от факта взаимного влечения. Парень сдавленно стонет, машинально стараясь если не раздвинуть бедра шире, то развернуть их и заерзать, однако за них так ухватились, что едва ли можно было свободно двигаться. Кажется, он плывет. Очень хорошо, скользко и тепло; единение с чужим телом не раз возбудит его позже и устыдит, но именно сейчас, похоже, ему снесло крышу. Прискорбно, на самом деле, но удовольствие преобладает. Сигма ловит губами скользящий по ним язык, со смятением порывисто проникая своим в федин рот, однако на этом и останавливается, не особо имея опыт в поцелуях. Точне, не имея. Только неуклюже шевелит языком, но инициативу забирают обратно, отдавая возможность не беспокоиться ни о чем вместе с Федором. У него безвкусная слюна; наверное, Сигма бы не выдержал запах сигарет во рту или отвратительное сладкое послевкусие какой-нибудь ягодной конфеты. Копаться во рту... увлекательно, но, скорее всего, целуйся бы он не с Федором, то посчитал бы это мерзким, а сейчас может постепенно вовлекаться и смелее мычать в губы. Это мокро и непривычно, но мягкая неприметная настойчивость приходятся по непростому нраву около-прогульщика. Федор целуется долго, развязно и словно трахает рот языком, и Сигма вспоминает, что, так-то, его сейчас и ебут, насколько это могло бы некорректно звучать. И очень скоро становится жарко, в том числе и из-за лишних слоев одежды на теле, но Сигма ощущает себя не способным ее снять, не способным, впрочем, ни на что. Внутри все копится, завязывается в тугой узел, медленно и одновременно стремительно, и теряется всякое понимание происходящего за кабинкой. Грудь старается уловить больше воздуха; тяжело и очень сладко. Причмокивания и особо звучные шлепки яичек о него лишний раз подтверждают, что у Сигмы уж слишком специфичные вкусы и, будь его мысли менее путанными, он бы задумался о том, что позволил бы с собой еще сделать, что желание близости теперь будет ссылаться к этому опыту каждый раз, не говоря о том, что это теперь всегда будет всплывать в голове когда надо и не надо. Сигма жмурится от накатывающего удовольствия, поджимает губы, запоминая тихие стоны под ухом, и цепляется за ткань рубашки, хотя честно старался ее не мять. Сейчас же это никого не интересует: один слишком страстен, а другой пренебрегает такими мелочами, предпочитая не по своему обычаю думать о ближайшем будущем, — главные вопросы задолго решены, — а акцентировать внимание на Сигме. Признаться честно, Федор не думал о том, каким он может оказаться манящим, но никаких возможностей на данный момент нет. Достоевский рассчитывает компенсировать это позже. В конце концов, оглушает. Через всё тело бьёт в голову, прокатывается теплом, наконец, принеся долгожданное облегчение, и на переферии сознания Сигма замечает одновременные хватки рук на рте и на члене, но на остальное обратить должного внимания сил просто не хватает. Но он не падает, как минимум благодаря опоре перед собой и сзади себя, хотя вскоре его усадят на выступ у пола, напоминающий высокую ступеньку, оботрут салфетками от лишних капель спермы на коже, приводя в порядок, и ласково погладят по голове. Сигма не настолько сильно выпал из реальности, чтобы полностью его одевать, как куклу — он хватается за штаны быстрее, хотя думает, что смысла стесняться уже давно не имеется. Федор тем временем смывает салфетки и моет руки, выглядя уже каким-то образом презентабельно. Только красные щеки, чуть взъерошенные волосы и блеск в глазах могли его заподозрить в чем-то, но, пожалуй, точно не в совращении своего одноклассника. Сигма заправляет рубашку, как слышит просьбу: — Будь любезен, передай, что я ушел ко врачу. Парень вяло кивает, думая, что в одном помещении не смог бы больше спокойно находиться. По крайней мере, этот день и всю следующую неделю. Достоевский поправляет волосы и в следующие секунды все больше похож на себя обычного. Сигма, несмотря на все смятение, рассматривать его не может, и почти дёргается от лиловых глаз, резко посмотревших на него в ответ. — Тебе нужна определенность, Серёжа? — Сигма, в который раз пойманный врасплох, запоздало кивает. — Я бы сходил с тобой в кафе. И, по возможности, занялся бы с тобой сексом ещё раз. В более подходящих условиях. Подумай об этом, Серёжа. — Я... я напишу, — он выдыхает. Как-то нервно, ещё сам не до конца понимая свое мнение по всей этой дебильной ситуации, но упускать возможность большего взаимодействия со своим крашем не может. Сигме слабо улыбаются, кивают и разворачиваются. Сигма вышел немногим позже.