слива в снегу

— На этом все. Надеюсь, наше собрание можно считать завершенным, Фукудзава-доно? Мори выглядит уставшим, но его голос не дрожит ни мгновенье, и обычно сутулые плечи расправлены под идеально посаженным пиджаком. Мори встает со своего места напротив директора детективного агентства, тянет руку, чтобы пожать ее на прощание, пристально смотрит. В этом взгляде Чуя видит всю тяжесть последних четырех часов. — Конечно, Мори-сенсей, соглашение подписано. Не вижу смысла дольше задерживать Вас. Все распоряжения, которые мы обсудили, я отдам немедленно по прибытии в агентство. Фукудзава намеренно игнорирует протянутую руку, традиционно кланяется и исчезает в дверях так быстро, будто не желает находиться в приемной мафии ни секунды дольше. За ним следуют Куникида и Рампо, и только когда за раздражающей обилием коричневого фигурой закрывается дверь, Чуя облегченно выдыхает и вопросительно оглядывается на Босса. Тот сжимает так и не пожатую ладонь, отдергивает полу пиджака и как-то невесело усмехается. Накахаре кажется, он ловит взгляд Мори, полный сочувствия.

***

Чуя напоминает себе, что это не очередная издевательская выдумка Босса, и он сам дал свое согласие на это перед двумя главами. Чуя совсем не уверен, что готов, но все-таки прячет охотничий нож, который до этого вертит в непослушных нервных пальцах и мантрой повторяет себе под нос: «это работа». У его работы на белом лице нет ни кровинки, зато на запястьях под слоем не очень аккуратно, но все же старательно намотанного свежего бинта виднеются бурые пятна. Чуя усмехается про себя, проглатывает свою самую ядовитую шутку про грустных мальчиков и девочек и спрашивает просто: — Все так же пытаешься покончить с собой? Поэтому не пришел на собрание? — Все так же не контролируешь свой гнев и крушишь стены по любому поводу? Дазай раздражающе улыбается своими бледными тонкими губами, и Чуе кажется, будто он видит, как на них лопается сухая кожа и привычно окрашивает губы кровью. Он моргает, чтобы прогнать наваждение, и повторяет про себя, что это все — это лишь работа. Дазай все так же раздражающе умен, наблюдателен и остер на язык, как и пять лет назад. Чуя внимательно следит, как он изучает отчеты мафии о нападениях на порт, рисует карты, составляет стратегию. Пьет литрами воду. Чуя слушает, как Дазай, забывая о привычке никому ничего не рассказывать о своих планах, раскладывает перед Чуей мысли по полочкам и нарочито весело смеется, будто от его действий и ума не зависит сохранность всей Йокогамы. — Смотри: вот здесь выставим посты. Черные Ящерицы будут здесь. Мы с тобой, как обычно, в самой гуще. Ацуши и Акутагава нас прикроют. Дазай перегибается через стол, тычет пальцем в здания мафии на карте. Рукав его плаща сильно задирается. Неровная темно-красная полоса, пересекающая бинты вдоль, становится все длиннее. Чуя сглатывает. — Нужно будет осмотреть эти доки заранее. — И рабочих оттуда выгнать. Чтобы не мешались. — Чтобы не погибли. Дазай поднимает взгляд, смотрит Чуе прямо в глаза и улыбается. — Да, чтобы не погибли. В глазах Дазая Чуя не видит согласия, впрочем как и стыда или смущения. В его глазах, Чуя вынужден себе признаться, он не видит ничего. В глазах Дазая нет ничего. В смехе Дазая нет ничего. Внутри Дазая пустота, которую он старательно прикрывает слоями бинтов, своими обманчиво-живыми рассуждениями, своими фальшивыми улыбками, своим гадким фальшивым смехом. Дазай Осаму — лжец и манипулятор то ли от бога, то ли от дьявола, но Чуя больше злится. Время учит смирению, а его у Чуи было предостаточно, чтобы кое-что понять. — Хэй, — он прерывает длинный монолог Дазая. — Слышал когда-нибудь про идею дыры размером с Бога? Он замечает, как Дазай замирает в растерянности всего на мгновение, но оно объясняет ему все. — Чуя, ты решил заняться самообразованием? — взгляд Осаму скользкий, острый и почти что заинтересованный. Он приподнимается над столом, прищуривается, как раньше перед тем, чтобы уколоть особенно больно, сверкает глазами из-за поднесенного к лицу стакана с водой. — В таком случае тебе стоило начать с основ грамматики, а не с Сартра, дурашка. Дазай снова весело смеется, роется в раскиданных бумагах, время от времени отдергивает рукава. Когда Чуя чувствует себя на грани, он гонит Дазая в шею из любезно предоставленного Мори конференц-зала и надеется больше не видеть его до начала операции. Стоя в дверях, Осаму спрашивает его: — Ты же понимаешь, что их эсперы невероятно сильны? И вероятность, что тебе придется использовать Порчу, довольно высока? — Поэтому ты и выбрал самые отдаленные доки, — Чуя бурчит, высматривая что-то на картах, пытаясь не встретиться снова с ложью в его глазах. — Доверяешь мне? — Дазай спрашивает тихо и безэмоционально. Чуя делает вид, что не расслышал вопрос.

***

Они трахаются поздно ночью в доках на задворках порта, но не из-за глупых воспоминаний о том, как целовались там, прячась от подчиненных, и даже не из-за необходимости их проверить, просто Чуя твердо решил, что больше никогда не пустит Дазая в свою новоустроенную жизнь. Дазай впечатывает его спиной в стену какого-то технического здания, ни капли не жалея его на самом-то деле хрупкое тело, и, когда Чуя с садистским удовольствием хватает его за руку, ожидаемо шипит. Накахара знает: за пять прошедших лет ничего не могло измениться — они все так же стоят друг друга. Он понимает это, когда зеркалит его жесты, когда совпадает с ним в ритме движения, когда руки сами собой тянутся вцепиться в его шею и плечи, пока он крепко держит за бедра. Чуя никогда себя не обманывал: в их сексе нет никакой симпатии. Их секс — лишь очередной способ что-то доказать друг другу, периодически варьирующийся в диапазоне степени жадности, способ оторвать друг от друга кусок побольше, сделать друг другу больнее. Не то, чтобы его нельзя было избежать, но Чуе голодно. Чуя не сдерживает себя, оттягивая волосы Дазая, пока тот кусает под ошейником и вбивается в его тело дико, заставляя надрывно стонать сквозь плотно сжатые зубы, задыхаться от движений члена, каждым толчком выбивающих воздух из легких. Чуя чувствует себя так, будто спустя годы воздержания позволил себе то, на что у него сильнейшая аллергия, потому что реакции его тела на Дазая каждый раз воспринимаются как предательство. Его телу совершенно иррационально хочется быть ближе, хочется быть плотнее в этом переплетении рук и ног. Его телу хочется грязно, тесно и горячо. Ближе. Еще ближе. Чуя пытается взять свои эмоции за загривок, но у него это никогда не получалось. Он чувствует горячее дыхание Дазая в висок, и теряется совершенно. Напряжение концентрируется одной пульсирующей точкой, распирает и ломает, ломает его так, что Чуя вгрызается в чужое плечо, чтобы не завыть. Ему нужно больше. Чтобы дать телу то, чего оно так хочет, чтобы выбить больного на голову суицидника из головы. Клин клином — Чуя требует жестче и с размаху дает пощечину при первой попытке Осаму коснуться губами лица. В его глазах Дазай отчетливо читает: «не смей», во вновь возникающей на губах улыбке Дазая Накахара читает грусть и вину. Чуе в этот момент Дазая очень хочется убить. Очень хочется послать его нахуй со всеми его улыбками, взглядами и прикосновениями. Со всеми его блядскими бинтами, шрамами и следами от веревки на шее. С непонятным Чуе желанием исполнить последнюю волю давно мертвого человека. С беспокойным сном. Чуя знает, кто ему снится. Он кончает совершенно неожиданно. Внутри что-то окончательно ломается, Чуя выгибается, упираясь лбом в чужое плечо. Под веками фейерверком рассыпаются звезды. Дазай продолжает толкаться, и только тогда Чуя ощущает, как мало у них было смазки. Он смотрит на небо сквозь кудри Осаму и думает о том, как на самом деле пусто и больно его телу. В конце концов Дазай наваливается на него, прижимая всем своим весом к стене. Чуя восстанавливает дыхание, отталкивает его в больное плечо, одевается и молча уходит, даже не отчитывая за то, что тот не остановился и кончил внутрь. Дома он долго моется в душе и всю ночь и весь день после этого пытается привести мысли в порядок.

***

Чуя его избегает. Все начинается с игнорирования звонков, курьеров для передачи информации, появления в местах встреч Акутагавы-старшего вместо Накахары. Чуя совершенно по-детски прячется от Дазая, но когда-то инфантильное нежелание его видеть превратилось в потребность окончательно оборвать все последние связи. То, что когда-то началось с простого обмена колкостями, теперь рвет ему сердце, и Накахара спешит отодрать от него окровавленный, липкий и очень болезненный пластырь, пока тот не покрылся рубцовой тканью, навсегда оставшись на сердце уродливым шрамом. Он работает больше обычного, выполняет задания за Акутагаву, чтобы тот мог бегать по поручениям Дазая, и избегает смотреть Мори в глаза, когда принимает из его рук бумаги. Чувство непрофессионализма и несоответствия ожиданиям Босса грызет его каждый раз, когда он видит того после долгих переговоров с Директором агентства: несмотря ни на что, тот всегда доводит дело до конца. И хотя для главы крупной организации это должно быть естественно, выпотрашенность Мори после этих переговоров, видная только его натренированному глазу, да еще Кое, Чую пугает. Босс никогда еще не казался ему таким уязвимым. Чуя хочет наконец признаться Мори в своей слабости, долго оттягивает и в конце концов просто кричит о том, что четыре года до этого работал один, и что никакой напарник ему не нужен. — У нас может быть численное преимущество, но они сильны, а без тебя мафии придется нелегко. — Мори подходит близко, кладет ладонь Чуе на плечо и слегка сжимает. — Потерпи. Мори смотрит прямо в душу, пока в несколько слов объясняет ему ситуацию. Чуя как зачарованный кивает.

***

Через некоторое время Дазай зажимает его в одном из темных переулков подчиненного мафии квартала. Дазай почти что загоняет его — по крайней мере Чуя чувствует себя именно так. Осаму даже не придумывает дурацкого предлога для встречи: нагоняет его стремительно и оказывается слишком близко, непозволительно близко. От Дазая непривычно тянет крепким алкоголем, и все в Накахаре кричит о необходимости отбросить его хилую тушку в противоположную стену, может, сломать ему пару костей и побыстрее скрыться из этого проклятого переулка. Он бы отдал за это все. Он бы предпочел провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать больше руки Дазая на своей щеке. Но земля под ним не расходится трещинами, а Дазай пальцем гладит его губы, и, когда Чуя чувствует чужую руку в своих штанах, понимает, что возвращенный с таким трудом контроль над собой оказался сплошной иллюзией, потому что его тело раз за разом сдается без боя. И от этого хочется выть. Чуя сводит брови, прикрывает веки. Он не хочет смотреть ему в глаза. Застрявшее в горле острой иглой и так и не высказанное ‘не трогай меня’ смешит. Дазай бы тоже рассмеялся, услышав эти слова, ведь у Накахары стоит, и нет никаких сомнений в том, почему. Дазай ведет ладонью правильно, он всегда делает все правильно, зная Чую вдоль и поперек, и из-за этого все становится хуже. — Мне нужно кое-что тебе сказать, — Осаму выдыхает слова вместе с воздухом из легких, но не услышать их невозможно. Чуя пытается собраться по кусочкам, пока есть возможность все же хочет предпринять попытку сбежать. Чуя думает, что в том, что Дазай выбирает именно этот момент, чтобы сказать что-то важное, слишком много иронии. Он даже усмехается, хотя ему в таком положении не смешно от слова совсем. Дазай все еще прижимает его к стене, все еще горячо дышит в шею, его рука все еще оглаживает его член. Щекой Дазай жмется к его щеке и зарывается носом в волосы — Чуя сразу, непроизвольно, цепляется за чужие плечи. Из его крепко сжатых губ вырывается непрошенный стон. — Я… хочу быть искренним с тобой, — говорит Дазай, и Чуя молится, чтобы бы его искренность оказалась очередной шуткой про рост, потому что чувствует, как собственное тело становится ему мучительно мало. — Понимаешь… Я же совсем не умею говорить о чувствах. — Дазай отвратительно медленно, совершенно особенно тянет из себя предложения, как жвачку, засыпая Чую лавиной слов, которые тот совсем не хочет слышать. — Но сейчас, кажется, не та ситуация, чтобы жаловаться. Дазай нервно хихикает, и Чуя, цепляясь за этот смех, как за последние всполохи ясного сознания, всерьез задумывается над тем, что Осаму просто тянет время, и все это — какая-то жестокая шутка. Подарок от самого близкого врага, согласившегося навсегда исчезнуть из его жизни, но только на собственных условиях, прежде изломав в Чуе все, что стараниями Босса и Кое еще оставалось целым. Накахара бы понял и принял это, но одна фраза выбивает у него землю из-под ног. — Я не хочу, чтобы ты уходил. Дазай тихо и бессвязно хрипит куда-то ему в висок так, будто его легкие разъедает туберкулез в последней стадии. — Хочу засыпать и просыпаться с тобой. Хочу путать драку и секс с тобой. Выслушивать твои оскорбления, принимать на себя твою злость. До Чуи каждое слово доносится словно сквозь воду. Он прикусывает губу, чтобы не выпустить больше ни звука, ничем не выдать смешения чувств, но боли нет. Внизу живота печет, Чуя цепляется за это чувство, чтобы удержать туманящееся сознание. — Ты нужен мне, Накахара Чуя. Заполни меня. Эту дыру. Ты же видишь ее. Ты же видишь меня насквозь. Чуя видит слишком много. Видит, что сам Дазай не замечает, как застывшие мышцы не плавятся под его руками, как раньше. Не замечает отрешенности в чужих движениях, не замечает страха в собственном голосе. Осаму целует его. Мягко. Язык скользит по кромке рта, словно не решаясь двинуться дальше, ждет чего-то, какого-то знака, давшего бы ему разрешение продолжить. Но Чуя для себя уже давно все решил. Ему не нужны эти неисполнимые обещания. Ему не нужна эта вынужденная откровенность и эта наигранная забота. И, как бы ни хотелось, Чуе совершенно точно не нужна эта нежность. Она ему не принадлежит. Приоткрытые губы Чуи застывают на месте, как и он сам. Все невысказанное, острое и горькое, собиравшееся все эти годы комком в его горле, теперь ощутимо упирается в глотку, желая то ли быть наконец озвученным, то ли вырваться прямо через связки, умереть на свежем ночном воздухе так же, как родилось когда-то в драках: в крови и ошметках кожи. Дазай слегка нажимает на горло, острие слов входит в кожу глубже, а тяжелый узел внизу живота резко слабеет. Оргазм Чую совершенно изматывает. Ноги становятся вялыми, и он опирается о стену за своей спиной. Ему кажется, что рука Осаму все еще держит его за горло, и его долговязая фигура нависает над ним в терпеливом ожидании ответа, но когда Чуя наконец открывает глаза, он не видит перед собой ничего, кроме растрескавшихся кирпичей. Он возвращается в главное здание мафии и запирается в кабинете, потому что от пустоты квартиры его уже почти что тошнит, открывает бутылку и, кажется, все-таки ломает какую-то попавшуюся под руку мебель. Он совершенно теряется во времени, но, истратив последние силы и свалившись прямо на пол у стены, сквозь алкогольную пелену слышит, как к нему несколько раз кто-то случится. Накахара, конечно, не открывает. На рассвете к нему приходит Элис с до смешного серьезным взглядом и какой-то гадкой смесью от Мори, порхает вокруг, мелькает перед глазами. У Чуи кружится голова. — Тебе стоит перестать столько пить, — говорит она, наблюдая, как по подбородку Накахары, жадно глотающего жидкость, стекает капля раствора. Чуя фокусирует ускользающий взгляд на золотых оборках ее темно-зеленого платья, и в его голове мелькает мысль, что это же платье было ней вчера. — Он ждёт тебя, — добавляет Элис. Чуя нехотя кивает в ответ. В кабинете Босса он обнаруживает самого Мори и еще Фукудзаву. На его приход почти не реагируют, и он, не особо желая отсвечивать, остаётся стоять у двери, молчаливо подпирая собой стену, наблюдая, как главы в полной тишине просматривают отчеты подчиненных, подписывают какие-то документы. Чую после произошедшего ночью клонит в сон, и методичные движения рук, подсвеченные Йокогамским солнцем, восходящим за большими панорамными окнами кабинета, его усыпляют. Сквозь пелену мягких лучей он внезапно ловит силуэт протянутой руки, передающей бумаги в другую, и ему вспоминается какая-то древняя картина, про которую ему, захлебываясь, рассказывал Дазай. Какие-то мужчины, руки, пытающиеся дотянуться друг до друга. Он плохо помнит — никогда особо не слушал. Чуя моргает, чтобы прогнать наваждение, щиплет себя за руку, чтобы прогнать воспоминание, сосредотачивается на настоящем и, кажется, видит то, чего видеть не должен: зеркалящие движения, дополняющие друг друга жесты, тонкую улыбку Мори. Чуя мало что знает о прошлом глав двух организаций и не очень уверен, что хочет. Ему совершенно не хочется думать о том, откуда у них такая гармония движений, и еще меньше — о том, что эти два настолько разных человека, пожалуй, хорошо бы дополнили друга друга, но эта безукоризненная четкость их совместной работы его завораживает. Он отгоняет любые мысли и просто наблюдает за происходящим. Постепенно его измотанный организм берет свое. Чуя прикрывает тяжелые веки и проваливается в сон. Его будит скрип воска о бумагу над ухом и забавное пыхтение ребенка, марающего лист почти полностью исписанным мелком. Короткий и тонкий мелок вместо того, чтобы оставаться на бумаге, вертится в детских пальчиках и мажет их в красный. Чуя отталкивается спиной от стены, подходит к Элис, забирает у нее из рук мелок и дает другой, подлиннее. Та не сопротивляется. С начала совместной с Агентством операции Мори менее зациклен на Элис и более задумчив, и это настораживает. Чуя растерянно наблюдает, как он уже десять минут просматривает одну и ту же страницу его отчета за последние два дня и так и не замечает, что тот был написан впопыхах и с ошибками. — Вы перерабатываете последнее время, — решается сказать он. — Я всегда перерабатываю. Это мой обычный режим. — Сейчас особенно. Если позволите, Босс, вы застряли в бумагах. Мори наконец отрывается от пестрящих записями бумажек. Чуя находит в себе силы посмотреть ему прямо в глаза. — Ты заснул в моем кабинете, да еще и при главе организации, обычно нам вражеской. Чуя кивает. На самом деле, он удивлен, что не остался лежать у той стены со скальпелем в шее. — Какого черта? — просто спрашивает Мори. Ответа на его вопрос не следует. — Что произошло ночью? Чуя молчит. Ему правда нечего сказать. Двадцать минут сна на полу ему ничего не дали: усталость валится ему на плечи, прикрывает мягкими руками глаза, заставляет забыть обо всем. — Фукудзава не может уже сутки связаться с Дазаем. Ты знаешь что-нибудь о том, где он может быть? Мори терпеливо ждет. Чуе кажется, из этого кабинета он уже точно не выйдет живым. Мори устало отбрасывает ручку, откидывается в кресле, отворачивается к окнам. — Чуя, увидим ли мы в этом году в Йокогаме заснеженную сливу? — снова спрашивает он. Его взгляд останавливается в одной точке, настолько отдаленной, что она теряется среди летающих над морем чаек. Чуя ловит себя на мысли, что раньше не замечал, чтобы Боссу нравилось наблюдать за природой. От любых переговоров в цветущих садах и парках он отказывался, даже не ходил вместе с исполнителями смотреть весной на сакуру. Впрочем, может Чуя действительно просто не замечал. Накахара хочет взглянуть на Босса с другой стороны, как на человека, для которого имя Мори Огай — просто псевдоним, но подмечает только то, что Мори выглядит измотанным. Он наконец осознает, что кабинет Босса пропах сандалом.

***

Когда через несколько дней Босс вызывает его в кабинет, Чуя уже знает, что произойдет дальше. Он видел отчеты: десятки погибших на самых простых заданиях, несколько потерянных тактически важных точек, свергнутые главы кланов. Уничтоженная вера в возможность легкой победы. Пришедшая из ниоткуда группа одаренных устроила в Йокогаме настоящую бойню. Это была война, и ее богу нужна была жертва. Чуя смакует эту мысль, пока гонит по безлюдным предрассветным улицам, и она ложится на его сердце абсурдно приятным теплом. Она успокаивает его, пока он поднимается в кабинет, и придает уверенности, когда он наконец встает на то самое место, где когда-то сворачивал бетонный пол в спираль. — Я пойду туда — говорит он, и в его голосе не проскакивает и тени сомнения. Мужчина напротив осторожно щурит глаза. — Ты понимаешь, на что соглашаешься? — Вполне. — Ты понимаешь, что тебе понадобится Порча? Ты готов пойти на это? — Да, Фукудзава-сан. Мори молчит и прячет лицо за сложенными в замок руками. Чуя не особо понимает, о чем он сейчас думает, но замечает, как у того на челюсти дергается жилка. — Дазай в больнице. Передозировка. Все еще без сознания, — чеканит Фукудзава. — Он не придет, Чуя-кун. Чуя кивает ему слишком трезво и понимающе. Фукудзава молчит. Чуя осторожно делает вдох и отводит взгляд от этих серых гипнотизирующих глаз. — Мне нужен только ваш приказ, Босс, — говорит он, ни капли не сомневаясь, что получит его. Мори уже должен был просчитать, что Чуя — их единственный вариант, смириться и пожертвовать правой рукой ради того, чтобы спасти остальное покалеченное тело организации. Огай не говорит ни слова. Не глядя берет со стола серебряный свиток, протягивает его Чуе. — Закончи все до утра и возвращайся. Кому-то нужно будет посидеть с Элис, — приказывает он. Чуя, сдерживая короткий нервный смешок, кланяется и уходит. За ним выходит и директор агентства, прежде обменявшись с Мори долгим красноречивым взглядом. Дорога до места занимает ровно столько, чтобы понять, что все тактические планы Дазая уже были использованы, попробовать выстроить в голове новый и совершенно точно отказаться от него, решить действовать как всегда — по ситуации. Чуя фыркает себе под нос при мысли о Дазае и его несостоятельности: слишком удобно он вдруг решил умереть посреди битвы, на этот раз даже почти успешно. Всерьез ли? Действительно оставил свои попытки доживать жизнь другого человека? Чуя прикидывает, хочет ли на самом деле знать ответ. По всему выходит, что нет. Ему не интересно. Дазай никогда не давал ему права выбора. Поселился сначала рядом, потом все ближе и ближе, залез внутрь, организовал там все так, чтобы в любую минуту можно было дернуть Чую за ниточку и заставить делать то, что нужно ему. Даже усмирил монстра в его голове, сделал из него питомца на привязи. Арахабаки не очень нравилось, но поделать он ничего не мог — ошейник давил на самое горло. Чуя думает, что это — тот самый момент, чтобы наконец избавиться от чертового Дазая. Тот самый момент, когда у него есть выбор, который Осаму совершает каждый день. Остаться или уйти? Чуя хочет быть практичным: хочет отдать свою жизнь взамен на жизнь организации, которая его приняла, хочет закончить все этой драматической нотой в этих проклятых доках в этом проклятом порту. Он вдруг вспоминает, что не успел попрощаться с Кое, и по безупречно ясной ему картине идет легкая рябь. На языке горчит, и все же Чуя с облегчением вздыхает: они с Дазаем больше не встретятся, и это славно. Он стягивает с рук перчатки и аккуратно складывает их в карман брюк, оставляет на мотоцикле плащ и шляпу, осматривает территорию давно заброшенных складов у самого моря. Ему навстречу выходят несколько одаренных. Чуе спокойно, потому что все это время до этого он был на грани, на самом краю. Потому что теперь эта бездна его не пугает. Он готов прыгнуть. Он пускает по венам чистый хаос, отдает Арахабаки полный контроль. Черная Порча ползет по его телу, Накахара расправляет плечи и позволяет ей поглотить себя всего. Он в последний раз вдыхает соленый воздух родной Йокогамы, прежде чем сомкнуть веки и, снова открыв глаза, смотреть на мир уже сквозь мутные бельма. Чуя не запоминает хода событий. Он вообще мало осознает происходящее. Арахабаки вытесняет его на место наблюдателя, но пока еще свежо ощущение собственного тела, Накахара чувствует, как вокруг него уплотняется материя, как на кончиках пальцев формируются миниатюрные черные дыры. Он знает, что его тело долго не протянет — уж точно не в том состоянии, до которого он его довел. Из-за растущей силы Арахабаки в нем по одной лопаются вены и артерии, нос и глаза начинают кровоточить очень быстро. Чуя просто надеется раствориться в холодной вязкой тьме прежде, чем начнут рваться мышцы — он не хотел бы осознавать, как остановится его сердце. Глубоко внутри пустоты, в которой обычно спит божество, он сам теперь прикрывает глаза. До него слабо доносится шум изнывающего от жестокости внешнего мира и гудение крови в ушах, но вдруг низкий смутно знакомый ему голос прорезается сквозь ее гул. Он приближается к Чуе мягким мерцанием, притягивает взгляд. Чуя сомневается: это тот самый свет? Стоит ли к нему тянуться? После всего — стоит ли вообще чего-то ожидать? Чуя крепко закрывает глаза, и в последний момент, когда темнеющую под сжатыми веками красноту рассекает белоснежный луч света, Накахара чувствует, как кто-то хватает его за руку. Голос в голове ясно говорит: «Остановись». Кислород бьет железным молотом по горящим легким. Чуя захлебывается кашлем — для того, кто оставил все позади, грудь отвратительно, слишком сильно болит, будто хочет вывернуться наизнанку вместе с выкорчеванными ребрами и кровавым месивом органов. Он заливается истерическим смехом: это явно не посмертие, и даже не ад. Лежа среди разбросанных тел на земле, покрытой бетонной крошкой, он чувствует, как твердая рука успокаивающе гладит его по голове. Арахабаки внутри шипит и прячется глубже. До Чуи почему-то снова доносится запах сандала. Он думает, что, может быть, это все-таки боги наконец снизошли с небес, чтобы избавить его от этого поломанного тела. Он закашливается кровью и прежде, чем он теряет сознание, в памяти отпечатывается мысль о том, что у его шинигами волосы совсем не как у тех, что он видел на гравюрах Кое. Совсем не такие темные. Наоборот — белые. Когда внезапно крупными хлопьями начинает идти снег, он уже не видит, как тот, смешиваясь с его кровью, марает руки склонившейся над ним фигуры.