Кровь

      Гермиона упала на грязный снег, прямо под ноги какому-то мужчине в странной черной форме. В следующее мгновение ее схватили за волосы, куда-то потащив. Когда девочка закричала, то почувствовала боль на спине, как будто ее чем-то ударили. Потом ее явно швырнули во что-то, напоминающее темную комнату. Упав, Гермиона больно ударилась головой и, кажется, на мгновение даже потеряла сознание. Комната дернулась и куда-то поехала, девочка поняла, что это вагон. Открыв глаза, привычной внутренности поезда Гермиона не увидела — только деревянный пол, на котором сидели дети. Кто-то молчал, кто-то громко плакал, но их было очень много — этот странный вагон был буквально забит ими.       Какая-то девочка что-то спросила, судя по интонации, но мисс Грейнджер ничего не поняла. Она шокировано оглядывалась — ведь девочка только что была в Хогвартсе. Поискав палочку, Гермиона со все возрастающим ужасом поняла, что та, видимо, упала на пол в Хогвартсе. Девочка вскочила, подбежав к двери этого вагона, и начала стучать, требуя ее выпустить. Она кричала по-английски и по-французски, пока не охрипла. Тогда Гермиона села прямо у двери и заплакала. Ей почему-то было очень страшно.       — Ты не смочь бежать, — коверкая слова, произнесла какая-то девочка лет десяти на вид. — Теперь ты ехать, а потом смерть.       — Почему? Почему? За что? — этот ребенок явно понимал, что говорил.       — Кровь, — десятилетке явно не хватало слов, но Гермиона поняла — она грязнокровка.       — Нет-нет-нет, это не может быть правдой! — воскликнула волшебница, попытавшись создать хотя бы Люмос, но без палочки не преуспела.       Вагон ехал несколько часов, а потом остановился. С грохотом открылись двери, кто-то что-то крикнул. Девочку опять схватили за волосы, вышвыривая из вагона. Она упала на каменную насыпь, но затем последовал удар. Какой-то мужчина в странной униформе что-то выкрикивал и бил девочку тонкой палкой, пока она не принялась убегать. Детей согнали в толпу, разделили ее по возрасту, насколько увидела Гермиона, а потом погнали в сторону двух приземистых деревянных строений. Слева и справа доносился лай, это были собаки, рвавшиеся с поводков. Девочке собаки показались огромными — с Пушка размером. Гнали их бегом, награждая очень болезненными ударами, отчего дети вокруг кричали.       — Ausziehen! — послышалась команда, которую, по-видимому, поняли немногие.       — Раздеть, — та же десятилетняя девочка из поезда, всхлипывая, расстегивала платье. Она повторила еще раз для Гермионы: — Все раздеть.       Идея раздеваться Гермионе не понравилась, поэтому она замешкалась для того, чтобы в следующий момент взвыть от боли — странные люди в черном били ее с каким-то остервенением, отчего Гермиона даже не могла закрыться. Наконец от нее отошли, ожидая возможности продолжить. Девочка принялась быстро раздеваться, не попадая по пуговицам дрожащими руками. Она видела, что все дети вокруг уже раздеты догола и дрожат от холода. Не желая повторять то, что случилось только что, Гермиона разделась полностью и замерла, дрожа от холода, в попытке прикрыться.       Дальше всех остригли налысо и погнали куда-то — по снегу голыми. Это было очень страшно, еще и больно, потому что бить их при этом не переставали. Душ ледяной водой заставил просто дрожать крупной дрожью, но потом Гермиону отделили и, не давая никакой одежды, куда-то повели. Девочка пыталась что-то сказать, но добилась лишь сильного удара по лицу, отчего из разбитой губы пошла кровь.       Гермиону завели в какой-то кабинет, похожий на медицинский, где ее сразу же принялись осматривать двое в такой же черной униформе и наброшенных на нее белых халатах. Ей ощупали голову, надавили на глаза, осмотрели рот, затем, безжалостно давя на ребра, и живот осмотрели.       — Und? — поинтересовался тот, кто ее привел.       — Aussieht nicht wie Jude oder Slawe, — ответили ему. — Wir könnten ein Experiment machen — stimulieren, bis er seine Muttersprache spricht.       — Gute Idee! — обрадовался тот.       — Что вы делаете? — воскликнула девочка, когда ее привязали к чему-то деревянному.       И пришла боль. Она все усиливалась, пока не закрыла все сознание Гермионы. Сорвавшая в крике горло девочка потеряла сознание. А немцы переглянулись. Получалось, что перед ними француженка, непонятно как пробравшаяся в лагерь, куда свозили славян.       — Auschwitz? — поинтересовался один из немцев.       — Zum Wohle eines Untermenschen? In der Kinder-Baracken arbeiten! — решил, видимо, старший.       Гермиону облили водой и по-французски объяснили, что она теперь номер, который нужно выучить. Ее работа — ухаживать за детьми, выбрасывать трупы и даже и не думать о побеге, иначе смерть. Девочка попыталась что-то объяснить, но ей показали окровавленную палку, поинтересовавшись, хочет ли она еще. Гермиона абсолютно точно не хотела. Поэтому ее голой по морозу отвели в деревянное строение, названное бараком, бросили на пол и швырнули что-то, что нужно было надеть.       От такой перемены, от боли в спине и ниже, Гермиона разрыдалась. На ее плач дверь барака распахнулась, через мгновение девочка услышала свист, и новая боль ожгла ее, объясняя, что плакать теперь тоже нельзя. Немного придя в себя, Гермиона с трудом поднялась на дрожащие ноги, пытаясь запомнить, что она больше не Гермиона Грейнджер, а выданный ей номер. Четыре цифры этого числа нужно было произносить на чужом языке. Мисс Грейнджер подумала, что просто сошла с ума.

***

      Как она попала в это страшное место, Гермиона не знала. У нее отняли все — одежду, волосы, даже имя. Она теперь была просто номером, а вокруг нее — дети, от самых маленьких до тех, кто был постарше. Платье из какой-то грубой ткани ранило незажившие следы сзади, белья ей было, как Гермиона поняла, больше не положено. Дети вокруг болели и… умирали. Они умирали сами от болезней, потому что никакой медицинской помощи не было, они умирали от каких-то манипуляций, а еще их травили. Звери в черном убивали детей, и Гермиона ничего не могла сделать.       Еще она учила язык. Десятилетняя девочка вместе с мисс Грейнджер ухаживала за детьми, показывая, как правильно, и учила ее языку. Еды было очень мало — заплесневелый хлеб, какая-то бурда, называвшаяся супом… Хлеб надо было размачивать, чтобы малыши могли его поесть.       — Черные — это эсэс, им нельзя смотреть в лицо, — учила Гермиону младшая девочка по имени Анна. — Нужно быстро произносить свой номер и молиться.       — Как молиться? — не поняла мисс Грейнджер.       — Как умеешь, — вздохнула Анна. — Чтобы прожить еще один день.       — Нас всех убьют? — спросила мисс Грейнджер, ранее такого себе даже не представлявшая.       Она не могла себе представить, что к детям можно так относиться — избивать, резать, выкачивать кровь, убивать, разбивая голову оружием… Это было очень страшно — весь этот лагерь. Но постепенно чувства отмирали — каждый день умирали малыши, часто даже у нее на руках. Те, у кого выкачивали кровь, просто засыпали и не мучились. Те, кто заболевал, иногда мучились два-три дня, страшно мучились… А иногда их живыми еще забирали, чтобы убить. Гермиона знала, что однажды ее убьют точно так же, как и всех остальных.       Тянулись дни, которые мисс Грейнджер перестала считать. Она медленно продвигалась в изучении языка, на котором говорило большинство детей здесь, рассказывала сказки умирающим детям. День изо дня. Становилось все холоднее, а потом вдруг потеплело. Так Гермиона узнала, что дожила до весны, но это ее уже не трогало. Регулярные избиения, смерти на глазах сделали свое дело — мисс Грейнджер уже почти ничего не чувствовала. Били за что угодно — за попытку спрятать заболевшего ребенка, за попытку кражи еды, чтобы покормить жалобно смотревших малышей, не имевших сил уже плакать.       Ее называли мамой. Спустя совсем небольшой срок ее называли мамой, и Гермиона находила в себе силы, чтобы обнять каждого и каждую. Стыд и стеснение куда-то делись, как будто не было их. Сильно похудевшая мисс Грейнджер постепенно забывала свое имя и фамилию, давно уже в душе попрощавшись с родителями. Отсюда выхода не было.       Время от времени приезжали какие-то машины, привозили новеньких взамен погибших, еще детей забирали группами. Все знали — куда. В немецкие больницы, чтобы выкачать всю кровь. Они все-все знали, да и не скрывали от них ничего страшные эсэс.       Гермиона крепко-накрепко запомнила, что человек в черном — страшный. Он может убить ее в любую минуту, сделать очень больно или чего еще похуже. Насилия девочка давно уже перестала бояться. Потому что каждый день с ней происходило что-то намного более страшное.       В один из дней Гермиону вызвали к одному из офицеров, выдали лист бумаги и приказали разучить с детьми песню, пригрозив, что если не справится, то очень сильно пожалеет. На бумаге был записан текст песни. Номер девять-ноль-четыре-пять предполагала, что это песня палачей, но бросилась со всех ног в детский барак, чтобы выполнить приказ.       Через пять дней песню, исполненную дрожащими детскими голосами, прослушало какое-то высокое начальство, похлопало, затем приступив к трапезе. Они кидали на пол кусочки еды, а изголодавшиеся дети кидались к этим кусочкам, желая подобрать и съесть прямо с пола. Гогочущие палачи находили это смешным. Такие «праздники» начали повторяться. С чем это было связано, номер девять-ноль-четыре-пять не знала.       Ближе к лету число детей, увозимых санитарными машинами, выросло, это значило, что у палачей на фронте возникли проблемы, вот только им это помочь никак не могло. Всех их ждала смерть. И, судя по всему, очень скорая. Одним из свидетельств этого стал весенний день неизвестного месяца и числа. В барак ворвались палачи, они отобрали два десятка детей, что не были больны, погнав их в сторону станции вместе с Гермионой. Номер девять-ноль-четыре-пять уже знала, что нужно бежать и не спрашивать, потому что палачи готовы спустить с поводков овчарок, как уже было единожды.       Они бежали вперед, а за спиной что-то вжухнуло, и раздался отчаянный детский крик, больше похожий на вой. Палачи сожгли всех оставшихся. Там же сгорела и та десятилетняя девочка, что помогала Гермионе с самого начала. Думать об этом было больно.       На станции их загрузили в вагон, в котором обнаружились даже нары, раздав каждому по маленькому кусочку хлеба. Гермиона просила детей не съедать, а рассасывать, как леденец. Впрочем, они и так это знали. С кусочком хлеба за щекой кушать хотелось не так сильно. Поезд двинулся вперед. Дети, все, как на подбор, голубоглазые и светловолосые знали, что едут в свой последний путь. Знала это и номер девять-ноль-четыре-пять. Сожаления не было. Рано или поздно это должно было случиться.       — Давайте я расскажу вам сказку, — предложила Гермиона. — А потом мы споем песенку, чтобы веселее ехалось.       — Все равно ведь уже… — вздохнул какой-то мальчик.       — Не будем радовать палачей, — строго произнесла номер девять-ноль-четыре-пять. — В некотором царстве, в некотором государстве…       Говорила Гермиона с мягким акцентом, придававшим нотку сказочности, поэтому дети заслушались, перестав бояться. Потом дети пели песенки, свои русские и французскую, которой их учила номер девять-ноль-четыре-пять. Так прошел день, затем ночь, а рано поутру всех выгнали из вагона. Оказавшись в грузовике, Гермиона, вспомнившая свое имя вместо номера девять-ноль-четыре-пять, рассказывала детям, что они едут в волшебную страну, где много свежего хлеба, молока и никогда не будет палачей. Надо только чуть-чуть потерпеть.       — Мы потерпим, мама, — пообещала пятилетняя Варя, так и не забывшая свое имя. — А можно и ты там будешь?       — Я постараюсь, — улыбнулась номер девять-ноль-четыре-пять.       Ее оставили напоследок, заставив смотреть на то, как умирают дети, совсем недавно называвшие мамой Гермиону. Девочка смотрела и молча плакала, видя, как умирают совсем малыши, а затем приказали раздеться и ей. Это значило — все скоро закончится. Не будет ни битья, ни криков, ни бешеных собак, ни палачей… номер девять-ноль-четыре-пять чувствовала, как по капле ее покидает жизнь. Навалилась сонливость, что означало — скоро конец, но именно в этот момент что-то произошло — какая-то сила резко выдернула Гермиону из рук палачей и все погасло.