смотреть и видеть

      Встречаться с Мори взглядом в отражении зеркала немного легче, чем напрямую, чтобы лицом к лицу и глаза в глаза, но мурашками вдоль позвоночника всё равно пробирает, и Чуя не решается даже моргнуть, когда это происходит — только смотрит в чужие прищуренные глаза и прикусывает с нажимом губу, чтобы не издать ни звука.       — Ты такой чудесный, Чуя-кун, — дрогнув уголками губ и расплываясь в улыбке, протягивает Мори. Его ладони, лежащие у Чуи на плечах, ощущаются невесомо, словно стоит повести — соскользнут, и только размеренные, слегка надавливающие поглаживания большими пальцами подсказывают, что эти ощущения обманчивы, а в действительности его в любой момент могут припечатать к полу, что не сдвинуться.       Плащ лежит перекинутым через спинку кресла — взгляд, оторвавшись, перескальзывает в отражении к нему, и Чуя ловит себя на сожалении, что согласился снять его — теперь он чувствует себя чересчур открыто и уязвимо, когда Мори стоит у него за спиной, настолько близко, что они почти соприкасаются телами, словно бы тонкий слой ткани способен по-настоящему отгородить и защитить.       — Вы мне льстите, Мори-сан, — выходит сипловато, и Чуе приходится коротко прокашляться, прочищая горло, чтобы заговорить яснее. В отражении отпечатывается, как Мори, не переставая улыбаться, вскидывает брови и смаргивает, а затем издаёт тихий смешок:       — Разве?       Его руки приходят в движение, опускаясь той самой припечатывающей тяжестью на плечи Чуи, и ведут из стороны в сторону, оглаживая с изучающей неторопливостью, словно он стремится на ощупь запомнить каждый миллиметр. Мышцы теплеют, а вниз по спине растекается оцепенение, потому что Мори напоминает чёрный ящик с непроницаемыми стенками и смутно известным содержимым: единственная данность — это то, что внутри у него опасность на туго закрученной пружине, а что именно составляет эту опасность и в какой момент сорвёт, пробивая плотность невозмутимости и нарочитой доброжелательности, неизвестно никому.       Подобравшись ладонями к его шее, Мори захватывает кончиками пальцев язычки воротника рубашки и оттягивает их, открывая ключицы — всё также в отражении Чуя видит, как тот одним взглядом гладит его по выступающим косточкам, а потом резко перемещает ладони и подхватывает лацканы жакета, оттягивая и его — мурашки снова, на этот раз крупной содрогающей волной, прокатываются по телу, а потом Чуя безропотно, не дожидаясь указаний, ведёт руками, позволяя снять с себя его, и на несколько мгновений остаётся перед зеркалом в одиночестве, когда Мори отходит, чтобы положить жакет к плащу, перед этим бережно сложив его и зарывшись носом в ткань, с шорохом громко вдыхая запах. Наблюдая за эти всё также в отражении, Чуя прикусывает губу и хмурится, в то время как сердце ускоряется и бьётся в рёбра с болезненностью.       Природа обожания, которое питает к нему Мори, остаётся загадкой для Чуи.       Вернувшись к нему, Мори становится несколько ближе — теперь он и правда прижимается к Чуе со спины, проскользнув под его руками своими в подобии объятий, только пальцы, всё также затянутые в безукоризненно белые перчатки, плавно ведут вниз, одну за другой расстёгивая пуговицы на жилете — и несмотря на наличие рубашки под ним, Чуя всё равно сглатывает от того, как зябко пробирается всё ближе к коже воздух.       — Я нахожу тебя безумно красивым, Чуя-кун, — то, настолько часто Мори обращается к нему по имени, заставляет заподозрить, что само по себе прокатывание его по языку доставляет ему удовольствие, и нельзя сказать, что это невзаимно — каждый раз при звуке своего имени у Чуи поджимается живот и вырывается громкий вздох, потому что никто произносит его так, как это делает Мори: с небольшим придыханием, отчётливо различимой в интонациях улыбкой и потягиванием гласных, которое заметно только самому Чуе.       Особенное отношение к нему из всех остальных членов мафии льстит, и ему даже не стыдно в этом признаваться — самому себе, по крайней мере, так точно.       Когда расстёгивается последняя пуговица жилета, а его края расходятся в разные стороны, то Чуя шумно втягивает носом воздух и напрягается, поджимая пальцы на ногах, так что ботинки начинают давить — мерещится, что расходится по шву кожа, обнажая его, а рубашка кажется слишком тонкой и бесполезной, чтобы дать чувство собственной защищённости, хотя Мори и клялся — и клянётся время от времени до сих пор — ни за что не причинять ему вреда.       «Чуя-кун, ты — моё сокровище.».       Слова всплывают в памяти с такой намертво впечатавшейся точностью, что он может воспроизвести в них всё — вплоть до мельчайших оттенков голоса или выражения лица Мори в тот момент. Они были неожиданными и не то, что выбивающими из колеи, а как будто раскалывающими небо над головой, заставляя его осыпаться осколками, потому что Чуя, приглашённый в кабинет босса, ожидал получить новое внеплановое задание, а в него выстрелили этими словами, держа подбородок на переплетённых пальцах и глядя с мерцающей в темноте беспросветных зрачков теплотой.       «И я хотел бы, чтобы и ты почувствовал себя особенным, Чуя-кун.»       Невозможно не почувствовать себя особенным, когда Мори собственноручно снимает с него один элемент одежды за другим, помогая выпутаться из жилета и бережно складывая его, чтобы не осталось ни единой складки, перед тем как положить к остальным вещам.       Зябкость пробирается через рубашку, словно бы её и вовсе нет, и Чуя сам берётся за пуговицы на ней, выталкивая их одну из другой из петель, стоит Мори отойти, а когда он оборачивается, то замирает, и они снова пересекаются взглядами в отражении — движение пальцев затормаживается, и проскакивает мысль, от которой внутренности сжимаются: Мори мог планировать целиком и полностью самостоятельно раздеть его, а теперь вышвырнет с ледяной беспощадностью за порог, как провинившегося.       Разомкнувшиеся и округлившиеся было губы Мори быстро собираются и растягиваются в улыбку — широкую и хищно сверкающую, а потом он прислоняется бедром к креслу и скрещивает руки на груди, выдохнув:       — Ну же, продолжай.       Не отводя взгляда от его лица в отражении, Чуя расстёгивает пуговицы дальше — на этот раз гораздо медленнее, и постепенно начинает мерещиться, что его пальцами управляет Мори, с въедливой пристальностью следящий за каждым движением, будто через расстояние оглаживает взглядом каждый следующий обнажающийся кусочек кожи. Когда последняя пуговица выскальзывает из петли, то Чуя с замершим, словно заморозившимся за считанные секунды, сердцем поочерёдно ведёт плечами, позволяя рубашке соскользнуть — каждый волосок на его теле встаёт дыбом, стоит воздуху лизнуть кожу, а потом позади молниеносно оказывается Мори, чтобы подхватить рубашку, не дав ей упасть на пол. Перекинув её через руку, он второй ловит Чую за запястье и, придержав его руку приподнятой, будто в полузачине танца, жмётся щекой к его плечу, потираясь.       — Ты знаешь, что у тебя кожа цвета слоновой кости, Чуя-кун? Благородный цвет, — негромко произносит это, и Чуя кожей чувствует, как шероховатая от щетины щека вздрагивает в улыбке. Подняв голову и глядя в зеркало поверх его плеча, Мори отпускает запястье Чуи — рука остаётся повисшей в воздухе, — чтобы выдохнуть: — Дальше.       До Чуи не сразу доходит, что речь про оставшуюся одежду: сведя брови и качнув головой, он замирает, а потом глаза распахиваются, и спустя мгновение он сглатывает — слишком громко в окутывающей тишине — и берётся за ремень. Звон пряжки заставляет покрыться крупными мурашками, а дыхание перехватывает в самом горле, и он старается двигаться как можно аккуратнее, производя минимум звуков, но пряжка всё равно предательски позвякивает, а потом и ширинка брюк вжикает чересчур громко — оглушительно, так что машинально вздрагивает и втягивается живот. Мори ни на шаг не сдвигается, когда Чуя принимается стаскивать брюки, дёргая бёдрами из стороны в сторону — на щеках проступают пятна румянца, потому что если обожание Мори безграничное, напирающее и поглощающее, как безудержная неумолимая волна цунами, то принятие этого Чуей — постепенное, как сквозь крепко сжатые зубы, потому что привычки к тому, чтобы с ним обращались таким образом — ноль целых и ноль десятых, пустота на месте опыта.       Если поначалу ему удаётся держаться в шаткой ровности, то стоит брюкам сползти ниже середины бедра — и приходится наклониться, поджав губы и задержав дыхание, в буквальности приказывая себе не задумываться о том, насколько вульгарно это выглядит. Мори не пытается к нему прижаться или прикоснуться в этот момент, но его взгляд ощутим на физическом уровне проскальзывающим по спине Чуи и словно бы пересчитывая каждый выступающий позвонок, а тот факт, что теперь он может видеть мурашки, встопорщивающие каждый волосок, заставляет сердце биться ещё чаще. Стряхнув брюки с лодыжек, Чуя поспешно выпрямляется и выдыхает — собственное лицо в отражении выглядит разрумяненным, а волосы — встрёпанными, и он тянется расстегнуть чокер, когда Мори, наклонившийся за его брюками, стремительно вскидывается и перехватывает за руку:       — Оставь, — отчеканивает с откровенно стальными, приказными интонациями, а потом, перехватив в отражении взгляд Чуи, улыбается и тянет его руку к себе, невесомо прикасаясь губами к костяшкам и выдыхая — тепло и щекотно: — Он идеально подойдёт к тому, что я для тебя приготовил.       Чуя продолжает цепляться за чокер, когда Мори отходит отнести его вещи и задерживается — слух задевает бумажное шуршание пакета, при звуке которого сердце и вовсе замирает, отказываясь напрочь биться, будто можно по одному прислушиванию догадаться, что для него приготовлено.       — Подними руки, — мурлычет Мори, возвратившись, и Чуя без заминки слушается — и тут же жмурится, потому что на него обваливается чёрное шелестящее облако, оказывающееся платьем — скорее сорочкой с широким глубоким вырезом на груди, окаймлённым полоской кружева, и тонкими бретельками.       Чокер с ним смотрится и правда органично.       Ткань кажется тонкой и хрупкой, струится по телу и холодит кожу — Чуе не привык быть настолько открытым и сразу же обнимает себя за плечи, впиваясь пальцами, и боль от врезающихся в кожу ногтей внезапно отрезвляет, возвращая ощущение собственного тела: рефлекторно сгорбленные плечи опускаются, вытягивается шея и приподнимается подбородок, а взгляд не скользит, мимоходом и искоса проезжаясь по своему отражению — сделав вдох полной грудью, Чуя напрямую смотрит на себя в зеркало и путается в ворохе всколыхивающихся внутри чувств: от судорожного отторжения, потому что платье мерещится чересчур элегантным для его мужского тела с плоской грудью и широковатыми плечами, до заворожённости тем, какой контраст у антрацитово-чёрной, как сама ночь, ткани с его кожей.       — Восхитительно, — выдыхает Мори над ухом, задевая его губами, и лицо Чуи обдаёт жаром, который стремительно разливается дальше, заполняя каждый уголок в теле. Через платье его ладони, лёгшие на талию, ощущаются особенно отчётливо, будто способны прожечь насквозь и оставить отпечатки. Когда дальше его губы вплотную прижимаются к коже за мочкой, оставляя там влажный поцелуй, то у Чуи откровенно подгибаются колени, а пол мерещится уплывающим из-под ступней, и только крупицы здравого смысла и всё такое же отчётливое ощущение ладоней у себя на талии заставляет устоять. Сам того не замечая, он наклоняет голову, открывая шею, и замечает, как сверкают в отражении глаза Мори — это может быть и игра приглушённого освещения, обманчивого блика, но мысль об этом похожа на цепляние за призрачную соломинку.       Платье доходит до середины бедра, оканчиваясь кружевом по подолу — таким же, что идёт по вырезу на груди, и ладони Мори, соскальзывая ниже, даже при всей неторопливости движения в считанные секунды добираются до него, плавно оглаживая самыми кончиками пальцев по линии кружева, задевая через него кожу — в то же время его губы жмутся к плечу Чуи, оставляя поцелуй рядом с бретелькой платья. Та сразу же сползает вниз, спадая до локтя, и если раньше румянец едва проступал, то теперь Чуя весь краснеет и сглатывает, когда следом за бретелькой опускается часть лифа, открывая бледно-розовый напряжённый сосок — другой остаётся закрытым, но заметно проступает через платье, натягивая вытянутой вершинкой ткань. Улыбка Мори ощутима кожей, пока он выцеловывает шею и плечи Чуи, а пальцы его поддевают платье и пробираются под него, ведя теперь всё выше и выше прямиком по бёдрам, сиюсекундно покрывающимся мурашками. Только в момент, когда его ладони добираются до белья, а пальцы без промедления ныряют за резинку, оттягивая, Чуя осознаёт, что у него в паху тесно — настолько, что стоит Мори потянуть бельё вниз, как член упруго прижимается к животу, пачкая кожу смазкой и немного оттопыривая платье.       То, каким образом он остаётся стоять, остаётся для Чуи загадкой, объяснение которой можно отыскать в божественном чуде — не иначе.       — Знаешь, Чуя-кун, я всегда был в восторге от того, какой ты послушный мальчик, — хмыкает Мори, опустившись на корточки, когда спускает его бельё до колен, и реплика приходится Чуе в бедро — горячим выдохом прямиком по обнажённой коже, так что он вскидывает руку ко рту и закусывает палец, на корню подавляя и проглатывая малейшее зарождение звука. — Подними ногу, милый, — всё тем же низким вкрадчивым тоном просит Мори и на этот раз откровенно жмётся щекой к его бедру, потираясь — однодневная короткая щетина слабо колется и оцарапывает, а Чую передёргивает, так что другую руку он заводит назад и невольно хватается за плечо Мори, опираясь на него и только потом с заминкой поднимая ногу и переступая на неё, чтобы поднять вторую и позволить окончательно снять с него бельё. Думается, что Мори отнесёт его к остальным вещам, а тот перехватывает взгляд Чуи в отражении и, косо ухмыляясь, комкает его и прячет в карман своих брюк. Сердце пропускает удар и не пытается снова забираться томительные секунды, похожие на вечность, а потом рывком начинает колотиться с такой скоростью, что Чуя всерьёз давится сделанным вдохом и закашливается.       На этом ничего не заканчивается: повернув голову, Мори целует его немногим выше коленки, и каждый следующий поцелуй поднимается всё выше и выше — последний оказывается под платьем, и от картины того, как Мори приподнимает подол и ныряет под него, чтобы прижаться губами дольше и сильнее всего, едва не кусая, Чуя задыхается в густой волне жара, прокатывающейся по его телу, чтобы осесть в паху, отдавшись почти болезненной пульсацией в члене. Предэякулянта становится слишком много — и расползающееся по платью пятно, пускай и несильно заметное на чёрной ткани, вызывает у Чуи удушье. На языке вертятся извинения, которые он не может из себя выдавить, словно вовсе разучился говорить, и Мори способствует этому, когда вновь ведёт рукой по его ноге — на этот раз с внутренней стороны, и чем выше она поднимается, тем меньше внятных и цельных мыслей остаётся в голове у Чуи. Его ведёт во всех смыслах, в том числе — из стороны в сторону, и рука рефлекторно выбрасывается вперёд, опираясь на раму зеркала, а затем бедро обжигает тихий раскатистый смех Мори:       — Да, умница.       Даже при желании понять, за что его хвалят, Чуя на это не способен, когда в ушах шумит, а каждая мышца — натянутая и звенящая от возбуждения, собирающегося в теле по каплям и вместе с тем с такой концентрацией, что он теряет контроль над собой и может только отзываться.       Выпрямившись, Мори перехватывает его за вторую руку и тоже укладывает её на раму, а потом наклоняется и шепчет на ухо, прижавшись к нему губами:       — Держись покрепче, хорошо? — и прикусывает за край, выдохнув перед тем, как отстраниться: — И ни на секунду не отводи взгляда.       Моргнув и сведя брови, Чуя кивает — и смотреть на себя, даже раскрасневшегося и взъерошенного, не настолько трудная задача.       А потом платье с шорохом задирается, открывая бёдра, ягодицы и поясницу, и Чуя вполголоса ахает — взгляд рассеивается, и хотя он продолжает смотреть в зеркало распахнутыми глазами, но не видит себя, весь обратившись в ощущения, когда Мори оглаживает его по ногам, а затем наклоняется и трётся щекой о поясницу, чтобы затем мягко поцеловать ямочки на ней. Чуя не видит ничего из того, что с ним делают, и оставаться наедине со своим воображением, вырисовывающим во всей красочности то, каким взглядом Мори обводит его, или какое у него выражение лица, когда сминает и разводит ягодицы — пытка. Сглотнув, Чуя переступает с ноги на ногу — возбуждение нарастает, становится нестерпимым, и в горле уже зудит и клокочет воем или протяжным скулежом. Неторопливость Мори — это тоже пытка, от которой сводит все мышцы, а оттягивающая низ живота горячая вязкость становится всё более и более тяжёлой, нестерпимой и навязчивой.       — Скажи мне, Чуя-кун, ты находишь это унизительным? — протягивает Мори, и мельком в зеркале видно, что он снова присаживается на корточки — вторым подтверждением оказывается его вздох, щекотно проходящийся по ягодицам, и Чуя почти роняет голову, поджимаясь от этого. Сперва мотнув головой, после он спохватывается, что вряд ли от него ждут такого ответа, и хрипло выдавливает из себя:       — Нет. Нет, нисколько, — и ловит себя на том, что сказанное — кристальная искренность, потому что происходящее посылает всё новые волны мурашек и заставляет дрожать, гореть и вести бёдрами в тщетной попытке облегчить томление, но ни на одну секунду не поднимает внутри сопротивление, желание прекратить и вырваться из комнаты.       Хмыканье, издаваемое Мори, звучит одобрительно, и от этого сладко сдавливает сердце. Втянув живот и прикусив губу, Чуя огромным усилием удерживается от того, чтобы обернуться и глянуть через плечо — в том, чтобы только вслушиваться в звуки позади себя и всматриваться в мелькание в отражении, есть своё удивительное удовольствие, от которого покалывает в середине вспотевших ладоней и скручивается тугой узел на уровне пупка.       Когда Мори отходит, оставляя его стоять у зеркала с выгнутой спиной и отставленной задницей, то вдоль позвоночника пробирается щекотными завитками мороз — чрезмерно открыто и беззащитно. От звука неторопливых шагов по плитке и шороха двигаемого ящика стола сбивается дыхание, и Чуя облизывает губы, приказывая себе сосредоточиться на собственном отражении, а не на попытках угадать, что у него за спиной делает Мори, однако облегчения не случается: теперь взгляд цепляется за собственные соски, видные в вырезе платья, и проскакивает мысль обхватить один из них и покрутить между пальцами, оттягивая, потому что Чуя понятия не имеет о том, как выглядит во время прелюдий или секса, и если раньше не задумывался об этом вовсе, то теперь не может прогнать этот образ из головы.       Но Мори велел опираться о зеркало.       И не отводить от него взгляда.       Обыкновенно исполнение приказов не вызывает у Чуи никаких затруднений, но этот оказывается сумасводящим.       Прикусив губу, он отпускает раму, опираясь о зеркало только одной рукой, и тянется к соску, открытому съехавшей бретелькой, касаясь его самыми кончиками пальцев — и приподнимается на носочках, с силой поджимая губы и проглатывая рвущийся стон. Подушечки собственных пальцев холодные, и сосок напрягается сильнее, становясь совсем твёрдым. Чуя зажимает его между пальцев, как и представлял, и медленно крутит из стороны в сторону — стон в буквальности распирает стенки горла и рвётся из него, а пульсация возбуждения в члене становится болезненной, так что шансы сдержаться и не заскулить от желания разрядки истаивают в воздухе каждую секунду.       А потом в отражении позади него снова появляется Мори, и это заставляет застыть, широко распахнув глаза.       Он подносит руку к губам и цепляет зубами белоснежную перчатку, стягивая её и сплёвывая на пол.       — Извини, что заставил ждать, милый.       Чуе кажется, что он способен кончить в буквальности в любой момент — от этой фразы или от того, как Мори опускается на колени позади него и оттягивает в сторону ягодицу, открывая вход, и язык всё ещё не поворачивается назвать это положение унизительным, но сгореть дотла, всерьёз превратившись в горсть пепла, нестерпимо хочется сию секунду.       — Ты можешь продолжить — я ничуть не против, — мурлычет Мори. С заминкой Чуя в действительности возобновляет ласку, аккуратно поглаживая и потирая свой сосок, чтобы дальше сквозь стиснутые челюсти замычать, поймав в отражении гримасу, исказившую его лицо, когда раздаётся звук откручивающейся крышечки, а потом на вход прохладно льётся смазка — и не возникает ни капли сомнения, что это именно она, потому что после к нему прикасаются тёплые пальцы, поглаживая и слабо надавливая без попытки толкнуться внутрь и проникнуть.       Чуя не удивиться, если сумеет кончить лишь от этого.       Зажав и оттянув сосок, он прогибается сильнее — полуосознанно, ведомый возбуждением и восхитительностью прикосновений, и тогда в него проскальзывает палец, выбивая первый настоящий стон. Мори не спешит, и Чуя готов покляться, что он широко улыбается, следя за тем, как его палец скользит внутри входа, начинающего откровенно пульсировать, когда добавляется второй вместе с дополнительной порцией смазки, и от добавляющихся хлюпающих звуков пересыхает в горле.       — Мори-сан… — вышёптывает на грани с беззвучностью, подскакивая местами голосом в чрезмерную тонкость. Когда в ответ вопросительно мычат, не переставая плавно и медленно растягивать его, что хочется съехать коленями на пол и прижаться лбом к зеркалу, то Чуя понимает, что Мори получает бесконечное удовольствие уже от того, чтобы видеть его таким — расплавленным, податливым, отзывчивым и нуждающимся. Почти зависимым. — Пожалуйста, Мори-сан, позвольте мне кончить, — Чуя понятия прежде не имел о том, что умеет умолять — тем более об оргазме.       Неспешность, с которой тот ещё несколько мгновений растягивает его, а потом убирает пальцы, заставляет подумать о том, что Чуя взаправду может сойти с ума от переполняющего его возбуждения, от которого едва выходит дышать.       Звяканье расстёгиваемого ремня и шелест разрываемой упаковки презерватива заставляет внутренности перекрутиться, и Чуя сам хватается второй рукой за раму зеркала, натягиваясь всем телом в трепетном ожидании, в то время как Мори продолжает тянуть, ухватив его одной рукой за бедро, а другой направив свой член и проведя раскалённой головкой между ягодиц. Его лицо маячит у Чуи над плечом, с неизменной ухмылкой следя за малейшей переменой в выражении его лица, когда он постепенно входит, позволяя прочувствовать каждый миллиметр распирающей наполненности, а тот стискивает пальцы на зеркале с такой силой, что сводит суставы, а рот распахивает в беззвучном стоне — лёгкие охвачены огнём, и воздуха катастрофически не хватает, что на глаза наворачиваются слёзы.       К моменту, когда он входит до конца, вжавшись бёдрами в ягодицы, Чую потряхивает, точь-в-точь в лихорадке.       — Скажи же, — Мори не разрывает с ним зрительного контакта в отражении, покачиваясь и делая первый короткий толчок, чем выбивает из Чуи надрывный ах, — что ты невероятно чудесен, Чуя-кун, — его рука проскальзывает под рукой Чуи, чтобы поймать его подбородок, крепко сжав и не позволяя отвернуться. — Теперь ты видишь, какое ты сокровище?       Взгляд у того замутнённый, насплошную заволоченный стучащим во всём теле ликованием, что мучительное ожидание завершилось, так что едва может сфокусироваться на отражении, рассматривая собственное разомлелое выражение лица.       Любит ли Мори — вопрос по-настоящему спорный, одновременно до элементарного простой и невероятно сложный, а обожает ли — с однозначным ответом, который Чуя видит в искрах в его взгляде, в крепкости хватки и глубине размеренных толчков, от которых перед глазами вспыхивают яркие пятна и шумит в ушах, и сил хватает только на то, чтобы продолжить послушно смотреть в зеркало, на своё вздрагивающее тело, раскрытые в учащённых вздохах и стонах губы и растрёпанные волосы, когда Мори стаскивает с них резинку, позволяя прядям рассыпаться по плечам и упасть на лицо.       — Я ведь задал тебе вопрос, — и без того плавные и неторопливые толчки становятся совсем медленными, так что Чуя не выдерживает и пропускает через горло полный разочарования скулёж, а Мори убирает руку с его бедра, чтобы вместо этого обхватить его член, заставив поперхнуться воздухом. Пальцы смыкаются вокруг него втесную, сжимая также крепко, как до того сжимали бедро, и одновременно это и мешает кончить, и подстёгивает приближение оргазма. Чуя ощущает себя пойманной за жабры рыбой, целиком и полностью зависящей от воли чужих рук, и дышать становится ещё труднее: вдобавок к лёгким теперь полыхают ещё и нос с горлом, потому что он пытается ухватить сколько-нибудь воздуха, хаотично то втягивая его, то хватая ртом.       — В-вижу, — рвано кивает Чуя. Увидеть в себе сокровище для него затруднительно, сколько не приходится вглядываться в отражение, но он слышит интонации, которыми сочится голос Мори, видит его полыхающий неотрывный взгляд и чувствует его прикосновения, от нежного поглаживания по щеке и шее сменяющиеся на мучительное и беспощадное потирание головки члена, заставляющее выгибаться и крупно вздрагивать в ожидании оргазма в любое мгновение.       Мори одобрительно хмыкает ему в шею, мельком поцеловав, а потом прикусывает в основание, возобновляя прежний темп толчков и постепенно начиная двигаться быстрее и резче, что по ногам разливается приглушённая судорога — на самом краю сознания, где остаются соображающие крупицы, проносится мысль, что зеркало может попросту сорваться и рухнуть на пол, разбиваясь и раскалывая раму, но накатывающее и возрастающее с каждым новым движением внутри него удовольствие заглушает её. Рука Мори двигается по члену такт в такт, и это заставляет Чую чувствовать себя всеатакованным и гиперстимулированным; волосы липнут ко взмокшему лбу и заслоняют обзор в отражении, хотя зрение и без того давно и напрочь расфокусированное, а под кожей разливается пожарище — неумолимое и беспощадное, и краем сознания Чуя успевает подумать, что его мышцы и кости и правда способны выгореть до полного обугливания и рассыпания в золу, когда на него накатывает оргазм — и всё собравшееся в теле чрезмерное возбуждение разом выплёскивается из него, вытекая, мерещится, через каждую пору.       В голове звенит с такой громкостью, что на несколько секунд он взаправду глохнет, и даже ленивые поцелуи и поглаживания Мори, прижавшегося и протяжно глубоко застонавшего в своём оргазме ему на ухо, воспринимаются как через ватный слой.       — Мой хороший, — шуршанием пробивается через заложивший слух, и Чуя громко вздыхает — постепенно к нему возвращается ощущение своего тело, и отчётливо различается, что пальцы на руках и ногах — ледяные, а суставы кажутся закаменевшими и не способными задвигаться. Вся поверхность кожи, когда послеоргазменный туман сходит, оказывается слишком чувствительной, и Чую пробирает мурашками от того, как шершаво соприкасается и трётся о неё одежда Мори, который не торопится выйти из него, словно ему нравится сам факт находиться внутри Чуи.       Его обожание всепоглощающее.       По-прежнему расфокусированный взгляд с трудом поднимается, оскальзывая отражение от вытянутых на носках собственных ступней и идеальных лакированных туфель Мори до собственного лица, едва узнаваемого в лихорадочном блеске в глаза и припухших закусанных губах. В кончиках окостеневших пальцев, в самых подушечках, покалывает желанием прикоснуться к нему, убеждаясь, что действительно своё лицо, а не чьё-то чужое, и Чуя усилием отпускает раму зеркала, чтобы потянуться и коснуться разрумяненной щеки, когда Мори перехватывает его руку и прижимается губами прямиком ко внутренней стороне запястья, а потом трётся о него носом и прижимает ладонью к своей щеке — тёплой, мягкой и щетинисто колючей.       — Мори-сан, — сведя брови и наблюдая за ластящимся Мори, зовёт Чуя. Голос проваливается в сиплость, так что приходится кашлянуть и повторить громче: — Мори-сан, — а когда тот с мычанием отзывается, вскинув взгляд, то приходится сперва проглотить вставший поперёк горла ком, выдавливая из себя: — Я же могу… оставить это платье себе?       Впервые за всё время работы в мафии Чуя видит выражение, схожее с растерянностью на его лице — оно быстро исчезает, как тряпкой по стеклу провели, но картинка врезается в память с такой глубиной и чёткостью, что не остаётся ни малейшего сомнения — взаправду случилось.       — Разумеется, милый. Оно изначально твоё, — мурлыканье Мори приходится ему прямиком в ладонь, а затем в её середине остаётся долгий поцелуй. — Я буду счастлив, если ты захочешь снова его надеть.       Сердце медленно сходит со своего места и переворачивается, что в груди пережимает. Выдохнув и кивнув, Чуя приподнимает уголок рта в кривоватой усмешке и выдыхает на полной искренности:       — Я тоже буду рад.