Деловые отношения

      Возвращается Любовь Андреевна с работы поздно. Слишком поздно, чтобы думать о махинациях, проводимых за её спиной. Устала слишком после бесед с озабоченными родителями, некоторые из которых напрямую уже спрашивали сколько стоит чистое прошлое их чад. Именно эти люди потом долгое время кричали ей про суды и про прочее приятное времяпрепровождение.       Поэтому единственное, чего ей сейчас хочется, это подняться в квартиру и, не снимая одежды, рухнуться на кровать.       Правда тявкающий у ног Муха решает эти планы оборвать. Тянет хозяйку в сторону соседнего дома. Упрямо тянет. Так, что Любовь Андреевна не выдерживает и сдаётся. А пёс почти на бег срывается. Срывается и сама Гордеева, стоит ей увидеть разбросанные по заледеневшим ступеням рыжие и пушистые локоны. Сразу голос Гоцмана в голове встаёт. И без документов понимает, что это за женщина.       Одной рукой Гордеева тут же вызывает скорую, а второй проверяет пульс на шее. Выдыхает облегченно: жива. Без сознания, но жива.       Пока ждёт скорую, решает привести женщину в чувства, только вот тут же останавливается, не решаясь двигать пострадавшую. Те самые рыжие волосы скрывают за собой кровавое пятно. Оно и не расползается совсем. Впитывается как в губку в пушистую копну.       Потому вместо дома, как только завела Муху в квартиру, едет за скорой. Чувствует, что руку приложили к тому, чтобы проверяющая прилегла на морозе. И если б не Муха, то и вовсе бы замёрзла насмерть.       Ещё одна головная боль добавилась к уже существующей. Теперь даже мотив вырисовывается. Сокрытие фактов, сующая куда не надо нос Вера Павловна, которая находится без сознания и с сильным отёком головы.       Только выглядит всё так, словно она сама упала — гололедица. И не придраться со стороны.       А Гордеевой придраться очень хочется, потому что не падают случайно посреди зимы в полном одиночестве. И не алкаш какой, а многоуважаемая делегация из столицы.       В приёмной видит Сан Саныча — тот увлеченно отдает команды персоналу. Красный, озлобленный. Мечется от окна к окну. Чуть ли не матом ругается в трубку телефона.       — Люб! Что творится то, а? Ты нашла? — мужчина кидается к ней сразу же, как только завершает звонок. Глаза бегают пугливо, встревоженно. В отличие от глаз Гордеевой: та смотрит холодно, профессионально. — Это ж надо, а. Но жить будет, Люб. Я к ней Афанасьева вызвал.       — А Карлайл? — спрашивает Любовь Андреевна.       — А не с тобой разве? — главврач нездорово хрюкает в смехе, но, увидев удивление на лице Полковника, сам повторяет ровно такое же: — Как, не в курсе? Он же смену несколько часов назад закончил. Выйдет только завтра утром.       Тут Любовь Андреевна делается ещё мрачнее. Подозрительно всё получается. И Саныча к делу не пришьешь, вон, ночует в кабинете с самой проверки.       А до Карлайла не дозвониться. Одиноко сообщает голос робота о просьбе оставить сообщение.

***

      Встречаются они, правда, уже на следующий вечер. Но на этот раз не в больнице, а в её собственном кабинете. При очень странных обстоятельствах.       Мужчина сидит с ровной спиной, смотрит на Гордееву. Она же вчитывается в отчет, написанный Дзе всего час назад. На вызов он ездил. С вызова и привёз двоих. Вторая же рыдает почти навзрыд. В перерывах между плачем проскальзывает только «я ничего не делала, Любовь Андреевна», а затем снова приглушенное мычание.       А всё потому, что дело откровенная дрянь. Умерла Малинова Вера Павловна так и не приходя в себя. Анафилактический шок. И вроде и выглядит всё, как простая врачебная ошибка. Только вот почему-то сам Васильев этой ошибкой заинтересовался.       Именно поэтому у Полковника времени нет, чтобы раздумывать. Нужно чётко решать: за кого и против кого. И желательно, чтобы не отвлекали её всхлипывания старшей медсестры.       — Я… я не знаю, куда всё исчезло, — Светлана Григорьевна шмыгает носом. По нему же проводит рукавом.       — Любовь Андреевна, разрешите? — в дверном проёме виднеется голова Вовки.       Светлана Григорьевна тут же вскрикивает, усиливая страдания и количество слёз.       — Я что, не ясно выразилась? — строго бросает Полковник, опуская лист бумаги на стол. — Никого не впускать. Даже самого себя.       Вовка тут же исчезает, мягко прикрывая дверь.       — Любовь Андреевна, такое бывало уже, сверки куда-то девались, — хнычет молодая женщина. Лицо в красных пятнах, распухшее. — Александр Александрович говорил, что пустяки. Не посмотрит никто. А тут…       — А тут теперь непонятно, что и в каком количестве вкололи, — заканчивает за неё Гордеева, а Света отчаянно кивает.       Карлайл же, молчавший всё это время, тихо, но уверенно, произносит:       — Лидокаин колол, десять миллилитров, однопроцентный.       Любовь Андреевна смотрит на него внимательно. Ни один мускул на лице не дрогнул: ни у неё, ни у него. Гордеева уверена: не мог врач, вытаскивавший людей с того света, на тот самый свет и загнать бедную женщину.       Но думать надо быстро. А быстро при завывании Светланы Григорьевны не получается. Выпроваживает её к Вовке. Пусть пока с ней побудет. Понимает она, что не виновата женщина.       Понимает так же, что и Карлайл тут приплетен каким-то искусственным боком. И что его нужно уже натурально спасать.       — Вы где были вчера в районе полуночи? — Любовь Андреевна встаёт и обходит собственный стол. На него же и опирается бедром, скрестив руки на груди. — Не для протокола. Для меня.       Карлайл напряженно вздыхает.       — По камерам дома вас не было, это уже выяснили, — Полковник недовольно стучит носком туфель.       Странно ещё и то, что камеры у дома пострадавшей кто-то свистнул. Специально будто. И ровно те, которые на подъезд выходят или задевают как-то.       Гордеева опасливо оглядывается, слыша, как машина генерала въехала на территорию отделения. Тут же возвращает внимание к Каллену, останавливая порыв хорошенько встряхнуть его за плечи.       — Я не смогу помочь вам, товарищ Американец, если не буду до конца уверенна в том, что…       — Не я это, Любовь Андреевна, — выдыхает тот. — А где был… так никто и подтвердить не сможет.       Гордеева почти рычит. Раздражает её неуместно молчание этого мужчины. Да хоть с любовницей был бы. И то лучше. Только вот где эту любовницу взять? Где подшить умело непричастность Карлайла к этому убийству?       А ведь знает она, что Карлайл невиновен. Чувствует. Нельзя так, конечно. Непрофессионально. Но чувство до того дикое и огромное, что перечеркнуть его не получается.       Любовь Андреевна врать не любит. Тем более своим подчиненным. Но принимать решения — её прямая обязанность. Как и все вытекающие из этого последствия.       Она это понимает.       Поэтому не торопится с ответом. Все риски оценивает. Вздыхает тяжело и едва заметно кивает.       — Будет вам алиби.       Карлайл же непонимающе вскидывает светлые брови. Так же неестественно замирает, когда Любовь Андреевна склоняется над ним, заводя руку в пшеничные мягкие волосы. Целует точно такие же застывшие губы. Не ласково и нежно, а почти грубо. Так, чтобы вошедшему без стука Васильеву было не только видно, но и слышно.       — Товарищ Полковник! — прикрикивает мужчина.       Но Любовь Андреевна его не слышит. Точнее делает вид, что не слышит, и продолжает тонуть в непредвиденном деловом поцелуе. Правда Карлайл уже не сидит безропотно, а отвечает едва не сильнее, чем могла представить Гордеева. И тут же колени гнутся, как в старших классах, когда она целовалась в первый раз за гаражами. И то же щекочущее ощущение на шее — там, где мужчина коснулся прохладной кожи пальцами.       Дверь закрывается с хлопком. Так сильно, что аж стены задрожали. Как с петель не слетели — и то удивительно. Удивительно и то, что она отдышаться никак не может, заглядывая на искрящиеся глаза Американца.       — Вы со мной были вчера, у меня точнее, всю ночь, — она опасливо убирает руки. Дышит так же тяжело. Трудно теперь мысли собрать воедино. — Сразу после смены ко мне пришли. Это около десяти получается.       Любовь Андреевна окончательно выпрямляется и задирает голову. Невыносимым и детским кажется ей собственный порыв. Теперь ещё и Вовку просить, чтобы камеры подтёр в отделе — ушла же она как раз пол двенадцатого. А так неправдоподобно получится. Хоть обцелуйся.       — Любовь Андреевна, вам не обязательно… — начинает хирург, словно прочитав её мысли, но тут же обрывается, пригвозжденный строгим взглядом обратно к креслу. — Я имею ввиду, что если это как-то повредит вам…       — Тебе, — обрывает его Гордеева. — На «вы» с теми, с кем спят, не разговаривают. Ты это запомни и возьми в привычку.       Каллен кивает. Видит Гордеева, как сжимает пальцы. Нервничает. Тут же пробегает взглядом по позе мужчины и тихо ахает, отводя взгляд. До нервозности Карлайлу далеко, тут возбуждение иного рода.       — Я к Васильеву, а вы… ты… — она чересчур быстро семенит к двери и останавливается, борясь с желанием закрыть замок изнутри и подбросить правдивости в их с доктором «отношения». — В общем, я буду минут через тридцать.

***

      Возвращается от Васильева Полковник вздыбленная и раздраженная. После таких обвинений и оскорблений хочется вымыться по крайней мере раза два, чтобы и духу той гадости, вылетавшей изо рта генерала в её адрес, не осталось.       Карлайл хочет что-то сказать, но в последнюю секунду передумывает. Ухаживает за Гордеевой молча: куртку подаёт, окна закрывает, помогает с надоедливым замком, который она всё никак не заменит.       Молча они идут и до её служебной машины. Лишь когда звук мотора раздаётся посреди парковки, мужчина спрашивает:       — Как ты?       Любовь Андреевна от такого обращения вздрагивает. Сама попросила, конечно, но от того менее привычно не становится. Особенно из уст хирурга. Вместо ответа она протягивает ему небольшую связку с брелком.       — Ключи от квартиры, — поясняет она, а затем, не давая Карлайлу ответить, вновь порывается вперед и касается его губ.       Целует теперь ласково. Нежно-нежно. Упирается собственным носом в его. Слышит, как мужчина в нетерпении вздыхает: почти болезненно.       — Васильев смотрел, — оправдывается Любовь Андреевна, отстраняясь от Карлайла. — Это тебе не обязательно, я же даже не спросила, есть ли у тебя кто и…       Теперь договорить не даёт ей Карлайл. Гордеева даже ойкает. Только не куда-то, а в его шею. Мужчина прижался к её щеке своей. Щекочет кончиком носа холодное ухо. В него и шепчет:       — Васильев.       А Любовь Андреевна чувствует, как уголки губ Американца ползут вверх. И стыдно ей становится, что она сразу в поцелуи кидается. Можно же обнять, погладить. Вон, как Карлайл хотя бы: по-джентльменски.       Стыдно ещё и от того, что таких неудобных Васильевых, следящих за ней, хочется теперь необычайно много.