Vent’anni

Io non ho niente da dire Io non ho niente da ridere Ho strappato queste spine E ho cominciato a vivere Мне нечего сказать, Мне не над чем смеяться, Я вытащил эти шипы, И снова начал жить.

Итан прикрывает глаза, и боль от фантомного лезвия ножа появляется тотчас. Врезается в кожу, ведет длинную линию вверх и почему-то не стихает. Он пытается различить появляющиеся буквы: высокую «Е», множество маленьких «а» и невыносимо болезненную в своей сложности «r», та дерет кожу с особым рвением. Ощущаются только полосы, вверх и вниз, повторяясь через каждые несколько миллиметров смуглой кожи. Парень морщится, представляя, словно прямо сейчас кожа на ребрах рвется заново, и, сжимая пальцы, старается повернуть голову. Взгляд касается настенных часов, стрелка которых лениво поглаживает выпуклую четверку. Осознанная пытка длится менее получаса, но кажется при этом вечностью. Итан поджимает губы, возвращая взгляд черных глаз обратно к потолку. Ухмыляется вынужденно, когда мастер ободряюще цокает языком, обещая, что скоро закончит и нанесет охлаждающую мазь. Парень вслух отказывается, мрачнеет в секунду. Подумаешь, надпись. Но ловит себя на мысли, что совершенно не хочет испытывать боль снова, когда мастер склоняется над его торсом, шершавой салфеткой стирая лишний пигмент. – Еще два слова, - уверяет Дамиано, устроившийся у изголовья кресла и так зазря пытающийся рассмотреть появляющуюся татуировку. Его голова то и дело закрывает обзор, отчего мастер шикает, несерьезно угрожая выгнать. Итан речи друга не верит, сильнее сжимая пальцами черную обивку кресла. Эти два слова были тридцать минут назад, пока их не решили обводить заново, потому что пигмент местами не вбился. Но головой всё же кивает аккуратно и согласно, даже немного улыбается. Ведет себя совершенно как подросток, который пришел с мамочкой в тату-салон и теперь трясется от неуверенности, выискивая по карманам одолженную кредитную карту. Сюда Торкио всё-таки пришел сам, выбрав место по десяткам положительных отзывов и рассмотрев галерею работ мастеров досконально, штрих за штрихом на каждой неровности чужой кожи. С предыдущими татуировками такого не было, их били часто в пьяном угаре в укуренных номерах гостиниц, поливая спиртом свежие пигментные раны. Парень щурится от одного только воспоминания, как черные толстые буквы появились на его лодыжках. – Заканчивают, - улыбается Дамиано и смотрит на надпись точь-в-точь как гордый родитель на своего отпрыска с золотой медалью. Не каждый день кто-то бьет строки из твоей песни себе на ребрах, – Или нет. «Или нет» оказывается куда более точным описанием, потому как мастер, устало поведя плечами, просит Торкио подняться с кресла, и в который раз вытирает ему грудь салфеткой. Всматривается, чуть растягивает покрасневшую кожу пальцами и покачивает головой, заново беря в руки иглу. Буквы не чувствуются совершенно, вместо них красные полукруги боли от ребра до ребра, между которыми, со слов остальных, уже гордо красуется заветная надпись. Итан держит голову уверенно, от руки, протянутой Дамиано, отказывается и лишь чуть морщится, когда игла заново проходит по «vent’anni», кажется. Сухая салфетка неприятно дерет кожу, и парень несильно округляет глаза, различая в мутной стеклянной стене, огораживающий зону мастеров от ресепшена, вместо черной полосы только полностью красную грудь. Не пугается, лишь брезгливо уводит взгляд в сторону, чтобы окружающие не заметили минутного недовольства. Аккуратно присаживается на неопущенное кресло и вдыхает, чтобы грудь рельефно поднялась в момент первой вспышки камеры. – Красиво, - соглашается солист, вставая рядом с мастером, и первым достает телефон, чтобы сфотографировать новоиспеченную татуировку. Щелкает пару раз. Итан улыбается. Ему больно до пощипывания в каждой пигментом вбитой букве, но это приятная боль. Искупление прошлых ошибок теперь надежно сокрытое под прозрачной пленкой на пять неприятных дней, что обещают принести с собой легкое недомогание Они выходят из тату-салона вместе. За руки не держатся, хотя статус поднявшихся отношений разрешает подобное, и просто подшучивают друг над другом. Оба зачем-то вспоминают первые свои татуировки, находя забавным испытываемый во время них дискомфорт. – Так как ты, я не морщился, - многозначительно объявляет Давид и ныряет в прохладу маленького магазинчика с прилавком, битком набитым мороженым. Друга за собой зовет чуть слышным окликом. – Да, - соглашается парень, но хитрой самодовольной улыбке не позволяет долго задержаться на лице солиста, – Ты просто кричал. История, которую Торкио знает с чужих слов, но, судя по тому, как недовольно друг щурит глаза, она правдива. Он улыбается, похлопывая Дамиано по плечу, что тот нарочито театрально отмахивается в своём привычном «да пошел ты» и останавливается против витрины с лакомством. Его выбор – выбор Давида, потому что ему даже здесь доверяет больше, чем себе. Итан позволяет вести себя по крохотному помещению, послушно останавливаясь против стеллажей которые интересуют солиста. Корзину, поспешно взятую, держит немного неудобно, та упирается в локоть и тянет вниз. – Поскольку ты пока собираешься подержать свою татуировку втайне, - Дамиано хлопает дверцей холодильника, оборачиваясь с тремя бутылками молока в руках, и бесцеремонно опускает их в битком набитую корзину, – То надо придумать, где же мы оба с тобой были всю эту пару часов. – Пару? – хмурится, умудряясь все же ткнуть пальцем в кнопку электронных часов, и поднимает на друга недоумевающий совершенно взгляд, – Даже если ты решишь пройтись по этому месту трижды, мы всё равно уберемся в час. Солист не отвечает, лишь щурится хитро и прихлопывает в ладоши, громким возгласом давая понять, что одной корзины для продуктов им будет мало. Пара часов действительно случается, вопреки расчетам Торкио, что стоит теперь и смотрит, ладонью прикрывая глаза от яркого солнца, на неровно высаженные ряды деревьев городского сада. Персики давно отцвели, уступив место яблоням, белый цвет которых наполняет воздух сладковатым ароматом будущих плодов. Парень выбирает место наугад, стеля свою джинсовую куртку вместо пледа, и чуть теснится, чтобы Дамиано тоже убрался. Над головой россыпь недозревших маленьких персиков, начинающих только набирать розовый цвет. Протягивает руку и один, видимо ранее уже кем-то потянутый, падает в ладонь. Попробовать не решается, вместо этого прячет его в одной из бесчисленных продуктовых сумок, и спиной прижимается к дереву. – Почему именно эта надпись? – спрашивает Дамиано, откладывая в сторону свой телефон. Он сидит – лежит – положив голову на плечо Итана, и не напрягается и капли, что их могут увидеть. Изредка, словно бы случайно, касается чужого бедра пальцами, невинно выгибая брови в изумлении. И улыбается тотчас, пододвигаясь ближе, чтобы оставить невесомый поцелуй на губах Итана. Их отношения непонятные, яркие в жаркой итальянской ночи, но будто бы исчерпывающие себя к утру. Торкио принимает такое как должное, сдерживая обещание никогда более не вредить себе. Сейчас же, подобно солисту, гасит экран смартфона, пряча закрытую галерею за блокировкой, и переспрашивает, чуть приподнимаясь, чтобы лучше разглядеть содержимое пакетов. Выуживает оттуда добротно упакованный сэндвич и протягивает его Дамиано. – Я не знаю, - отвечает честно, непроизвольно касаясь пальцами того места, где черная надпись раздражает кожу под футболкой, и пожимает плечами, – Просто понравилась. Просто, Дамиано же делает татуировки на раз два, не задумываясь ни о качестве, ни о цене, ни о последствиях. Итану тоже так хочется, но совесть и что-то ещё, плотно засевшее в мозге, не позволяют. – И место выбрал случайно? - интересуется с явным интересом в голосе, и даже приподнимается, садясь ровно. Всматривается, серьезно щуря глаза, и наперед согласно кивает головой. – Наверное, - как-то отчужденно, что тотчас приходится менять интонацию на более дружелюбную, – Всегда хотел тату на ребрах, - улыбается одними только уголками губ и нарочито опускает плечо ниже, чтобы Дамиано положил на него голову. Они сидят так долго, перемещая руки с груди на плечи друг друга и обратно, пока не находят наиболее удобного положения. Закатное солнце пробирается через недоспевшие персики, лучами щекоча искрящиеся счастьем лица, и тонет в бессовестно кудрявящихся волосах солиста. Простое движение повторяется снова, через тяжелые месяцы мук, и выглядит теперь истинно необходимым. Итан всматривается напряженно, заправляя выбившуюся прядку за ухо друга, и задерживает пальцы на его подбородке. Тянет на себя, ухмыляясь теперь вовсю, и так непривычно целует первым. Поцелуй терпкий, с преддождевым воздухом во вкусе, прежним током льется по венам и не заканчивается, даже когда легкие начинают побаливать. Оторвавшись от чужих губ и выпустив Давида с имитации пледа, чтобы тот позвонил кому-то, Итан снимает блокировку с собственного смартфона, возвращаясь в воспоминания электронной галереи. Смотрит с бессмысленным садизмом, прикусывая внутреннюю строну щеки, но прервать это занятие не может. Фото нечеткое, сделанное в спешке. Его собственное лицо, обрезанное наполовину завалившимся кадром. Закрытая улыбка побледневших губ. Парень ведет пальцем вбок, перелистывая, и новое изображение вызывает трепетный выдох. Вся компания в дурацких медицинских масках забавно кривит лица, показывая одинаково неприличный жест. Сам улыбается и листает дальше, меняя фотографии одну на другую, пока взгляд не цепляется за красные полосы, дробленные пикселями экрана. Мрачнеет во мгновение, выискивая предыдущую фотографию. Сверяет даты, нахмуренно сводя брови к переносице, пока Давид возвращается, присаживаясь на самый край куртки. Разница всего в пару дней между болью и кривлянием на камеру в минуту общей несмешной шутки. Итан чуть отворачивается в сторону, тихо радуясь, что друг отвлечен собственным телефоном, и увеличивает изображение с кровавыми полосами. Странное желание, будто внутри всего тела, возникает мгновенно. Парень кусает губу, представляя, как ночью проведет по бедру новую полосу, не такую глубокую, бесшрамную, но необходимую. Как боль поднимется по всему телу, увеличится, едва раны коснется колючее одеяло, и утром обернется мигренью. Ловит себя на этой мысли без должного ужаса, вновь ведя пальцем в сторону, меняя порезы на улыбку. – Чем занят? – Давид насупливается и пытается подглядеть в телефон, надежно скрытый за плечом парня. Чуть приподнимается, начиная дышать прямо в ухо, и вскидывает левую бровь полукругом, – Галерею чистишь? – Да, - Итан щелкает кнопкой, возвращая экрану непробиваемую темноту, и поправляет волосы немного нервно. Опускает уголки губ и нарочито спешно поднимается с места, начиная отряхивать штаны. Руки трясутся необъяснимым страхом, пока мысленно парень видит собственное тело в отражении запотевшего зеркала ванной. Покалывание на груди заставляет остановиться, подняв осознанный взгляд. Его собственное обещание тревожит кожу на груди, выпуская лимфу из-под пленки черными подтёками. Кивает головой на это, мгновенно отвлекаясь от предыдущих мыслей, и наклоняется, поднимая с земли пакеты. Краем глаза отмечает открытый диалог, пока Дамиано не прячет телефон в карман своего пиджака, и предлагает свою руку, чтобы солисту было проще встать. Отдает две сумки, довольно расслабляя плечи, и не оглядывается до самого выхода из парка. Солнце тонет в зеленых кронах деревьев, огнем скача по листьям. Оно любовно гладит их, шепча неслышную колыбельную, и подмигивает вместе с зажигающимися фонарями, пока пара добирается до брошенной на парковке машины. У Дамиано розовые блестящие сердечки в диалоге. Он по-прежнему отправляет их десятками после каждого вспыхивающего сообщения, и не думает прекращать. У Итана некогда разбитое сердце и заживающая надпись прямо напротив него. Он улыбается, встряхивая волосами, и забирается на водительское сиденье, трогая автомобиль с места, выкручивает песни вечерней радиостанции на полную громкость.