L'Étranger

Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Казнёв застыл, не обращая внимания на то, что кофе из чашки, которую он только что уронил, оставил пятно на его идеально выглаженных брюках. Его деймон - упитанный, но весьма энергичный для своей комплекции бобёр, - приглушенно, по-мышиному взвизгнул и прижался к его ноге. После этого стало совсем тихо, как будто кто-то выключил звук или поставил жизнь на паузу. Эммануэль посмотрел на Альциону, но она не решилась встретить его взгляд. Уже много лет она не подводила его - он всей душой ненавидел эту тишину, которая повисала всякий раз, когда кто-то узнавал о ее особенности, ненавидел изображать растерянность, ненавидел стыдливые объяснения, как будто ему надо было в чем-то каяться, ненавидел обращенные на него испуганные или, того хуже, сострадательные взгляды. Что поделать, мало кто мог уложить в голове, что деймон человека, давно уже перешагнувшего тридцатилетний рубеж, все еще может менять свою форму. Он сам не знал, как это произошло, и, если честно, не хотел знать. Просто Альциона так и не решила, кем ей хочется быть. Ему это не казалось чем-то странным. Даже наоборот, это было весьма удобно. Люди чувствуют инстинктивное доверие по отношению к тому, чей деймон похож на их собственного - и Альциона, со своей способностью принять любое обличье, была бесценной помощницей для Эммануэля в бытность его банкиром. Потом он стал публичной персоной, и на людях ей приходилось сохранять устойчивую форму - это было не так уж сложно, как могло показаться на первый взгляд. По крайней мере, Эммануэль был уверен, что никто из его коллег не подозревает об истинной подоплеке дела. А теперь все в один миг рухнуло. Должно быть, она позволила себе расслабиться. Решила, что ей все слишком легко дается. И вот, когда Казнёв посреди размеренной беседы, отпив кофе из чашки, промахнулся ею мимо блюдца, выронил ее на стол, затем - себе на колени и на пол, где она и окончила свой жизненный путь с гулким звоном, Альциона, не ожидавшая этого звона, решила, что ей необходимо защититься. В одно мгновение став средних размеров кошкой, она издала угрожающее шипение и тут же, поняв свою ошибку, похоронила свой секрет окончательно. Может, если б она додумалась тут же вернуться в исходное состояние, Эммануэлю удалось бы убедить своего собеседника, что того одолевают галлюцинации, но эта глупая дура, не зная, что делать, принялась истерично менять обличья со скоростью калейдоскопа: махаон, пересмешник, еж, хорек, гончая, лисица... Отпираться было бесполезно. Эммануэль вспомнил, что должен выглядеть растерявшимся и даже охваченным страхом, как и любой человек, чей потаенный секрет так нелепо и внезапно оказался раскрыт. Казнёв продолжал молчать. Язык отнялся от потрясения? Или он чего-то выжидает? Эммануэль сделал вид, что ошарашенно прячет глаза, и тут же увидел прямо перед собой на столе нож для писем - чудовищно тупой нож с костяной рукоятью. Но если ударить с достаточной силой, ее может хватить на то, чтобы перерезать противнику горло, вспороть сонную артерию - это займет не больше секунды, а затем останется только смотреть, как бьется в конвульсиях тело, которое покидает жизнь, а темная струя крови льет на ковер вначале сплошным потоком, а потом, когда все будет кончено, бесшумными тягучими толчками. Чужого деймона тоже не стоит опасаться, Альциона станет гепардом или рысью и столь же легко справится с ним. И тайна останется тайной. Все это пронеслось в голове у Эммануэля за доли секунды, и он почувствовал, что его начинает тошнить. Чужая кровь отвратительно теплая - он никогда не имел возможности проверить, но почему-то был в этом уверен. Да и в зрелище смерти, что бы ни утверждали прекраснодушные бездари вроде Бодлера, нет ничего завораживающего. Весна в Париже выдалась жаркой, труп быстро начнет разлагаться и источать невыносимую вонь... и что будет потом? Незамеченным из дворца не скроешься. Как остальные встретят случившееся? Как объяснить Олланду, с какой стати один из его министров решил убить другого? Эммануэль все же потянулся к ножу невзначайным жестом, пользуясь тем, что Казнёв смотрит попеременно на Альциону и на его лицо, начисто забыв обо всем остальном (люди часто совершают эту ошибку - принимают во внимание лишь то, что им хочется, и забывают про источник действительной опасности). Слишком глупо. Слишком опасно. Убить одним ударом сложно. Казнёв начнет бороться, звать на помощь, и драгоценные секунды будут потеряны, ведь за дверью сидит секретарь. Неужели нет более разумного выхода? - Должно быть, вам неловко, - вдруг заговорил Казнёв сдавленно. Его губы до того побледнели, что перестали быть видны на лице. - Я... сделал это не нарочно. Эммануэль обнаружил, что ему тоже сложно говорить, до того у него пересохло в глотке за прошедшие несколько мгновений. Не отпуская взгляда собеседника, он медленно произнес: - Я понимаю. И тут случилось кое-что необычное - Казнёв решил, что каяться надо ему, а не Эммануэлю. - Простите меня, - сказал он, кажется, даже искренне. - Ситуация малоприятная, но если вас в моих глазах может извинить то, что я понятия не имел о том, что вы... вы... Эммануэль был готов ухватиться за любую возможность выйти из положения, не совершая убийства. Напряжение, судорогой сковавшее все его тело, чуть ослабло, и он почти заставил себя выпустить рукоять ножа. Казнёв - человек принципов, всем это давно известно; принципы заставят его замолчать не хуже перерезанной глотки. - Поверьте, я вовсе не держу зла, - произнес Эммануэль, состраивая подходящую ситуации улыбку - кривую, угловатую, но в общем вполне дружелюбную. - Вы ни в чем не виноваты. Последняя фраза всегда оказывала магическое действие на всех его клиентов. Люди любят слышать, что они не виноваты. Им нравится думать, что причина их неприятностей кроется не в них, а в ком-то еще. Казнёв, конечно, не был исключением. На его лице отразилось облегчение, и он заговорил воодушевленно: - Я могу дать вам слово, что никто не узнает о том, что здесь сейчас случилось. Эммануэль улыбнулся шире. Не человек сейчас сидел перед ним, а покорная аморфная масса, из которой при должном старании можно было лепить что угодно, и он чувствовал, как погружает в эту массу руки, а она, послушная ему, плавится и тает под его пальцами. Это было прекрасно. Намного лучше, чем гипотетическое убийство. - Нет никакой необходимости в клятвах, - сказал он. - Я верю вам. Конечно же, Казнёв еще не уложил случившееся в голове. Когда он сделает это - сегодня вечером или завтра утром, - его, конечно, начнут одолевать сомнения, подозрения, смутное ощущение неправильности. Но он будет помнить о каждом слове, которое прозвучало сейчас между ними, и даже если ему захочется развязать язык, его остановит то, что люди называют совестью. Он не будет так грязно обманывать доверие, которое оказал ему Эммануэль. - Я думаю, лучше будет продолжить нашу беседу завтра, - сказал Казнёв, поднимаясь со стула; Эммануэль подскочил следом и первый протянул руку для пожатия. Тот не уклонился, но его ладонь сотрясала мелкая дрожь. Он наверняка чувствовал инородность, чужаковость Эммануэля, и они не могли его не пугать, ведь страх - естественная реакция человека при столкновении с тем, что настолько от него отличается. Просто Казнёв, следуя прекрасному принципу толерантности, старался об этом не думать. Эммануэль был уверен, что у него отлично получится. Когда Казнёв наконец-то избавил Эммануэля от своего присутствия, Альциона, не показывая никакой вины за случившееся, заявила: - Хорошо, что это был не Валльс. Этого ублюдка нам пришлось бы убить. Ей никогда нельзя было отказать в умении поддержать.