Напитки покрепче

Ебучая зубная паста. Арсений уже искренне ненавидит этот проект, правда, потому что шутеечки про память после бухла это, конечно, смешно, но реальных и дельных предложений нет ни у него, ни у Антона. Они объединяются под крышей общих страданий и не ругаются уже неделю — по ощущениям, весь офис сидит на очке в ожидании взрыва бомбы замедленного действия. Но они просто парно рвут себе волосы, Антон таскает кофе на двоих (Арсению, конечно, на банановом и тому немного неловко — за него надо доплачивать), и сидят, как два придурка, чуть ли не с текущей слюной, потому что чистить зубы утке — плохая идея. Даже если утка стилизована под Лимонхвата и орёт, что всё всуе неприемлемо. Даже если утка — это Эд с его попытками в рэп в свободное от бытия офисным планктоном время. Тем более, если утка — Эд, потому что у него жуткие серебряные зубы, которые сыграют только на школьниках и студентах. В принципе, идея с гренками тоже так себе, как и идея с горами зубной пасты, пастовым озером, где живут белоснежные русалки, и идея про кота с человеческим ртом — всё мимо. Вместо этого они шутят тысячу шуток про рекламу тёти Зины, потому что тётя Зина крутая, две кобуры, два магазина, потом ещё про новый кофейно-алкогольный автомат — они реально поставили в офис машину, которая может налить тебе апероль в середине дня, и их офис стал офисом мечты. Только это не поможет, когда через неделю они принесут Паше кристальное нихуя. — Так, ну смотри, что может что-то про чернику? — от безысхода стонет Антон, когда они стоят около автомата и ждут свои апероли. — Ты предложи ещё рекламу, ориентированную на копрофилов, — фыркает Арсений и забирает своё бухло. — Бля, Арс, ну фу, — морщится Антон, пока Попов невозмутимо отхлёбывает из стаканчика. — Ну а что? Господи, душа моя, черника — это самое ужасное, что ты мог предложить, — фыркает он и ловит удивлённый и непонимающий взгляд Эда, проходящего мимо. На них вообще много косятся мельком — Арсений конечно понимает, что странно не слышать их воплей, но не настолько же, в самом деле. — Бля, а может шашлындос? — говорит Антон, тоже отхлёбывая из стаканчика. — Ну и причём тут зубы? — Ну смотри, ты кусаешь шашлык, а у тебя всё равно белоснежный рот. — Ужасно. Антон, эта реклама прокатила бы году в две тысячи пятом, но не сейчас. — Отрицаешь — предлагай! — говорит Антон возмущённо, и в офисе внезапно становится тише. Арсений оглядывается — все смотрят на них и чего-то ждут. Он жмёт плечами и продолжает: — Ну смотри, можно сыграть на эффекте кринжа. Кринж-культура, она такая. Тебе и неловко, и стыдно, и все дела, — начинает спокойно разжёвывать ему Арсений, и они удаляются в кабинет. — Но при этом это так плохо, что смешно. Но не так плохо, что уже неприятно. Плюс симпатичный мальчик. Ты, например. — Да ну не, какое я? И ваще, почему ты не откусил мне башку? — запоздало реагирует Антон на отсутствие скандала. — Потому что я не самка богомола, — каламбурит Арсений и садится за стол. Стул уже ноет и кряхтит, потому что Арсений просиживает на нём жопу неустанно: не прыгает, как сайгак, по кабинету, не носится за Антоном, чтобы его ударить, не вскакивает, чтобы оралось легче — нет. Просто сидит и иногда ходит есть и пить. Стул Антона солидарен — они не выползают из кабинета, который порастает кучей бумаги, скомканной или не очень, и Арсений даже не вопит, что Антон тут всё засрал. Просто так вышло, что Арсений пребывает в крайней степени отчаяния из-за зубной пасты (кто бы мог подумать). Да и вообще, кричать на него хочется как-то поменьше. После того утра у Антона дома всё в целом сильно меняется. Антон какой-то удивительно заботливый — и кофе ему таскает, и плечи разминает, если надо, и шарахается в столовку за всякой чухнёй — Арсений, конечно, не совсем понимает, что меняется, а потом понимает всё-таки. Антон включается в работу, не ведётся на провокации, выслушивает его идеи и пытается вступить в коннект. А Арсений всего лишь отвечает ему тем же. — Ты назвал меня симпатичным? — тормозит снова Антон, открыв рот. — Рот закрой, муха залетит. Да, если ты не пердишь в кресло и не обляпываешься всем, что держишь в руках, — хмыкает Арсений, и тут Эд суёт башку в кабинет. — Эд, вот ты считаешь Антона красивым? Эд хлопает глазами сначала, а потом тянет с какой-то странной интонацией, как будто Арсений спросил, не вставит ли он ему сейчас же: — Э-э-э, ну… мужик как мужик с бисексуальными вайбами, чё, — пожимает он плечами. — Ладно, я забыл, шо хотел спросить, — Выграновский мотает головой. — Кукуйте, кукушки. Они сидят в молчании пару минут, а потом Арсений усмехается и оправдывается как-то нелепо. — У него просто парень есть, не думаю, что он может здраво оценивать, — а потом утыкается носом в тысячу корявых рисунков. — Так, давай мозговым штурмом, с тебя пять идей за два часа и с меня. — Хорошо, — соглашается Антон и начинает копошиться в листах. Тот посматривает на него воровато, будто высматривает рентгеном что-то, что Арсений не в состоянии увидеть сам. Может, у него прилипло что-то к щеке? Да он вроде не ел. Только если там не проявилось родимое пятно в форме слова «педик» — такое более вероятно. — Перестань на меня пялиться, — не выдерживает Арсений на двадцатый поворот головы, и звучит это скорее нервно и жалко. — Это сбивает. — Сори, — дёргает голову Антон. — Хотел спросить, мы на шашлык же завтра едем, да? — Ты ради этого сверлил во мне дыру столько времени? — мученически вздыхает Арсений. — Да, Антон, завтра. В четыре часа собираемся у Паши на даче. — Понял, — неловко роняет он. — Ты тоже. — Что? — поворачивает голову Арсений, чувствуя подступающее, почти родное раздражение — у его организма ломка по агрессии. — Придурок, как ты? — Ну, это да, конечно. Но я хотел сказать, что ты красивый. Арсений смотрит на него так, словно Антон — квантовая физика, и приступает к работе с удвоенным энтузиазмом, но в итоге не может придумать больше трёх идей. Он всё время возвращается мыслями к словам Антона — хуёвый из него штурмовик.

***

Арсений чистит зубы этим «Колгейтом» и начинает его ненавидеть. Зачем чистить зубы перед шашлыком, Арсений не может сказать, но оправдывается тем, что он только проснулся — два часа назад. Потому что как любой уважающий себя непьющий, Арсений напился заранее. Хотел переспать с кем-нибудь, или просто решил, что он молод и на всё готов в свои тридцать. Правда, последнее утверждение было заранее ошибочным и его мозг его наёбывал, потому что Арсений заказал такси и уехал домой в два ночи. Да и с сексом, соответственно не вышло — Арсений вспомнил прошлый раз и вся эта пьяная чепуха перестала интересовать его и его член в один момент. Поэтому Арсений злой и неудовлетворённый — дрочка в душе официально не спасает от хандры. А ещё он уставший — сегодня ему снилась танцующая паста. И ладно бы карбонара или болоньезе. Но нет же — «Колгейт». А потом Арсений дрался с «Новым жемчугом», которым почистил бы зубы сейчас «Колгейту» назло, но Мурзик чересчур заинтересован в порождениях человеческой культуры. Арсений — агрессивный пассив и пассивный агрессив в одном флаконе; поэтому шашлык на тусовке он жрёт с завидным упорством и всем гневом мира. Но злиться на шашлык должно быть запрещено законодательно — это говорит ему ещё почти не выпивший Антон, когда они встречаются. — Ты его мучаешь, как лев жертву. — Я не жрал со вчера, — злобно отзывается Арсений. — Бухал? — Ага. — Секс удался? — спрашивает Антон то ли с насмешкой, то ли с чем-то ещё. Арсений уже в край — честно, он культурный молодой человек, но — заебался разбираться, что там у Шастуна «ещё». Что он на него смотрит, что он делает, почему перестаёт раздражать, как раньше. Арсений хочет покоя и терзать куриную ножку зубами, потому что он не ел шашлык два года. Пусть ему лучше снится он, а не танцующая зубная паста, от которой у него не только в глазах рябит, но и зубы болят уже — не потому что паста плохая. Просто зубы тоже заебались. Или надо для чувствительных купить. — В жопу трахнул карася, — выдаёт Арсений. — Сочувствую. — Да не буквально! Скоро все наконец собираются, и Арсений выбирает самое удобное место — сидеть на солнышке, не трогать порции шашлыка, потому что он чуть не навернулся вместе с первой, и смотреть, как все бухают. Но совесть грызёт больше, и он идёт помогать пашиной жене Лясе расставлять всякую еду в беседке. Дача у Паши тоже юху и огого — Арсений бы смог существовать только в беседке одной, потому что тут можно хоть свадьбу устраивать. Правда, свадьба Арсению всё равно не светит — спасибо, что несмотря на нападки на его внешний вид и ориентацию, Арсений был достаточно горд, чтобы не играть в отношения с женщинами. В любом случае, в отличие от косички или худи, его ориентацию никто не увидит, если он не начнёт показательно сосаться или не устроит оргию в метро. Хотя, людям, наверное, в принципе всё равно, во что он одет, и Арсений медленно, но верно идёт к этому осознанию. Сегодня, например, на нём разноцветные носки в ананас. Он точно справится. Мнение других людей — дело последнее. Он так уговаривает себя, и умной частью мозга даже понимает, что это правда. Однако, оказывается, не последнее. В целом, всё идёт нормально. Они сидят, пьют — Арсений, конечно же, потягивает вишнёвый сок и представляет, что это кровь его жертв (или Шастуна, например). Хотя хрен знает, какие соки Арсений пил из него по пьяни. Все галдят, и в беседке хуже, чем в стае чаек — вот что бывает, когда очень не хочешь работать (даже когда у тебя потрясающая, невероятная, самая лучшая работа на свете). Арсений даже рад, что не пьёт сегодня — после ночных потуг в юность на алкоголь смотреть противно, и кровь жертв его устраивает вполне. Да и наблюдать за другими людьми, когда ты трезвый, а остальные не очень — весело. Правда, стыд за себя накатывает в разы сильней и без шоколадного батончика, который стоит слишком много для одного укуса. И если Арсений (и Ляся, потому что хозяин дома пьёт всегда меньше всего, чтобы если что быть в состоянии войти в горящие избы и останавливать если не коней, то пьяных лбов) не пьёт, то остальные очень даже. Ближе к ночи, когда на улице уже достаточно темно, все танцуют, веселятся, записывают тик-токи (это Егор с его вентилем в жопе и его безотказный Эдик, который по пьяни похож на прилипшую к нему морскую звезду). Говорят, как любят эту компанию (это Паша, который сам долго был офисной инфузорией-туфелькой и теперь невероятно рад не запариваться из-за внешнего вида, субординации и прочего говна). Орут песни (потому что пиу-пиу, время расплескать синеву в поле с конём, где голова винтом и вообще послушайте треки Эда-а-а, он самый лучший). Ну или изводятся на словесный понос (а это, конечно, Шастун). Спасибо, что хоть на словесный, Арсений бы не пережил какой-то другой. — Вот А-арсений, — пьяно дёргает тот его в момент, когда Матвиенко орёт, что небеса его обетованные, — вот ты почему такой? Арсений оглядывается на его крайне пьяную рожу и улыбается — почему-то эта алкогольная наивность даже умиляет. — Какой, Антошка? — спрашивает он. Был бы он тоже под шофе, он бы давно уже там танцевал вместе со всеми, потому что «время пострелять» играет уже третий раз. Но сейчас ему и так комфортно — под ногами перекладина, шашлык ещё есть, как и кровь персика (кровь жертв закончилась), а пьяный Антон — искренний Антон, и Арсений как минимум сможет посмеяться. Конечно, исключительно в добрых целях — он всё-таки не сука, как его компашка. — Ну, вот такой вот! — заявляет Антон, удивляясь, почему его не понимают. — Антон, я тебя не понимаю, — улыбается Арсений и тыкает его в нос. — Ну, вот ты вот такой бываешь иногда классный, я ебал, не орёшь на меня, особенно когда выпьешь. Ребёнок такой, как тогда. Ну, в универе, когда ты как дебил через лужи прыгал и выёбывался, что ты можешь залезть на фонарь. А потом я тебя ловил. — Антон заглядывает ему в глаза и склоняется так, что они дышат одним воздухом (перегарным). Арсений мог бы опьянеть: Антон очень близко. Попов смеётся, вспоминая тот момент мельком — а ведь поймал, хотя напоминал тогда что-то, что можно сломать дуновением ветерка. — Во-от, — тянет Антон, хотя ничего и не говорил. — А ты мне тогда нравился, кстати. Такой клёвый, своеобразный, яркий, пиздец, я тогда понял стопроцентно, что, как его там, пи… пе… бисексуал, короче. Ебать я в тебя втюрился, втрескался, вкрашился по очко, знаешь? Арсений замирает и хмурится — у него не складывается. Он перестаёт улыбаться; конечно, он замечал, что Антон тогда испытывал к нему что-то, и поэтому, возможно, его холодность и насмешки задели чуть сильнее — потому что между ними искрило, а потом его просто оттолкнули и начали травить. Но на вопрос «почему?» не отвечает ни один падеж, и Арсений тоже не отвечает. Как и Антон. — Знаю, — говорит он тихо. — А откуда знаешь? — По тебе видно. Было. Антон смотрит мутным взглядом куда-то в пол, будто ошарашенный ответом, и Арсений снова улыбается — он очаровательный. Пьяный и очаровательный — Арсений не думал, что эта мысль к нему вернется. Антон вообще бывает добрым, светлым, и смеётся он иногда приятно-шумно, а не вот этой жуткой подавившейся чайкой. Если бы Арсений не висел на прошлом, как селёдка на крючке, может, они бы поговорили и что-то бы поменялось. Поменялось бы обязательно. — А сейчас типа не видно? Арсений замирает и смотрит на него оторопело — это наверное такая пьяная шутка. Он улыбается, потому что на шутки так надо реагировать; они должны смешить. — Смешно, Антон. — А я не смеялся, — выдаёт он резко, и Арсений поджимает губы. — Чё, реально не заметно? — Нет, а должно быть? — Да! — заявляет Антон и приваливается к его плечу. — Ты же мне нравишься. А вот теперь не смешно совсем. Арсений хмурится и смотрит на него, неловко и неуверенно накрывая его ладонь своей. — Антон, ты пьян, — тихо говорит он, потому что ему правда хочется всё это закончить. Он может нравиться кому угодно, но не Антону, который получает за каждый свой вдох и выдох порцию агрессии; но Шастун, похоже, на сто процентов уверен в том, что сказал — он переплетает их пальцы. Арсений вытаскивает руку и сталкивается с расстройством в его мутном, хмельном взгляде; но с плеча его не спихивает, хоть кудряшки и щекочут шею. — Почему, Антон? — спрашивает он. Он правда не понимает — даже если Антон не считает его таким же ебанутым, как в универе, вряд ли можно проникнуться симпатией к человеку, который тебя искренне недолюбливает и иногда гадит на жизнь. — Ну, я просто смотрю на тебя иногда, и ты прям, ну… не знаю, короче, классный. Когда тебя несёт с твоими жуткими странными идеями, когда у тебя настроение хорошее и ты весь как сгусток энергии сплошной с вертолётом в одном месте, — Антон изображает пальцем вентиль вертолёта и напевает на манер песни Моргенштерна: — Это вертолёт. — Молодец, Антошка, пять за знание транспортных средств, — усмехается Арсений. Тот цокает и укладывается на плече поудобнее. — Ну ты классный просто, когда в тебе прорывается тот Арсений, с которым я познакомился в универе, вот нормальный вот этот сдвинутый Арсений, — Антон жуёт слова. Нормальный сдвинутый Арсений — гений мысли. Арсений пытается переварить всё это, уложить в голове — где-то есть подвох. — Ты просто стал каким-то сухарём скучным, носишь эти свои блядские рубашки, от которых уже блевать охота, ты ж такой, нахуй, красивый, а выглядишь как монашка, заводишься со всего, истеричка, — вдруг начинает возмущаться Антон, и Арсений хмурится. — Творишь какую-то хуйню как мелкий пиздюк, орёшь на меня, а у себя в глазу бревна не видишь, общаться невозможно вообще, доебёшься же сто процентов. У Арсения внутри всё скручивает злобой — ему как будто пообещали зефирку на костре, но сожгли её к хренам собачьим, кошачьим, лягушачьим, к любым хренам, короче. Он дышит часто, потому что правда, на что он надеялся — почему он вообще надеялся? Он же изначально знал, что неприязнь у них с Антоном взаимная — а нравится ему Арсений, которому двадцать, и который ещё не знает, что такое людская злоба. Но всё равно скребёт, и так сильно, что Арсений не понимает сам себя. Хотя наверное, если бы ему было окончательно всё равно на чужое мерзкое мнение, он бы не носил рубашки. — Так не общайся, — бросает он холодно и, отодвинувшись, выбирается из-за стола. На своё имя не оборачивается и идёт прощаться с друзьями — никакого удовольствия он больше не получает. Обида растёт в геометрической прогрессии: истеричка, скучный сухарь, ребёнок — всё это может быть и так, но кто имеет право ему говорить об этом в лицо? Кто в этом виноват? Зачем петь песни про симпатию, если в итоге всё приходит к тому, что Арсений будто бы слишком сложный для любви? Ему кажется, что до этого неприязни к Антону вовсе не существовало, потому что сейчас она ощутимая и липкая, раздражающая каждое нервное окончание; Арсений вообще не понимает, почему до сих пор даёт этому уроду заставлять чувствовать себя плохо. Антон с первого курса, в которого влюбился Арсений, был беззаботным и всеприемлющим. Антон сейчас изменился так, что эти отголоски влюблённости крючатся в муках — Попов и не думал, что тот всё ещё может его так задеть. — Я поехал, — говорит он Паше, стараясь сделать лицо попроще и не вызывать вопросов. — Рано ты чё-то, — говорит Паша, тоже немного захмелевший. — И без Шастуна? И все его попытки оказываются выебаны в рот. — Да отвалите вы со своим Шастуном! — вспыхивает Арсений. — Я уехал. Без него, потому что он, блять… он… Арсений не может подобрать слов и выдыхает шумно, а потом разворачивается и уходит, вызывая такси. Чувства бунтуют, решаясь выжечь его черепушку, потому что мысли перебивают одна другую и истошно кричат. Он не знает, что ему думать и что цепляет его сильнее. И самое больное, что ему не всё равно. Дома в отражении зеркала на него смотрит серый, уставший мужчина во всём чёрном и с синяками под глазами на пол-лица; сливающийся с толпой, обыкновенный, квадрат Малевича в человеческом обличии. Может за ним там и есть какая-то драка негров в тёмной пещере, но снаружи все видят лишь ровень цвета. А у Арсения внутри не только драки негров, но и драки устриц, пожирание людей амфибиями, радуга, птички и озеро кипящей лавы, в котором купаются его черти. Но снаружи он блеклый, как старая штора, и внутреннее с внешним совсем не вяжется. Наверное Антон даже в чём-то прав. Арсений не решается на многое — он садится за ноутбук и шарит по инстаграму; находит шоурумы, мелкие магазины, заказывает что-то по мелочи. От злости он хочет разорвать свои рубашки в клочья, но сдаётся, выдыхая — злоба при взгляде на шкаф обращается в невероятную печаль. Он откладывает пару рубашек и брюк, чтобы потом закинуть их куда-нибудь на благотворительность, туфли решает отдать отцу. Оставляет какой-то минимум, чтобы не напугать самого себя. В голову приходит тупая идея для рекламы — «почистил шкаф — почисть и зубы», и он смеётся. Он не достаёт остатки невероятной и дикой моды десятых, потому что всё-таки розовые кофты и жуткие синие парки уже точно не про него, хоть тогда это было «необычно» и самобытно, как сказал Антон. Арсений сидит на полу, смотрит на опустевший шкаф и ему становится легче. Он знает, что мама будет ворчать, ведь «тебе же почти тридцать лет, Арсений». Он знает, но всё равно делает, потому что ему уже тридцать и никто — совершенно никто, — не имеет прав его осуждать.

***

Через пару дней все отсыхают от тусовки и Паша вызывает их с Антоном к себе, а Арсений впервые появляется на работе не в костюме. На нём просто свитер и джинсы с дырками на коленях, он шлёпал по улицам и мартовским снегам в говне и пыли в новых кедах — пока тоже чёрных, но не всё сразу. Он двигается по офису под заверения, что брюнетки и блондинки бывают одиноки, и ловит на себе взгляды коллег, и первое возникшее желание — переодеться, но потом Егор (который снова тут, конечно же) показывает ему палец вверх, и Арсений немного расслабляется, хотя это пока непросто. Но Арсений верит в себя. Антон глядит на него виновато и почти очарованно — больше Арсений на него не смотрит. У него вообще выходной, и он только ради этого собрания приехал, решил начать с малого, потому что в другой одежде ему комфортно, но немного неловко — особенно делает дело конечно резинка на очках, которая разноцветная и в цветочек. Он не говорит Шастуну ни привет, ни «опять ты ноги на стол положил, вот свинья же» (ноги на столе не вписываются в его картину мира ни в костюме, ни без него) — он молчит. Обида жгучая и перетягивающая глотку; Антон больше не раздражает и не бесит — он отталкивает. Арсений был почти готов дать ему шанс, но его двуличие сверкнуло раньше — наверное, поговори они об этом просто, всё было бы иначе. Но Арсений не любит грибы и во рту их предпочтёт не иметь со своими «если». Он стоит перед Пашей, который улыбается, когда видит, что Арсений отпустил себя; весь офис знал, как Арсений ненавидит давящие галстуки и жаркие брюки, и много кто пытался его образумить, но получал только праведный гнев. Вернее, праведную ложь о том, что всё в порядке. И всё это из-за мамы — но маму можно понять — и трёх придурков с потока. Антон заходит в кабинет крайне растерянный, и его взгляд мечется по кабинету, постоянно соскальзывая на Арсения. Арсений чувствует, но не обращает внимание. — Так, ребята, я хрен знает, что у вас там за дела и разборки, но макет рекламы мне нужен через три дня. Не будет через три дня — потеряем проект. Я даже не буду вам ничем угрожать — то, что премии не будет у вас, это и так понятно, потому что с чего я вам её буду выплачивать? Так что собираете все свои ссоры в кучу, выкидываете в помойку, и работаете, ладно? — говорит Паша без всяких шуток, а значит всё и правда серьёзно. Арсений поджимает губы и кивает. Антон, кажется, ждёт хоть чего-нибудь — ядовитой шутки может, истерики, взгляда, но Арсений лишь роняет: — Хорошо, Паш. — И уходит из кабинета. Спиной он чувствует чужие взгляды, но его это волнует крайне мало: если Антон захочет что-то ещё ему сказать, он сделает это позже. А сейчас Арсений забирает свои наброски и уезжает домой, потому что у него законный выходной, а с Мурзиком давно не играли, если не считать того швыряния по комнате. Арсению почти тридцать — и он всё равно имеет право на драму.