help(less)

      Игорь привычно с ноги выбивает дверь, наставляя пистолет на главврача, и ненависть к оружию едва тихо жужжит на краю сознания — сейчас это такая мелочь, но удивление коллег, которые всё ещё косятся подозрительно, порядком раздражает и вызывает желание разрядить обойму в них.       Главврач взвизгивает испуганно и вскидывает руки, а Игорь скалится по-животному и цепляет ярость на поводок, потому что потребность разбить этому уроду лицо и выбить все суставы обволакивает кости сталью, стегает электричеством мышцы, заволакивает зрение красным бархатом, ввинчивается в ноздри солёным металлом крови, и он в красках представляет, как бьёт кулаком снова и снова, а зубы звонко стучат по полу под вопли и рыдания.       Заслужил, ублюдок, как и все они здесь. — Где Разумовский? — грубо спрашивает Игорь, тыча дулом в лоб врача, и тот трясётся и потеет, отводя глаза.       Боится, сука. — О-он на на про-процедуре, в подвале, — блеет мужчина, зажмуриваясь, и Игорь не сдерживает порыва приложить его башкой об стол.       Зайцева что-то возмущённо вскрикивает, пока врач болезненно стонет, но Игорю насрать абсолютно, ярость рвётся, беснуется в груди и капает ядовитой слюной, истекает пеной как бешеный пёс, скалит зубы и рычит, требуя крови и мяса, и он держит её как может, потому что нельзя, потому что кругом люди, потому что они люди, потому что не по закону — хотя эти подонки, которых едва ли можно считать человеческими существами, по закону и не заслужили за всё, что сделали, ведь кто знает, скольких пациентов они изуродовали и покалечили, лишили возможности полноценно жить. Сколько боли принесли Серёже.       Серёжа.       Игорь огибает Зайцеву и остальных и несётся вниз, игнорируя окрики, не видя лиц и вообще ничего, только маршрут до лестницы, только ступеньки, только коридор со зловещим синим освещением, только железные двери с решётчатыми окошками, за одной из которых Серёжа. Повсюду другие полицейские, безликие фигуры в чёрном, до которых ему нет никакого дела — его волнует только Серёжа, который с каждой их встречей выглядел всё хуже, всё тоньше, всё прозрачнее, словно из него выпивали по капле жизнь, вытягивали положительные эмоции, методично уничтожали личность и психику. Его волнует только Серёжа, который в их последнюю встречу выглядел скелетом, обтянутым белой кожей с синюшным оттенком вен, с тусклым пожаром волос и пустотой в зрачках, обрамлённой ледяной болью радужки — весь его вид кричал, вопил, скулил —       помогитепомогитепомогите       Игорь не верит ни в одного бога, но молится им всем о том, чтобы успеть.       Игорь врывается во все комнаты по очереди, но нигде нет Серёжи, только персонал, закованный в наручники, непонятное оборудование, какие-то коробки и шкафы, архив с длинными рядами стеллажей, раздевалка, и остаётся лишь дверь в конце, и сердце готово сжаться до точки и вспыхнуть сверхновой, и пульс стучит в висках чистой напряжённой болью.       У входа его тормозят, смотря жалостливо и пугающе. — Не стоит, Гром, серьёзно.       Он рычит и отталкивает полицейского, не видя его лица, и залетает в комнату, застывая на пороге — посередине стоит стул с прикованным ремнями Серёжей, рядом тележка с инструментами и кушетка, по бокам стоят спецназовцы и о чём-то переговариваются. Но Игорю нет дела, он смотрит на хрупкую тощую фигуру с опущенной головой, на свисающие огненные волосы, на бледные кисти и стопы, на отвратительно-белую одежду и общую неподвижность. Он роняет пистолет и твёрдым шагом подходит, но кости трещат, биение в черепе затихает, в уши заливается вода, заглушая все посторонние звуки — в желудке ползают угри, скользкие и злобные, просыпаются, разматывая клубок тел, и Игоря тошнит.       Игорь протягивает руку и аккуратно приподнимает голову за подбородок, заглядывая в лицо — и кости ломаются, дробятся, рассыпаются, врезаясь мелкими осколками в плоть и разрезая, и кровь растекается внутри, наполняя тело жаром, и он падает на колени, не разжимая пальцев, и сердце сокращается больно-больно, взрывается, разламывая рёбра, опаляя лёгкие, и дышать вдруг трудно-трудно, словно он вдыхает кристаллы отравленного льда. Сердце коллапсирует и исчезает, пропадает, сожранное, и вместо него ничто — чёрная дыра, и угри расползаются по кишкам, хлещут слабыми разрядами, скручиваются и впиваются зубами.       На него в ответ смотрят две такие же пустоты — две кукольные стекляшки, фальшивые и мёртвые.       В уголке правого глаза застыла розоватая капля.       Игорь смотрит на осунувшиеся черты, на обескровленные приоткрытые губы, на спадающую чёлку, на красное пятнышко от электрода на виске — и видит труп, восковую фигуру, фарфоровую маску, голограмму, картонную картинку, написанную красками картину. Что угодно, но не нервного почти подростка, обожающего газировки и вечно мёрзнущего, не гения, не доброго, жаждущего справедливости, щедрого, смелого до глупости Серёжу. Серёжу, который больше не улыбнётся, не бросит робко взгляд из-под ресниц, прячась за волосами, не заправит дёргано пряди за ухо, не начнёт заламывать пальцы или крутить первую попавшуюся вещь в волнении, не произнесёт ни слова, не разразится тирадой о чистоте города, не блеснёт яростно глазами, не сверкнёт танцующими на радужке смешинками, не взглянет нежно, не разработает программу для соцсети, не сделает ничего.       Ничего.       Ни-че-го.       Потому что Серёжи больше нет, потому что даже Птицы нет, потому что есть лишь мясо и кровь, пустышка, выпотрошенный сосуд, чистый лёд абсолютного ничто — и не исправить, не отмотать назад, нет таблетки, чтобы растопить лёд и превратить его в бушующий глубокий океан, нет способа вернуть то, что отняли.       Игорь прислоняется лбом к острым коленям, укладывая ладони на чужие бёдра, и воет от беспомощности.       Он воет, а в груди та же чёрная дыра, что и в глазах Серёжи.