Bayarlaa

Исидор родился со знанием. Не все травяные невесты и женихи могли этим гордиться; не каждый видел в соцветии растений то, что видел он, то, чем наделила его природа. Знал он, впрочем, не только это. Танцуя с землей, разминая ее уставшие плечи своими ступнями, Исидор жил, предвкушая смерть с самого детства. Бодхо вложила в его голову что-то вроде напоминания: когда, почему, зачем. И он плясал, с завистью глядя, как платья девушек расходятся, как трещит ткань, как раскрываются их тела навстречу матери. Еще он знал, что любил Оюна — даже без знания того, что такое «любовь». Хатангэр не пользовались такими понятиями, чтобы не путать их с новым языком — или почему-то еще, он не уточнял. Это чувство поселилось в нем с тех пор, как он впервые увидел его — еще мальчишкой, с выгоревшими волосами, с россыпью веснушек на носу. Оюн не сгодился быть женихом — ступни слишком тяжелые, руки слишком большие; такими хорошо драться, разбивать вражеские войска, а не плавно вести по воздуху, разрезая знакомую пустоту. Вот только в Степи не было ни войск, ни причин драться — мать принимала их всех одинаково. Для таких, как Оюн, существовал другой обычай. Исидору было десять, когда обряд начался. Огонь факелов в Олоннго подрагивал от резких движений — это одонги забивали быков. Острый топор легко рубил жилистые, толстые шеи; иногда, если бык был слишком уж большой, приходилось бить несколько раз — пока не покатится рогатая голова вниз, пока не польется кровь вдоль Линий. Тогда их подбирали и насаживали еще влажной глоткой на макушку парней — тех, что Мать как-то отметила. Исидор смотрел, как черные капли превращались в ручейки, текущие по лицу Оюна, по шее, по груди. Тогда их, двуглавых, выпускали в Степь — далеко, там, где никто не смог бы им помешать превращаться в нечто большее, чем просто человек. Исидор думал, что это такое испытание для стойких духом. К отправленным в даль никто не ходил; не было среди хатангэр тех, кто принес бы им еду. Обряд повторялся каждые десять лет, но минотавры, — такие, которых сама земля лепила себе на потеху, — получались раз в полвека, в век. — Я человек, — прошептал Оюн едва слышно, когда Исидор, сбив ноги, добрался до него. — Я — чело. Я — век. Он сел рядом с ним, снял с плеча корзину, поднес краюху хлеба к чужим губам. Что бы Оюн ни говорил — ни о себе, ни вообще, — ел он по-звериному жадно, не разбирал, где молоко, а где тан, и пил все, что Исидор ему подавал, и ел с его рук, потому что не было сил поднять собственные. — Человеком быть не очень-то здорово, — сказал Исидор, вставая. — Где твои собратья? — Не знаю. Погибли, наверное; здесь водятся животные и нечего есть. — Почему бы не есть животных? — Люди не едят так — с плотью, с кровью… их нечем разрезать. Исидор улыбнулся ему и встал. Что-то снизу влекло его, и он начал танцевать — медленно перемещать центр тяжести из одной стороны в другую, как если бы был свечой в чаше в чьих-то пальцах. Ноги его, ободранные в дороге, скоро перестали болеть. Когда он танцевал, то терял себя — ни о чем не думал, переходил мыслями в тело, а оно, в свою очередь, само вело его так, как надо, так, как того требовала знакомая пустота, разрезанная его движениями. Он вспомнил себя, только когда танец прекратился — тем, что он стал натягивать на лицо Оюна бычью голову глубже. Та будто опустела за время, проведенное в Степи, и стянутая кожа разошлась, и череп рогатого стал черепом Оюна, и там, где у Исидора за время танцев порвалось, у Оюна срослось. И вновь напомнило о себе знание. Исидор прокусил руку — алые капли быстро выступили на коже. Он напоил ими землю, и та даровала ему несколько трав. — Съешь их, — сказал он, уходя. — Я вернусь завтра или послезавтра… Исидор не знал, почему — но знал, как. Исидор не спрашивал, зачем — но действовал, как того требовал голос матери, заложенный в нем самом. Он не выполнил обещания — ноги пришли в негодность за такой долгий путь туда и обратно. Только услышал поутру, как радовались хатангэр, как славили мать — та подарила им минотавра, настоящего, живого, прямо как из сказок! Исидор рос. С момента, когда на его одежде, в которую он был укутан от плеч до колен, начали появляться трещинки, прошло десять лет — теперь тряпки безвольно свисали с его голых рук, с его бедер. И чем ближе была его смерть, — чем ближе он ее чувствовал во время танцев, эти руки, смешанные из глины и костей, обнимали его, стоило ему вспомнить о танцах, — тем больше внутри него жила любовь. Окружающий мир был жесток, но он не знал этого; окружающий мир твердил, что умирать — плохо, но он этому не верил; окружающий мир стискивал его каменными стенами домов, железом верхних этажей Боен, куда он заглядывал, чтобы посмотреть за работающим Оюном, но он был свободен внутри — ровно настолько, насколько позволяло знание. За все это время он не предпринял ни одной попытки навредить себе, изменить судьбу, сбежать — отодвинуть смерть. Она была не просто неизбежностью; она была залогом будущего его народа. Не принять ее достойным образом — обречь хатангэр на вечные скитания по пустой земле. Обмануть ее — проклясть родных людей. Исидор смотрел за свадьбами, которые для травяных невест и женихов всегда означали смерть, и ждал свою. Он танцевал на них, удобряя землю своей энергией, когда старших сестер и братьев резали на части — и думал о том, что когда-нибудь младшие сестры и братья будут смотреть на его останки. И это было правильно. Так говорил Уклад. Так хотели хатангэр. Но, что гораздо важнее, что объясняло все — такой была жизнь в объятиях матери, и лучше быть в ее руках, чем за их пределами. Особенно хорошо он прочувствовал это, когда аха дүүнэр Стаматины проткнули грудь матери. Он ощущал ее боль своей болью, размазывал выступавшую кровь по коже, как если бы пронзили его самого. Тогда знание смертельной болезни прошептало ему: «Время пришло». В Олоннго Исидор пришел уже голым — порвались в последнем танце его одежды, не осталось больше ничего, кроме следов-тавро, разбросанных по коже. В храме было пусто — не считая минотавра. Тот тяжело дышал, водил мордой из стороны в сторону. Исидор подошел к нему и взял за мохнатые щеки. — Больно? — спросил он тихо. Оюн медленно кивнул. — Свяжем боль, холбоон. Накормим состраданием мать-землю. Исидор поцеловал мягкий розовый нос, лег спиной на алтарь — и повлек минотавра за собой. И там, где знания Исидора не хватало, Оюн действовал по своей воле, руководствовался своим знанием. Они занимались любовью — рьяно, больно, сливаясь в одно существо, рвущее само себя. Это не было сексом, но было ритуалом. Не было ничем, на что были способны люди, но ровно тем, что могли сделать только они, существа Бодхо. Это был Уклад, была боль, была любовь — то, как если бы они знали, что это такое. Когтистая лапа Оюна вошла в его грудь, и ребра сами разошлись навстречу пальцам, и тавро потекли по коже вниз, по алтарю, в землю. Исидор схватил его запястье обеими руками — только так мог удержать. — Нет, — с трудом произнес он, глядя в бычьи глаза. — Заживо. Надо… заживо. И пока его ели — заживо, без ножа, без разрезов, по-животному, по-любовному, — Исидор чувствовал, что мать Бодхо тоже его любила. Она была готова принять его, своего жениха, к себе. Только он так на ней и не женился. Выбрал другого... — Пусть добром живет твой скот, — прошептал он обескровленными губами, гладя чужие, испачканные его кровью, грязные руки. — Мать Бодхо… согреет… твои следы. После ритуала обглоданные кости бросили вниз, в нутро. Обряд был окончен — и Оюн смотрел в землю, чувствуя внутри поразительную легкость. Она тянула его танцевать — туда, где травы щекочут ноги, туда, где одонги собирали травы для твирина, туда, где горел огонь, облизывая небо. Он ощущал дух Исидора внутри — такой теплый, щадящий, лечащий его раны. Только ярмо на шею давило. Умирая, он не жалел — по крайней мере, он умер замужем за лучшим из существ, слепленных Бодхо. Из его крови волшебная девочка создала лекарство для всех — для Города, для хатангэр, для земли и чудес. Уклад не рассказал, что он такое, как получился, куда пропал жених. Одного его, — вернее, двух, если Исидор поселился в нем, — хватило, чтобы вспышка Песчаной язвы погасла. Успокоенная мать сказала «спасибо». Но только в этот раз.