Журавлик из бумаги

      Мир рушится на глазах, лепестками увядшими разлетаясь по сторонам, яркие краски жизни теряют всю пестрость восторга и покрываются трещинками мелкими, норовя прахом рассыпаться. Чувства — стеклянные сосуды, которые заполнить забыли, и Чонхо страдает от этой пустоты внутри себя. Кривым почерком в карточке, грустной улыбкой на лице, сожалением в голосе — из раза в раз ножом по сердцу проходятся и хоть малейшего шанса вдохнуть не дают: кислород улетучивается быстро, оставляя после себя гниющий привкус надежды.       Людям надо во что-то верить, но у Чхве другие заботы. Поважнее, что ли, правильнее, если на его ощущения смотреть. Хотя какие там ощущения? Безнадега сплошная, смешанная с темными тонами одежды. Изменить хоть что-то уже невозможно, да и надо ли, коли все в любую секунду оборвется?       Неоперабельно. Невозможно. Никто не возьмется.             Очень жаль, быть может.       Листья осенние под ногами хрустят окончившимися жизнями, и Чонхо готов так же прохрустеть, да нечем уже. Он умер. Пусть пока и не физически, но морально так точно. Ему уже все поломали — сражаться не хочется, руки опускаются, да он и не старается больше. Устал стараться, устал справляться в одиночку. До него дела нет никому, никому не хочется минутки драгоценные тратить, и последнее чувство саднит в глотке несбыточной мечтой, так же разбивающейся о скалу реальности.       Ему бы дотянуть, ему бы сказать, но вновь и вновь слова важные застревают в горле, оставаясь неозвученными. Глаза напротив наполняются удивлением, сменяющимся на раздражение, и Хонджун фырчит, не понимая, почему Чонхо не говорит «что-то очень важное» в очередной раз. Да, он раздражается, однако вида старается не подавать, отмахиваясь. «Потом скажешь».       А Чхве и не знает, наступит ли это «потом» и скажет ли он в это «потом» то самое «очень важное». И остается только горечью своей давиться, пряча взгляд в стыдливом укоре. Чонхо и давится. Каждую бессонную ночь по кровати мечется и давится, в истерике своей теряя рассудок, а на утро остается такой же пустышкой, которой был и вчера, и день назад, и всегда. Ему эмоции показать смерти подобно, но коли он уже близок к своему закату, так почему бы и не сказать?       Сказать и получить удар по лицу. Сказать и увидеть в глазах отвращение. Сказать и проводить взглядом уходящего прочь.             Но сказать. Не мучиться.       Дни разрываются болью на части, затмеваются из раза в раз все чаще, и Чхве перестает кричать по ночам в подушку — нет сил себя грызть, надоело.       Выглядишь неважно. Что-то совсем похудел. Спишь вообще?       Наборами фраз выжигает себе в черепе узор, отточенно уничтожает себя изнутри молчанием, замыкается все больше и дома складывает оригами — журавликов из белой бумаги. Будь у него силы, он бы устроил целое производство, но сил нет, как и желания верить во что-то хорошее.       Он никогда не признается. Сказать все, что чувствует, нереально — разбиваются слезы о керамику, нескончаемыми дорожками спускаясь по щекам. В полумраке отражение на призрака походит, и Чонхо смотрит в свои потухшие глаза, не ощущая и доли жалости. Ему больно, но больно лишь от того, что не признается никак. А так бы хотел...       Так бы хотел излить свою душу последнему человеку, рядом оставшемуся. Так бы хотел сказать, как ценен был любой разговор, как каждая встреча отпечатывалась в сознании, как каждое прикосновение будоражило душу. Так бы хотел признаться, что Хонджун — самое дорогое, что в мире у него осталось.       Но это лишь «хотел», и грань переступить не получается никак, хоть кнутом бей. Слова — недосказанная мелодия тонущего корабля. Чонхо не поэт, и это, наверное, грустно: излить свои чувства в стихах куда проще, чем сказать вслух. Не точно, конечно, но так кажется, и научиться писать хоть немного в рифму времени уже не хватает, ведь с каждым новым днем Чхве все больше угасает, так и не произнеся заветной фразы, что на языке вертится каждый раз.       Драгоценность не должна плакать по дракону, что ею обладать хотел.       Чонхо больно. Снова и снова, из раза в раз. Он винит себя, терзает, но все равно молчит, наблюдая за юрким и ярким Хонджуном. На его фоне Чхве — черная клякса, заляпавшее белое полотно. Он тусклый. Погасшая лампочка, которую браком на производстве сочли. Выкинутый графин с трещиной, полученной по неаккуратности. Ему уже ничего не светит, чего уж спешить? Хочется только насладиться перед смертью чужой жизнью, поверить, что с уходом все станет намного проще, однако Чонхо эгоист — он хочет, чтоб по нему хоть немного пострадали, хоть запомнили пару мгновений с ним.       Хочет, но права просить не имеет. Да и не может, в принципе, как и признаться во всем. Чхве сдохнет, но рта не раскроет. Не сумеет.       Журавликов становится все больше, и они, заполнив комнату, все равно не могут заполнить пустую, отрекшуюся от жизни душу. Чонхо перестает себя контролировать, да и нечего ему уже в рамках держать — ругань, крики, слезы выливаются яростным потоком, и когда исчезают они, исчезает и Чхве. Просто пропадает, оставив в воздухе недосказанность и недопонимание.       И когда Хонджун приходит, почуяв что-то неладное, его встречают звенящая тишина и запах медикаментов, а также сотни бумажных журавлей, сложенных дрожащими руками и подвешенных под потолком. И в каждом из них, Ким находит частичку разбитой вдребезги души.       «Ты дорог мне, покуда сердце бьется, и ты мне будешь дорог даже там, куда зовут меня ночные птицы.»