Дарлинг

      Тоджи Зенин не мог внезапно стать стабильным: тихо и мирно жить, не отвлекаясь на что-то — не про него. Наоко не верила, что это произойдёт, а когда произошло, она не верила, что надолго.       Два разных человека окунули их в схожее горе, вот и всё. Их снова сблизила схожесть. Общая боль, которую они ощущали по одной и той же причине. Первая боль, которую они получили от кого-то ещё, а не причинили друг другу. И, как два побитых животных, которые со вспоротым в склоке брюхом доживают последние дни, избегая стервятников, Тоджи и Наоко делали то же самое. В компании друг друга.       Сложно ранить кого-то, кто и без того на последнем издыхании. Может, поэтому, вместо того, чтобы ранить, они просто наслаждались временем друг с другом. Не имея ни сил, ни желания растрачивать эмоции, которыми они так расточительно сорили в юности. Каждое слово тонуло в гармонии, которая раньше могла существовать только в рамках постели. Никаких больше шпилек.       Было слишком хорошо. Цумики и Мэгуми картинно повозмущались пару дней, но потом довольно смиренно приняли друг друга. Они не ругались и не дрались. Мегуми вообще предпочитал игнорировать девочку, но ни её, ни Наоко это не беспокоило. Вся их жизнь утонула в невесомости проблем: как будто посуда не могла разбиться, потому что зависала в воздухе, как любой конфликт, который мог бы возникнуть, учитывая ситуацию. Все проблемы застревали в пространстве между четырьмя людьми, никого толком не касаясь.       Это было иллюзией идиллии. Но такой хорошей, проработанной и чёткой иллюзией, что все огрехи, если и были, тонули в фокусе спокойствия. Они не превратились в семью из рекламы майонеза: не ходили в парк по воскресеньям все вместе, не помогали детям с уроками вечерами, не всегда ужинали вчетвером. Но они друг у друга были. И это так разительно отличалось от одиночества, в котором Наоко существовала после рождения Цумики, что впустить Тоджи Зенина обратно в свою жизнь оказалось не так уж и сложно.       Он просто оказался в ней, будто не исчезал.       Он знал каждый сантиметр её кожи. Знал даже, что было под ней, в своё время достаточно игл воткнув в плоть. И каждое его слово, жест, действие, были такими, какими должны были быть, чтобы Наоко вновь оказалась рядом.       Ивамото ни малейшего представления не имела, чем заслужила такую честь с его стороны. Тоджи вёл себя как любой мужчина, который спустя долгое время получил желанную женщину. Перед Наоко открывали двери, её по возможности подвозили на работу, а после работы и ужина, когда дети спали, с ней на кухне выпивали пару бутылок пива или вино. Её плечи обнимали, а губы целовали так, будто это было нечто драгоценное.       Тоджи Зенин не любил Наоко, а она была способна любить только его. Но Ивамото была ему зачем-то нужна. Может, хотел получить мираж умершей жены, может, в нём воскресла старая привязанность к чему-то знакомому и хорошо изученному. Тоджи может быть чем угодно. Но когда ему что-то нужно, он может ещё и проявлять нежность. А это оружие, против которого Наоко не могла противостоять ни в семнадцать, ни в тридцать лет.       — Брось это, — прошептал Тоджи ей в шею, руками обвивая талию. Наоко не видела его пару дней, и он зашёл в квартиру так бесшумно, что она не услышала и вздрогнула, когда он её коснулся. Дети давно уже спали по своим комнатам, пока она мыла посуду. — ну же, Наоко, — тонкие пальцы разжались, выпустив тарелку из рук, когда он уткнулся носом в её плечо, прижимаясь грудью к спине и тяжело дыша. У неё голова кружилась каждый раз, стоило оказаться в крепких объятиях. Как будто это было её место: в руках Тоджи Зенина. — оставь, — он начал оставлять поцелуи на её коже, жарко выдыхая. Тяжелые руки забрались под её домашнюю футболку, поднимаясь вверх по рёбрам, до груди.       Наоко тяжело вздохнула и выключила воду, тут же опираясь руками на столешницу.       — Мы разбудим их, — тихо ответила Наоко, с трудом разворачиваясь, чтобы оказаться с Тоджи лицом к лицу. Он только сильнее впился в кожу, подталкивая Наоко к себе. С высоты своего роста она едва могла достать ему до подбородка.       Она не спрашивала больше, откуда он возвращался и почему всегда поздно: и так знала. Годы принесли ей смирение, которым она не обладала в юности. Было не так уж тяжело позволить себе слабость жить в неведении. Было не так уж тяжело принять ситуацию такой, какая она была, и оставить Зенина и его заморочки ему самому.       — Не будь такой ханжой, — хохотнул Тоджи, наклоняясь к Наоко и целуя её в губы. Целоваться Тоджи тоже умел. Жадно, хватаясь за неё и не давая опомниться, пока его руки уже впивались в её бёдра, чтобы усадить на столешницу. Она сдавалась каждый раз, не успевая осознать, как раздвигала ноги, чтобы он мог прижаться к ней ещё ближе. — мы уже делали это на кухне, — сделав короткую передышку, чтобы сбросить с себя футболку, Тоджи вернулся к тому, на чём остановился: поцелую.       Наоко закрыла глаза, пальцами зарываясь в его волосы и пытаясь поймать хотя бы каплю воздуха, но даже он был пропитан мужчиной, который держал её в руках. Удушливый, жаркий воздух вокруг её дурманил. Она сжала торс Тоджи ногами и с трудом нашла в себе силы оторваться от губ.       — Не… — договорить ей не дал телефон Тоджи, который тот бросил на кухонный стол, прежде чем приняться за Наоко.       Зенин злобно рыкнул куда-то в воздух и нехотя отлип от столешницы. Каждый раз, когда раздавался звонок на этот телефон, он куда-то пропадал. Вероятно, сейчас случится то же самое. Наоко переводила дыхание, упираясь ладонями в подрагивающие колени. Она заставила себя распрямиться, привела в порядок растрёпанные волосы и уставилась на Тоджи. Мужчина ходил кругами по комнате, босиком и без футболки, открывая увлекательный вид на своё телосложение. На это Наоко могла смотреть вечно.       Он не вписывался внутрь стен жилого дома и вписывался одновременно. Создавалось впечатление, что по квартире бродил тигр, который должен быть на воле. Но как только ты смотришь на дикое животное, квартира перестаёт казаться клеткой: он подстраивает её под себя, одним видом давая понять, что может выйти и отгрызть чью угодно голову в любой момент. Какая роль внутри клетки отводилась Наоко, она предпочитала не думать.       — Да… — устало произнёс Тоджи, поворачиваясь лицом к Наоко. Он кивнул трубке, ничего при этом не говоря, и зашагал обратно, в сторону женщины. Ивамото ни разу не попыталась разобрать, о чём шла речь в телефонных разговорах. Заметив это, Зенин перестал их скрывать. — Да, - снова встал между ее коленей, пахом упираясь ей между ног, отчего Ивамото содрогнулась. Зенин, ухом зажав телефон, со скучающим видом стал рассматривать лицо Наоко и чуть сдвинулся назад. Одна его рука опустилась ей на талию, а вторая проскользнула вниз по животу, останавливаясь между ног. Наоко глухо выдохнула, а Тоджи, продолжая играться с ней, криво ухмыльнулся, не отводя взгляда от её лица. В последнее время он часто смотрел в глаза, хотя сейчас задуматься об этом не позволяли его руки. — сто тысяч. — Глаза Наоко расширились, реагируя на произнесённую фразу, но потом она тихо заскулила, почувствовав, как внизу живота разгоралось желание. Блуждающие под ее нижним бельём пальцы медленно сводили с ума, а ублюдок наслаждался зрелищем, не отвлекаясь ни от разговора, ни от подрагивающих ресниц женщины. — Хорошо. — Зенин швырнул телефон на пол, за шею притягивая уже теряющую связь с реальностью Наоко к своему лицу. Он прижался губами к ее лбу, когда она глухо простонала куда-то в его шею и ногтями вцепилась в столешницу, пытаясь удержаться от громких звуков. — Мы продолжим завтра, — не прекращая забавляться сбитым дыханием рядом с собой, Зенин легко поцеловал Наоко в губы. Так легко, будто и правда собирался продолжить там, где остановился. — С днём рождения, дарлинг.       Наоко резко распахнула глаза и посмотрела на Тоджи. Ни намёка на издёвку: он всего лишь поздравил её с днём рождения. На часах было пять минут первого, именно в это время она родилась тридцать три года назад.       Ивамото кивнула, положив ладонь на его запястье и, медленно проведя пальцами по выступающим на сильных руках венам, аккуратно выбралась из увесистой хватки. Ей нужно было закончить с посудой, а Тоджи нужно было идти: она прекрасно это знала, но последние слова Зенина не позволяли просто оттолкнуть от себя мужчину.       Вероятно, семнадцатилетняя девчонка, которая однажды влюбилась в Тоджи, в глубине души готова была умолять, чтобы он остался. Покрытый мраком, Зенин возвращал жизнь Наоко в уютные тени, те самые, в которых она прежде укрывалась от удручающего её реального мира. Нет ничего захватывающего и заманчивого в свете, когда он слепит. Сейчас женщина это поняла: она перестала пытаться заставить Тоджи пронести огонёк во тьму. Взрослая женщина должна была махнуть на прощание, а не грустить, что её снова оставляют одну.       В конце концов, он её не оставлял. Всё это время они могли быть порознь, но Зенин словно и не намеревался исчезать из её жизни. Вероятно, Наоко ошибалась, когда подумала, что он перешагивал через стройный ряд женщин, готовых смиренно лежать с ним в постели. Или не смиренно.       Его ничто не интересовало, кроме неё. Хоть искренним интересом влюблённого это и сложно было назвать.       — Иди, — Наоко посмотрела сначала на Тоджи, а потом на дверь. — Мимоза, — усмехнулась женщина, спрыгивая со столешницы и разворачиваясь в сторону раковины. — Если ты забыл. Этого хватит, — раньше к мимозе Наоко требовала засунуть издёвки поглубже, чтобы в глотке застревали, не доходя до её слуха. Но в последнее время Тоджи и без того вёл себя послушно.       Зенин провёл рукой по её волосам, шепнув в ухо, что принесёт идиотские цветы. Потом Наоко слышала, даже сквозь шум воды и стекла в руках, как он надел футболку, обувь и скрылся за дверью.       Семнадцатилетняя девчонка снова грустно взвыла, не желая вновь приниматься за посуду. Как эти домашние обязанности встроились в её жизнь? Почему Наоко дышала с перерывами на уборку, готовку, уроки Цумики и Мегуми, работу? Как её жизнь превратилась в то, во что превратилась, и почему взрослая версия не сопротивлялась, пока в душе семнадцатилетняя ужасно недовольна.       — Будто было бы лучше, — пробормотала себе под нос Наоко, ставя мокрую тарелку на сушилку и принимаясь за чашки. Останься она с Тоджи тогда, давно бы уже сошла с ума, не выдержав собственных эмоций. До рождения Цумики они бушевали в ней, как лесной пожар, захватывая миллиметр за миллиметром кожи с такой скоростью, что, казалось, ещё немного, и Наоко сгорит дотла, за одно обратив и Тоджи в пепел. — Или превратилась бы в сопутствующий ущерб, — поджала губы Ивамото. Именно так он назвал её, когда сказал, что хочет всё закончить. Так видел её конец.       Наоко не была особенно сильна, а Тоджи, хоть и был, не всемогущ. Он не смог бы остановить кого-то, кто захотел бы отыграться на ней только за то, что она рядом с убийцей. За то, что не спрашивала о его жертвах, не жалела их и даже о них не вспоминала. За то, что сама могла бы умыть кровавые руки, которые её ласкали, или не умывать их вовсе, наплевав на мораль.       Она и сейчас могла. Наоко знала, что Тоджи весь в крови. И готова была измазаться в ней так же сильно, просто-напросто игнорируя красный на зацелованных губах. Зенин был горький, острый, иссушающий, и она хотела его именно таким. А металлический привкус на его языке женщину не беспокоил.       Наоко крепко сжала ручку кружки, оставляя царапины от ногтей на своих же руках. Она начала часто моргать, заметив, что ладонь покраснела. Теперь придётся смывать и видимую кровь с кожи.       На следующее утро, когда дети были в школе, она пошла за цветами сама, не надеясь, что Тоджи вспомнит: он каждый раз забывал. Но даже так, впервые за долгое время Наоко не хотела топить рассудок в алкоголе, надеясь его умертвить. Ей сложно было бы вспомнить, сколько дней рождений она провела, уставившись на дно бутылки. Пытаясь то ли забыть, зачем она живёт, то ли найти в жизни смысл.       Она несла в руках жёлтые цветы. Отвратительные, тревожные желтые цветы. Они выделялись на фоне чёрного осеннего пальто, делая её заметнее, чем хотелось бы. Тоджи нашёл бы её, просто бросив беглый взгляд на улицу. Серые здания, которые тонули в осеннем дожде, хмурое небо и жёлтый, который она крепко держала в руках. Единственный свет, который Наоко пускала в свою жизнь.       Среди людей, машин и ярких вывесок, взгляд зацепился за знакомую фигуру на другой стороне улицы. Ивамото усмехнулась и направилась следом, намереваясь взять его под руку в переулке.       На секунду мужчина обернулся, и Наоко подумала, что, наверно, обозналась. Он не был похож на Тоджи. Это был кто-то другой. Тоже покрытый тенями, каплями дождя и, судя по взгляду, тяжёлыми мыслями. Но не он. Ивамото остановила шаг, внимательнее всматриваясь в незнакомую фигуру, а потом заметила, как мужчина что-то говорил ей. Издалека разобрать не получалось, но слова будто сами врезались в её сознание, обходя и непогоду и звук проезжающих через переулок на его стороне улицы машин.       «Пора очнуться»       Вдруг цветы, неуместно яркие на фоне чёрного пальто, машины, что затормозили у светофора, и даже улица, казалось, замедлились, и картинка застыла. Пошевелиться у Ивамото не получалось, словно она стала частью в проявленной фотографии.       «Чья-то техника…»       Наоко попыталась щёлкнуть пальцами, чтобы активировать собственную, но вместо этого только выронила букет: когда он медленно, как в замедленной съёмке, миллиметр за миллиметром приближался к земле, Наоко услышала сигналы машин.       Один за другим гудки врезались в её слух, пока букет всё продолжал падать. На её правой руке, сжимающей стебли, показались царапины. Те самые, которые Наоко оставила на коже, пока мыла посуду. Она не могла отвести от них встревоженный взгляд, а когда движение вернулось в привычные временные рамки, и Наоко удалось повернуть голову, то в глаза ударил ослепляющий свет фар. Она не шла на зелёный, а рванула в поток машин. В руках не было никакого букета. Следующий день даже не наступил. Иллюзия растворилась, когда шум горячей воды, в которой Наоко успела ошпарить руки, разбился о звон последней тарелки.       Она всё ещё стояла у раковины, с красной, окровавленной рукой. Внутри раковины валялись осколки белой тарелки, залитые кровью. Той самой, что выступила, когда женщина сжала пальцы.       Это было иллюзией идиллии. Иллюзией того, что завтрашний день наступит. Но такой хорошей, проработанной и чёткой иллюзией, что все огрехи, если и были, тонули в фокусе спокойствия. В фокусе жёлтых цветов, чёрного пальто и образа Тоджи Зенина, который стоял напротив, в переулке.       Это действительно была чья-то техника. Не Тоджи, ведь он только что ушёл, да и не был способен создавать туман в разуме жертвы. Кому она принадлежала, Наоко догадаться не могла, потому что её глаза, только что уяснив картину происходящего, начали закрываться, будто на них давило что-то тяжёлое.       Упав на пол, около своего лица женщина увидела телефон Зенина. Он не был выключен, а из динамика будто до сих пор доносился убаюкивающий сознание голос. Кто бы ни разговаривал с Тоджи — он не повесил трубку. Наверно, так всё и получилось.       Ивамото усмехнулась, слегка дёрнув губами, когда смогла разглядеть, как от её головы тянулась полоса густой, бордовой крови. Кто мог знать, что Зенин молча уйдёт, а Наоко будет тем самым человеком, попавшим под чужую пулю?       Она им всё-таки стала. Сопутствующим ущербом. Той самой женщиной, которая, стоя позади мужчины, получила удар в спину, предназначавшийся не ей.       Сверху, на столешнице, лежал её собственный телефон. Он долго вибрировал из-за вызова, пока, наконец, не свалился на пол. Едва найдя в себе силы перевести взгляд к экрану, Ивамото увидела подпись входящего.       Впервые в жизни решив присвоить номеру Тоджи название, Наоко никогда не подумала бы, что первый же звонок с этим словом окажется последним, что она увидит. Ивамото улыбнулась и прикрыла тяжёлые, будто налитые свинцом глаза.       «Дарлинг».

-конец