SwapFell: Мир минувшего ужаса

      «Тысячу веков тому назад, из света звёзд, рождённых в колыбели времён, великая богиня сотворила огонь жизни — первую душу...»       Дрожащий палец чиркнул по кремнию и пляшущий огонёк зажигалки полыхнул во мраке, дыхнув чуть живой тенью на блестящие от ужаса глаза скелета. Приподняв свет, монстр осветил высокий потолок, придавивший темноту над его головой и, опустив голову, бросил взгляд на широкий лестничный марш, крутой спиралью ввинчивающийся глубоко в черноту.       Свет едва досягал пары нижних этажей, пламя тревожилось, мерцало, грозясь вот-вот потухнуть в любую секунду. Навалившись на железные перила, скелет собственным телом придавил предательски трясущуюся руку и изо всех вгляделся вниз, мысленно заклиная судьбу не увидеть колченогую бледную тень, бесшумно пробирающуюся вверх вдоль стены. Но на серых ступеньках, в полумраке напоминающие изглоданные до безупречной чистоты рёбра, к счастью, не было ни души.       Ни души. Впрочем, едва ли под толщей густой субстанции, составляющей всё естество столкнувшихся с ним тварей, могла уцелеть хотя бы жалкая её частичка. Он выдохнул и отнял палец от огня, позволив свету ненадолго исчезнуть.       Никогда в жизни Папирус не признался бы себе, что в его душе наскребётся столько ужаса.       Даже чёртова бутылка эля, осушенная до последней капли на дне, на поверке оказалась совершенно бесполезной — слегка туманящий сознание дурман храбрости дочиста выветрился из головы, стоило только скелету переступить порог этого злосчастного места.       И когда он только успел заделаться чёртовым параноиком? Нет-нет... когда он успел заделаться сопливой неженкой, чьё сердце в пору выпугнуть из груди, всего лишь оставив наедине с обыкновенной темнотой? Он уже многое повидал за свою жизнь — вполне достаточно, чтобы выучиться как следует держать себя в руках, не поддаваться и лишний раз не придавать значения происходящему вокруг.       Не обращать внимания на косые взгляды, нередко встречающиеся по полуночным улицам, не задерживаться у очередной разборки в подворотне, не замечать почивших мятежников и убийц, вперемешку вывешенных в назидательное обозрение. Смерть перестала быть превратностью. Скелет давно свыкся с её близостью, её постоянным соседством в переносном и самом прямом смысле. В первый раз он задумался над этим, когда их сосед, чьё имя спустя столько лет упрямо не желало всплывать в памяти, решил в один прекрасный день свести счёты с жизнью. В те давние, давно канувшие в лету деньки, мазанные сплошной и беспроглядной безнадёгой, таким помышляли многие, но прежде их истории были лишь у скелета на слуху. Тогда мир не был готов вот-вот развалиться, нет, скорее, он медленно захлёбывался, проваливаясь в гибельную трясину и нужно было быть законченным оптимистом или сумасшедшим, чтобы почти по горло в хляби продолжать уповать на лучшее.       «...Горячим пламенем, обагрившим её умелые руки, была соткана наша плоть и кровь, наши голоса и дыхание, наши чаяния и мечты. Великодушием Талариель мы были награждены тем, чего никогда не сумели постичь люди — любовью, надеждой и состраданием...»       Папирус помнил, как тем вечером, позвякивая в кармане скудной горсткой монет, честно вымученной за очередной служебный день на посту, он остановился возле его крыльца, буднично перебросился о чём-то парой бессмысленных фраз. Едва ли они интересовались здоровьем и делами друг друга — спрашивать о подобном в те времена было неприлично, а хвастаться — чересчур рискованно. И всё же они о чём-то поболтали тогда, о чём — чёрт его знает, в конце концов к чему было запоминать самый непримечательный разговор?       «До завтра», — бросил напоследок скелет, прежде чем скрыться за дверью и позабыть обо всём за очередными капризами брата. «До завтра» — спокойно отозвался тот в ответ и, потоптавшись с минуту на крыльце, исчез у себя дома. А ночью, услышав возню за окном, Папирус выглянул за порог и увидел, как гвардейцы вытаскивают из дома его окоченевшее, уже готовое вот-вот развалиться тело. В те времена мёртвые рассыпались в прах практически на глазах — несмотря на весь учинённый кошмар, Подземелью ещё не скоро удалось как следует извратить сущность монстров.       Ни крови, ни грязи, ничегошеньки — только сухая, похожая на пепел, горстка пыли.       Только сухая... Папирус покрепче сдавил зубы, не понимая, вывернет его желудок наизнанку или он попросту свалится в отключку. Он ни секунды не сомневался, что расслышал бы в тишине, как измученно толкается в груди его собственное сердце, если бы не вой — вой, мечущийся во мраке где-то далеко внизу.       Резкий, визгливый, его можно было с лёгкостью принять за надрывающийся рёв сирены, если бы не страх — именно он, затаившийся в тёмных складках сознания, подальше от цепких объятий мнимого успокоения, первым почуял неладное, уловив эти странные, отрывистые и пробивающие электрической дрожью по позвоночнику нотки, выбивающиеся из ровного и холодного металлического звучания. Что-то словно пыталось подражать машинному голосу, но сквозь искусное бесчувственное звучание пробивался плачущий, дребезжащий от боли и ярости, сиюминутный отголосок жизни.       Чем ближе оно подступало, тем лишь сильнее выдавало себя, и когда, ворвавшись на порог того сумрачного зала, взъярённая тварь вновь подала свой голос — то был уже не вой, а мучительный, с невообразимой силой рвущийся из глотки вопль. Взлетев отчаянным криком, он тут же иссяк, утонув в глухом шипении, смешанном с утробным, сотрясающимся от исступления рыком.       «...Но милосердие богини было велико и с её благословением наш род снизошёл на землю, дабы разделить священный дар с человечеством, исцелив от недуга их безнадёжно заблудшие во тьме души...»       Папирусу не оставалось ничего, кроме как затаиться и затравленно наблюдать за тем, как из зияющей пустоты проёма, темнеющего на противоположном конце комнаты, медленно проступила высокая бледная тень. Первыми выкатились из мрака чёрные глазницы, молчаливым взглядом пережёвывая сгустившийся вокруг сумрак, затем высунулись массивные челюсти, способные бы с лёгкостью перегрызть и металлический кабель. Подавшись вперёд, существо втащило внутрь своё толстое червеобразное тело, по плотным бокам которого сочилась густая белая масса.       Тьма позади первого закопошилась и за порог потянулись остальные твари. Разлапистая туша с остроухой собачьей головой и зияющим зубастым чревом, заслонившим собой всю безликую морду чудовища, хромая птица, широко шагающая следом на своих тонких ногах, то и дело вертя по сторонам пустыми глазницами, и кто-то ещё, перебирающий похожими на крылья конечностями, над которым высовывались два перекошенных от ужаса лица.       Вглядываясь в них, Папирус мог бы честно ответить, что видел собственное отражение. Голова гудела от непонимания: как он вообще умудрился очутиться здесь? Как оказался наедине с этими исчадиями ада, наверняка пришедших поживиться им сюда. Да, он заплутал, сбился с дороги, бродя по этих чёртовым лабиринтам, но как его затянуло настолько далеко? Пресвятая богиня, а ведь когда-то он удивлялся тому, что дети тащились на эту злосчастную гору и падали в Подземелье — а всё ради чего? Загнанный в ловушку, скелет теперь же сам не мог понять, почему оказался здесь.       Хорошая новость оказалась в том, что Амальгаметы явились вовсе не за ним.       Плохая — он по ошибке забрёл в их кормушку.       «...Веками мы были верны воли Талариель, веками мы пытались избавить человечество от яда и проклятой порчи, отметившей смертью их дикий род с самого рождения...»       Свет вспыхнул неожиданно, когда его и пробравшихся за порог существ разделяло всего половина комнаты. Удивительно, но Амальгаметы не обратили на чужака ни малейшего внимания, и только когда белая вспышка разорвала в клочья полумрак, Папирус понял, какая жажда влачила их скудные мысли на самом деле. Расплывчатое пятно света слилось в четыре люминесцентные лампы, накрест нависающие над шестиугольным столом, стоящего на каменном возвышении. И на нём, проваливаясь сквозь ржавые железные прутья сетчатой столешницы, лежало... нечто. Бездвижное, бесформенное, залитое сплошь вопящей алой краской.       К несчастью, он был достаточно привычен оценивать обстановку как можно быстрее, иначе бы судьба уберегла от необходимости разглядеть увиденное. Скелет поводил взглядом во мраке, пытаясь отогнать от себя проклятую картину, но кровь сочилась даже во тьме крепко зажмуренных глаз, стекала с вывернутых рёбер, переломанных плеч, болтающихся кистей, сочилась через сетку, как сок из мясорубки, сливаясь в тёмные лужицы на плиточном полу, таким же холодным и белоснежным, как и заплывшие белки глаз, торчащие из окровавленной маски. Изломанные и изрубленные, смешанные между собой из того, что совсем недавно должно было дышать, разговаривать, любить или ненавидеть, одним словом, жить, быть может, даже не подозревая о существовании других «частей», с которыми теперь им довелось стать единым целым. Пускай и посмертно.       Папирус почувствовал, как по его несуществующей плоти пробежал огонь. Под рёбра словно засадили два мясницких крюка, щекочущих холодными остриями лёгкие. Пальцы немели, словно вся жизнь, разлитая по телу, сжалась, стремясь собраться в один комок — сберечь немного тепла, согреться, никак не понимая, что мороз пробирает её вовсе не снаружи, а изнутри неё.       «...Но все наши тщания оказались пусты — не в силах противостоять бесчисленному злу мы были повержены и заточены в подземной ловушке. Люди наивно полагали, что тьма ослабит нас и под её пыткой мы позволим себе уподобиться им...»       Папирус не помнил, как чудом наткнулся взглядом на нужную дверь, как, не разбирая во тьме дороги, взбежал на несколько этажей вверх — тело точно двигалось по инерции, инстинкты перехватили контроль над поражённым шоком разумом, борясь за выживание, пока скелет пытался оправиться от увиденного.       Благослови богиня! Он убрался от одних чудовищ, но разве увиденное им сотворили они? Да, это был почерк настоящего зверя — разъярённого, безжалостного, чьё сострадание было слепо уже давным-давно, если только не издохло окончательно.       «...Мы научились жить там, где должны были выживать, мы вдохнули жизнь в мир, от которого веяло лишь смертью...»       Но зверь не готовил себе трапезу столь тщательным образом, не раскладывал свою добычу на столе, предварительно хорошенько освежевав её. Амальгаметы — всего лишь цепные псы, обречённые скитаться в собственной клетке, но у каждой сидящей на цепи твари есть свой хозяин, когда-то приручивший её. Выдрессировавший. Вскормивший. Тот, кто оказался сильнее её беспринципной и звериной силы, поразив и подчинив ужасом даже самую бесстрашную волю.       «...Мы превратили смертельную западню в свой отчий дом, ибо мы потомки тех, кто однажды спустился со звездами во мрак и в наших жилах вечен тот свет, что позволит выдержать любые испытания...»       Крепче держась за перила, Папирус нащупал под ногами несколько последних ступенек. Протянувшись сквозь пустоту пальцы нащупали в темноте железную ручку двери. Скелет остановился, прижавшись плечом к преграде и алый свет, трепещущий в его глазнице, задрожал на чёрной хромированной глади.       Интересно, даже забавно — он всегда умел контролировать свою магию, выучившись держать её в узде даже в самые критические моменты. Но тело точно продолжало действовать наперекор, бороться и сопротивляться вопреки. Скелет чувствовал себя отстранённым, оттеснённым в крошечную комнатушку в собственном черепе, куда медленно сползалось всё его сознание.       Оттеснённым? А, может, он прятался сам? Прятался в последнем месте, что могло послужить ему убежищем — в самом себе.       Без скрипа и стука за порогом обнажился мрак, рассечённой одной единственной полоской света, точно вертикальный надрез, сделанный на плоти тьмы. Не отводя взгляд от проблеска, скелет провёл дрожащей рукой по стене, нащупав рубильник.       Грязно-зелёный свет, скованный в тусклую цепь ламп, расчертил перед лицом скелета длинный коридор. Жужжащим роем отдался гул в проводах и блеклые отблески побежали по мелкой настенной плитке, облепленной студёными капельками влаги. Промозглая комната, которую с виду можно было принять за один из обшарпанных подземных переходов, закопчёнными венами ползущими под миловидным фасадом столичных улиц, если бы не химический запах, отдающийся гремучим привкусом на языке — настолько чужеродным, что от нескольких вдохов начинала раскалываться голова. Заткнув покрепче рот рукавом, пытаясь сдержать скрежещущий в груди кашель, Папирус медленно двинулся вперёд.       Гладкий кафель был испорчен тёмными разводами ржавчины... или, может, чем-то ещё? В полумраке угадать было сложно и скелет лишь чувствовал, как его ступни прилипают к замызганному полу. Но бросив ещё один взгляд на подозрительные пятна, он тут же отвернулся и покрепче придавил челюсти — к чёрту, первая догадка устраивала его как нельзя лучше.       Холод струился вдоль стен, просачиваясь сквозь щёлочку света — тонкий зазор между двумя дверьми, запертыми на другом конце коридора. Если на самом дне ада и впрямь стояла стужа, о которой поговаривали люди, скелет бы с радостью окрестил это место преисподней. Вот оно, истинное царство зла — ни закованных льдом пещер, ни гремящих погребальным звоном бастионов тьмы, только тесные и забитые потёмками закутки — вечно холодные, душащие тоской и смертельным одиночеством очередную жертву, гонимую узкими лабиринтами туда, куда они сами того пожелают. Туда, куда пожелает дьявол, стерегущий их.       Люди верили, что в ад уготован лишь для грешников — право, что за сущий вздор? Если жизнь несправедлива, то и за её пределами справедливости не бывает. Здесь же вовсе мог очутиться любой, судьба не спешила считаться с принципами: для бездушных душегубов путь мог оказаться заказан, а праведного паиньку дьявол первым распинал под ножом на своём кухонном столе. Судьба определяла случай, а случай решал судьбу — решал, разумеется, за того, кому она предназначалась.       Вот и он никогда бы не подумал, что явится сюда ещё хоть раз по собственной воле.       Папирус остановился, в нерешительности замерев у самых дверей. Он уже искренне пожалел, что наотрез отказался от любой компании. Случись что — никто не успеет спохватиться вовремя. Впрочем, предупреди он хоть весь белый свет, то ни одна, даже исполненная самого невинного благородства душа, не решилась бы ради него переступить порог этого злосчастного места дальше, чем на десять шагов. Но скелет не мог никого винить — он знал, что не поступил бы на их месте иначе.       «...И не станется в мире столь могущественной силы, что затмит сияние наших сердец, опорочит их чистоту и заставит нас позабыть о том, кто мы есть на самом деле!»       Усилием воли Папирус заставил уняться волнующееся в его душе пламя. Обратного пути всё равно нет. Теперь — будь, что будет.

***

      — Не нужно этого делать.       Окроплённые заревом воды, пылающим на каменном небосводе, волновались у занесённой пылью пристани, с тихими стенаниями ударяясь о покатые борта судёнышка. Сложив на коленях укутанные в длинные рукава плаща руки, Лодочник низко свесил голову, стараясь не вверх — то ли не желая выказывать своего страха, то ли отчего-то стыдясь взглянуть в глаза попутчику.       Папирус тяжело вздохнул. У него не было ни времени, ни желания встревать в прения о собственной судьбе, но он знал, что не смеет уйти просто так. Не прибавив последнего слова.       — Хватит винить себя, — бросил он, стоя на лестнице, ведущей к главной тропе Хотленда. — В конце концов я могу быть только благодарным за твою маленькую услугу.       Но Лодочник в ответ лишь сокрушённо покачал головой.       — Я бы с радостью позволил себе нарушить данное слово, если бы это могло хоть что-нибудь изменить.       Скелет усмехнулся.       — Да уж, в лучшем случае ты бы отсрочил мою кончину на пару часов, — он с озорством обернулся, устремив взгляд вперёд — туда, где белели в алеющем мареве высокие белые стены. — Хотя с последним я, пожалуй, погорячился.       — Подумай как следует о других путях, — с укором, почти с мольбой, предательски выдававшей его неокрепшей, совсем юношеский голос, молвил Лодочник. — Отложи свою затею ещё на несколько дней — не сегодня, но завтра она наконец-то очнётся, и тогда ты сможешь...       — Не выйдет, приятель, — мягко, но с настойчивостью возразил скелет. — Не сегодня, но завтра я непременно выкину что-нибудь от такое, от чего бы сам сейчас пришёл в ужас. Ты посмотри на меня — третью неделю кряду слоняюсь будто в тумане, всё волочусь туда, куда сам чёрт прикажет, лишь бы... — он запнулся. — Знаешь, как понять, что дошёл до ручки? Когда тебе милее переступить порог лаборатории, чем ещё раз заставить себя войти в собственный дом.       — Я понимаю, и всё же... — монстр приподнял голову, и из тени капюшона к скелету обратились два звёздных огонька, обрамлённых искристым венцом. — Твой дом не станет твоей могилой.       — Об этом я позабочусь, — спокойно ответил скелет. — И не в таких передрягах бывать приходилось.       — Всё утешаешься?       — Просто бретёртствую, — скелет поднял пустую бутылку, зажатую в его руке, и опрокинул её вверх дном. — Пока что у меня хватает на то причин.       Его собеседник резко поднялся, вытянувшись над берегом во весь завидный рост.       — Их было бы гораздо больше, если бы ты позволил пойти вместе с тобой.       Папирус поперхнулся, на мгновение уставившись на визави, точно на сумасшедшего.       — Шутить изволишь? — с полуусмешкой прохрипел он. — С какой стати против тебя стали бессильны все ловушки на свете?       — Мы не попадёмся, Папирус! — оживлённо всплеснул руками Лодочник. — Я знаю это место, я ведь сотню раз бывал там раньше, когда...       — Когда был жив Гастер, верно, — резко отрезал скелет. — Только многовато воды утекло с тех самых пор, малец, так что оставь свои альтруистские затеи до лучших времён, — он вытянул ладонь, решительно пресекая любое возражение в ответ. — И не вздумай спорить. Этот вопрос закрыт.       Звёзды взглянули на него искоса и осуждающе, но Лодочник смолчал, проглотив жгучий ком обиды, ставший поперёк горла. Папирус знал, что он не хотел злиться на него, знал, что признаёт его правоту, какой бы неотвратимой и оттого отвратительной она сейчас не казалась.       Он никогда не был безрассуден, сколь не пытался доказать обратное собственными словами. С самого начала, с первого дня их встречи он знал и слишком, слишком мучительно ясно понимал всё бремя собственного предназначения. Долгие-долгие годы наказали ему встречать и провожать день за днём под сенью своей маленькой тайны, прискорбной и тщательно оберегаемой в сердце. Он хранил за устами собственные имя, храни лицо, скрываясь под маской тени, хранил безмолвием свой прежде живой и журчистый голос. В мире, коему судьбой было предначертано пасть к его ногам, он прятался на самом краю, в маленькой лачуге, одиноко стоящей на берегу ледяного озера, посреди заснеженной долины, раскинувшейся далеко за окраинами Сноудина.       Но даже там, в бесконечной дали от чужих глаз и помыслов, он с бесконечной осторожностью припоминал собственное имя.       — Ваше Высочество.       Тёмный капюшон упал на плечи Азриеля, позволив речной прохладе дотронуться до его лица, смахнув в ночь пригревшие его щёки треволнения. Отблески огней, переливающиеся по гранитной тверди, пробежали по его белоснежной, непослушной копне волос, сбившейся между рогами, кротко пригибающимися к макушке. Причудливый свет зарился в глазах, отливающий то чистой лазурью — благословением вод, зачарованных его пениями, то золочёным серебром — дарением звёзд, чьи хрустальные души во мраке оживлялись его горячим пламенем. Взгляд лучился светом и лишь две чёрные, точно выжженные, полосы, тянущиеся вдоль щёк, одновременно и с насмешкой, и со скорбью напоминали о том, сколько горестных и незабвенных слёз он пролил после того, как...       — Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?       Папирус пожал плечами с нарочитым равнодушием. Но притворяться выходило скверно — он не мог и смел лгать себе о том, что был запросто готов махнуть рукой на дело всей жизни.       — Пообещай мне, что найдёшь в себе силы дойти до конца, — ответил он принцу. — Нет разочарования в том, чтобы сломаться в самом начале, ведь там попросту нечего терять. И хотя горько погибнуть в двух шагах от победы, но для меня нет ничего хуже, чем сломаться на полпути. В конце всегда можно отыскать в себе силы для последнего рывка, но там против тебя будет ровным счётом всё — и дорога, лежащая впереди, и время, отпущенное на неё, и ты сам, малец, искренне желающий себе поскорее сдаться, — скелет окинул протяжным взглядом реку, уносящуюся далеко вперёд, где на горизонте, как призраки, нависающие над землёй, дрожали туманные огни Столицы. — Отсюда и до королевского замка путь неблизкий, но от замка и до венца он может быть ещё больше, помни об этом.       — Я согласен, — с готовностью ответил принц. — Лучше принести в жертву ещё несколько лет, если время сможет уберечь нас от бессмысленных смертей.       — Непростую задачку вы приготовили своему народу, Ваше Высочества, — заметил скелет. — Я уже говорил, что не всякий враг окажется достоин твоего милосердия, но...       — Но счастья не воздвигнуть на пролитой крови, — лаконично закончил Азриель. — Кто я такой, чтобы назидать своим людям, если разум мой будут действовать руками матери?       Матери. Папирус слишком хорошо знал принца, чтобы чувствовать за каждым упрёком, отпущенным её имени, плач, пробирающий благодушное сердце наследника. Сколько дней минуло с той роковой ночи, когда он бежал прочь из родного дома, оставив позади прежнюю жизнь? Азриель никогда и никому не рассказывал о том, почему осмелился решиться на побег — между ними и всяким, кто имел честь знать его, тот излом, навеки расколовший судьбу принца, покоился за нетленной печатью.       «Берегите себя и берегитесь своих близких!» — день ото дня, повторяя как мантру в заключении своих выступлений, напутствовал Напстатон верноподданным Её Величества. Но Азриель, давно узрев и твёрдо не смирившись со всеми ужасами, постигшими Подземелье, не желал видеть в матери врага. Папирус искренне пытался его понять, но, похоже, жизнь безжалостно зачерствила в нём слишком многое, чтобы довериться трогательным словам принца о нежных руках, не только разящих алым трезубцем сердца изменников, но способных нести нежность и тепло. О печальном голосе, властном обрывать одним словом чужие судьбы, но в поздний час смыкающим усталый взгляд родного дитя тихой колыбельной. Об уветливом взгляде, леденящимся затаённой яростью под свинцовыми веками, и рассветающим золотистыми огоньками, плывущими в её глазах, словно цветочные лепестки, кружащие у краёв чашки, наполненной душистым напитком, который она всегда преподносила ему поутру.       Папирус искренне пытался примириться с правдой в его словах, но всякий раз мир вокруг, собранный в его собственной голове, ярился, вскакивая на дыбы, и восставая перед взглядом уродливой животрепещущей тенью, всем своим естеством пытаясь низвести слова принца до наивной детской болтовни.       И всё же, даже перед лицом такой грозной силы, у скелета, к своей радости и на свою беду, всегда находилось при себе одно весомое возражение.       — Тебе в пору столкнуть меня с катушек, честное слово, — в шутливом тоне честно признался скелет. — Знаешь, чтобы я не думал о твоей матери, но всё плохое в ней никогда не даст понять самого главного — откуда у неё мог взяться такой чудесный сын?       Азриель печально улыбнулся.       — Не от мира сего?       — Пожалуй, — кивнул Папирус, прислушавшись к полночному бою колоколов в суховее, возвещающему о пришествии запретного часа. — Пожалуй, слишком буквально, Ваше Высочество.

***

      Свет.       Резкий, белый, обеззараженный от всякого тепла, он выжигал комнату своим стерильным сиянием. Холодные лучи, скользя по замурованным плиткой стенам, играя на металлических остовах приборов, пробегая огнём по тонкой стали инструментов, и наконец замирая ярким пятном на сверкающем от чистоты полу, вытравливали призрачные тени сумрака до последнего пятнышка. Ползли по одежде, лицу, дотрагиваясь до темноты глазниц и раскалёнными шипами вонзаясь внутрь, словно пытаясь высветить, вскрыть каждую мелочь, что скелет мог прятать от них.       Запах.       Прогорклый, чуть щекочущий горло, но сводящий с ума не ядом, а своей неопределённостью. Стоило только вдохнуть чуть поглубже, как мысли сразу полнились сотнями ассоциаций, ни в одной из которых он не решался быть уверенным наверняка. Всё было одновременно до безумия знакомо, но смешано, слито вместе и извращено настолько, что самый чуткий нюх теперь бы не смог отличить ни одного оттенка.       Пожалуй, за единственным исключением.       Кровь.       Багровый ручеёк, стекающийся к чёрному кровостоку — первое, что нарушало безупречную чистоту комнаты. Первое, что зловещей краской бросалось в глаза и перед чем был бессилен даже свет, подчиняющей все цвета комнаты однотонной, лишённой всякой выразительности, блёклости. Взгляд скелета проскользнул вдоль извилистой дорожки, ползущей между двух привинченных к полу кресел, поднявшись к мраморно белым ступеням, залитым бурыми подтёками, и замер на единственной фигуре, стоящей посреди возвышения.       — Здравствуй, Папирус.       Андайн. Не сойдя ни шагу с порога, Папирус молча вгляделся ей в спину, вслушиваясь в тишине в прерывистое, ещё не успокоенное дыхание девушки. Проследил за тем, как судорожно сжимаются и вновь расправляются её спрятанные под белоснежной тканью плечи, как лоснящийся блеск пробегает по рыжим волосам, переливаясь, точно крошечные искры огня. Она не обернулась, когда он распахнул двери операционной, лишь мягко повела надорванными плавниками, лениво, нехотя отвлекая гостю крошечную частичку внимания. Но вот голос, пронизанный каким-то странным, поразительным спокойствием, прижёг сердце скелета ледяным прикосновением.       — Рад тебя видеть. — выдохнул Папирус. Вот уж никогда бы он не помыслил, что придётся произнести эти чёртовы слова вслух. — Извини, с радостью явился бы пораньше, если... если бы не наткнулся по пути на твоих шавок.       Звонкий удар инструмента, оброненного на железный поднос, заставил его невольно податься назад, и входная дверь тихо захлопнулась за спиной скелета. Словно дожидаясь, когда щёлкнет замок, учёная отвернулась от стола, удостоив гостя чутким вниманием.       — Надеюсь, не покусали? — миролюбиво улыбнулась она и золотистый блеск в глаза девушки заиграл вовлечённым любопытством. — А выглядишь совсем неважно.       — Пустяки, просто голова немного раскалывается, — Папирус провёл тыльной стороной ладони по лбу, ненароком зацепившись взглядом заляпанные кровью полы халата. — Ты... ведь не откажешь в гостеприимстве, позволив мне куда-нибудь пристроиться?       — Раз уж ты добрался сюда, то, конечно, не откажу. Прошу, — Андайн любезно указала на пустующее по её левую руку кресло. — Только не упади в обморок.       — Не дождёшься, — отозвался скелет и, чуть помедлив, предусмотрительно занял правое.       Андайн тихо усмехнулась и отошла в сторону, заставив скелета тут же притупить взгляд, лишь бы ненароком не взглянуть на содержимое операционного стола, расплывчатым кровянистым пятном застывшем на периферии.       Коротко и противно взвизгнули краны, комнату заполонил гулкий плеск. Скелет приподнял взгляд и молча проследил за тем, как руки девушки окунулись в холодную воду и кровь, совершенно неприметная на чёрных перчатках, багровыми струйками потекла с её пальцев. Красная... красная... красная... Папирусу показалось, что проползла целая вечность, прежде чем вода успела немного посветлеть.       Вновь притупив глаза, он придирчиво скользнул взглядом по царапинам, тянущимся по подлокотнику кресла, с которого свисали истёртые петли ремней, очевидно, прилаженные здесь для одной-единственной цели — покрепче стягивать руки того, чьё тело яростно противилось невыносимой близости с превратностями подопытной практики. Скелет слегка наклонился в сторону и увидел край крепления, каким-то нечеловеческим усилием почти с мясом вырванный из подлокотника.       — Неприятная получилась история.       Сердце Папируса глухо врезалось в рёбра — Андайн стояла уже перед ним, сверху вниз рассматривая гостя сквозь залитые светом линзы очков. Если бы её пальцы не сжимали наполненный водой стакан, то он не удивился бы ни на миг, обнаружив в руке учёной скальпель.       — Ни один монстр даже не представить себе не способен, на что способны загнанные в отчаяние люди, — учёная с сожалением взглянула на покалеченную ловушку. — И каким только образом в столь жалком создании уживается такая безукоризненная воля к жизни, что самая надёжные тиски не способны её сдержать? Досадно, — вздохнула она. — Я надеялась сохранить тело как можно более невредимым, но пришлось укоротить ему обе руки по локоть, пока он не надумал выкинуть что-нибудь ещё.... Ах да, извини, ты ведь не гурман в подобных историях, — чуть улыбнувшись самыми уголками рта она протянула воду гостью. — Вот, выпей. Станет немного полегче.       Скелет осторожно потянулся и принял стакан из рук так, словно внутри была взрывчатая смесь, готовая насмерть разорвать его от любого неосторожного движения. Зажав стекло между пальцами, он некоторое время растерянно, почти отупело вглядывался в прозрачную гладь, слегка от подрагивающую у кристально чистых краёв.       — Не отравлю, не бойся, — заверила Андайн.       — Я и не боюсь, — он демонстративно опрокинул в горло первый глоток. — Потрепался уже, хватит с меня.       — Сердцу не прикажешь, дорогуша, — рассмеялась девушка. Как странно, её смех — такой заливистый и девичий, он совершенно не мирился с тем скользким стрекотом, что, быть может, ещё звучал в тишине, разлитой над выжженной холодом пустошью — всё, что сумело уцелеть в её душе. Особенно здесь, в этой чёртовой комнате, сквозь двери которой, точно через мясорубку, провернули ни один десяток жизней, он звучал слишком, слишком... нормальным? — Всякий раз, когда берёшься думать, будто на свете уже всё потеряно, то всегда отыщется что-то, что можно у тебя отнять. От ночного стука в дверь до последнего удара сердца в моих руках путь неблизкий — попробуй счесть: сколько раз ты успеешь потерять надежду, а затем отыскать вновь, — учёная приподняла голову и два ледяных огонька застлали собой её глаза. — Помнишь, как прежде в лесах Сноудина деток приучали к смерти, заставляя охотиться на птиц?       — Воспитывали будущих солдат, — вполголоса ответил Папирус, ворочая мыслями в голове. — Я помню, как видел однажды их стрельбище после охоты. Помню птиц, всюду разбросанных по снегу, — мёртвых и ещё живых.       — Поразительное чувство беспомощности, не правда ли? — с всколыхнувшимся придыханием спросила девушка. — Ты скитаешься в том лесу, раз за разом натыкаясь на лежащих в снегу птиц — холодных, продрогших, окоченевших почти до смерти. Ты подбираешь их, сжимаешь в руках, пытаясь согреть своим теплом, разминаешь пальцами последнюю кроху жизни, оставшуюся в их маленьких сердечках, но уже слишком поздно. Умрёт первая, умрёт вторая, третья, а ты всё продолжишь идти, оставляя позади только трупы. И всякий раз, когда тебе начинает казаться, что худшее вот-вот случилось, то на пути появляется новая — снова ослабшая до смерти, снова чуть живая, — Андайн обнажила зубы. — Снова обречённая.       — Что же, всему однажды настаёт свой конец, — чуть помедлив, произнёс скелет. — По крайней мере, мёртвые не знают ни обречённости, ни отчаяния.       — Поэтому люди и придумали загробные мучения? Не поверишь, но иногда я почти жалею о том, что мне не дано поверить в подобную чушь. Жалею, что нельзя вернуться в тот момент, когда нужная тебе птица была ещё жива, когда ты мог сделать с ней всё, что угодно, — её поблёкшие на секунду глаза вдруг снова озарились яркими красками. — Например, размазать сапогом по снегу.       Молча переглянувшись со скелетом, она отступила и удалившись к одному из заваленных каким-то хламом стеллажу, ненадолго позволив гостю остаться наедине с собой. Уличив краткий момент, он не выдержал и всё же тайком повернул голову, тщетно сопротивляясь собственному любопытству, покосившись в сторону операционного стола.       Там, на ровной как могильная плита поверхности лежало тело, прикрытое тонкой и грязной, испачканной кровью простынёй. Папирус мог разглядеть лишь безжизненно, почти плетью свисающую со стола руку.       — Ты когда-нибудь слушал человеческую музыку? — послышался откуда-то со стороны вопрос Андайн.       — Хочешь подбить меня на преступление? — почти про себя, не отрываясь от стола, отозвался скелет. — Будто не знаешь, что вкусы врага пагубно влияют на рассудок...       Он не был уверен, стоило ли после всего случившегося доверять собственным глазам и ушам, но что-то всё сильнее настораживало его вместе с тем, как он вглядывался в покойника.       Вздох? Движение? Папирус сщурился, пытаясь рассмотреть, вслушаться в тело получше, и одновременно искренне желая выбросить из головы любую мысль о его существовании.       — Некоторые чересчур резко относятся к вещам, которых не понимают. Так какие у тебя предпочтения? Фокстрот? Регтайм? Только не вымышляй, что тебя никогда не подводило любопытство...       Рука шевельнулась.       Совсем чуть-чуть, но совершенно явно! Скелет вздрогнул, отпрянув назад, — стакан хрустнул в его руке, едва не расколовшись на части.       Сбитый с толку взгляд метнулся по сторонам, пробежав вдоль стола, стен, споткнувшись на кровавых подтёках, сползающих на пол, пока вновь случайно не зацепился за «мертвеца». Почему-то лишь сейчас, отравленный лёгким укусом паники, Папирус смог совершенно отчётливо различить, как под потемневшей простынёй медленно приподнималась и опускалась грудь, втягивая и выпуская из лёгких удушливый воздух. Он дышал глубоко, поразительно глубоко, казалось, контролируя каждое движение, и, похоже, нисколько не считаясь с тем безобидным фактом, что его только что полосовали ножом, выпустив из тела не меньше трёх пинт крови.       — Папирус.       На сей раз её голос вошёл в его череп как лезвие в растопленное масло.       Резко оторвавшись от зрелища, он повернул голову и столкнулся глазами с учёной, наблюдающей за ним подле стены. Перехватив внимание гостя, девушка насторожилась, метнула короткий взгляд к операционному столу и вновь воззрилась на него без единого внятного намёка на лице.       Сухой щелчок — в комнату медленно поползло тихое и трескучее шипение, въедающееся в звенящую тишину. Скелет выдохнул сквозь зубы. Его растравленному паранойей мозгу хватило нескольких мгновений, прежде чем осознать, что учёная всего-навсего включила магнитофон.       — Уже лучше? — с полуулыбкой поинтересовалась девушка, приметив тень облегчения на его лице. — Согласись, так он действует на нервы гораздо меньше.       — Кто? — с напускным удивлением переспросил скелет.       Она лишь слегка повела бровями. Блеф вышел чересчур очевидным.       Кассетная лента продолжала шипеть, не выдавая ни единого звука, кроме трещащего мельтешения, разбавленное низким гудением прибора. Однако Андайн спустила руку с консоли и, медленно обогнув стоящее рядом со скелетом второе кресло, молча опустилась напротив него.       Не сговариваясь, они замерли, в безмолвии разглядывая друг друга. Её глаза тлели бледноватым янтарным огнём, зрачки почти стянулись в две тонкие ниточки, казалось, раздражаясь от слепящего сияния, если бы девушка позволила себе моргнуть хоть один раз. Стараясь дышать чуть тише, Папирус всматривался в эти чёрные иглы, искушенно изучающие его собственное лицо. Впиваясь под несуществующую плоть, вскрывая мнимые, но отзывающиеся ощутимой болью нарывы, они вытаскивали на остриях всё, что пыталось прятаться под тонкими рубцами — каждое мимолётное чувство, каждую неосторожную мысль, смутной, ещё неосознанной тенью успевшую пронестись в голове.       Его наживляли, нанизывали как букашку — живую, совсем целёхонькую, а он не мог пошевелиться, не решаясь ни отвести взгляд, ни подать голос, будто бы любая перемена, любое движение с его стороны могло сделать лишь хуже.       Ведь чтобы ни случилось, худшее всегда ждало впереди.       — Ты всё ещё переживаешь из-за него? — продолжая смотреть прямо, негромко произнесла девушка.       — Переживаю из-за чего?       — Из-за того, что лежит на моём столе.       — Тебя... это настолько волнует?       — Я не хочу, чтобы ты волновался.       Папирус замялся. Он был готов с радостью подыграть, если бы только знал наверняка, что ей было нужно в этот момент. Произвести чёртово впечатление? В таком случае ему даже не было необходимости притворяться. Но что, если... всё с точностью до наоборот?       Стакан воды, ещё зажатый в его руке. Уголок простыни, закрывающей лицо «мертвеца». Застилающее хрип шипение магнитофона.       Что, если сегодня ей вздумалось разыграть добропорядочную хозяйку?       — Я вовсе не волнуюсь, — рискнул Папирус. — Разве что самую малость. Я ведь попривык к таким вещам, сама знаешь, в каком месте пришлось проволочиться всю жизнь, — глаза Андайн несколько потеплели. — Сноудин... никогда не изменится к лучшему.       Трескучее шипение, змеиным клубком ползущее вокруг них, вдруг приглушилось и откуда-то издалека, пробираясь в комнату, скользнули первые аккорды. Мелодия не зазвучала, нет, она влилась каким-то тягучим и вязким сиропом, обволакивающим воздух своей помрачающей, спутывающей мысли материей. Папирус слышал, как эхо волна за волной накатывалось и плескалось у стен маленькой запертой комнаты, где пряталось, выжидало и боялось его собственное «Я».       — Колыбельная для листьев.       — Что?       — «Колыбельная для листьев», — повторила девушка, наконец сама обратив внимание на музыку. — Неуместная во времени вещица, знаю, но, может быть, поэтому она так навевает мне мысли о том, насколько вечен мой маленький и скромный дворец.       — Скорее уж, замок с привидениями, — треснутым голосом сострил скелет. — Если бы мёртвые могли говорить, то воображаю себе, сколько бы здесь тогда было воплей.       — О, мне пока и живых досыта хватает, — протянула Андайн. — Жалость за сердце берёт, когда задумываешься, сколько тишины и покоя ты теряешь в сравнении с теми, кто так любит причитать о своей нелёгкой жизни. Чёрт, да мне даже не нужно искать их — достаточно всего раз выглянуть за порог.       — Неужели? Боюсь даже предположить, но... — Папирус с трудом удержал яд, готовый выплеснуться в его слова. — Разве не всякий станет рвать себе в кровь глотку, когда его возьмутся пытать?       — Пытки — удел палачей на допросах, — холодно возразила учёная. — Удел садистов, совсем изведённых патологической нехваткой жестокости в Гвардии. Я занимаюсь процедурами, я ставлю опыты и поверь, я ни получаю ни капли удовольствия от их... сопутствующих эффектов. Ты ведь понимаешь, что без должной помощи этот слабый и неокрепший мирок будет обречён, стоит ему только выбраться из своей скорлупы. И кто, по-твоему, позаботиться о том, чтобы вас не изничтожили на месте с первым же вздохом свободы?       — Похоже, твоими заботами Подземелье скоро навсегда опустеет, — скелет чувствовал, как его душа медленно «оттаивает», но пуская по жилам не леденящую капель, а будоражащее чувство контроля. Он слышал, как задрожали и подёрнулись треском стены его маленькой и запертой комнаты. Он возвращался в себя. — Наконец-то всех ждёт желанная долгая и счастливая жизнь. В которой, кажется, королеве больше не пригодятся твои услуги.       — Похоже на то. Ума не приложу только — счастлива я этому известию или всё-таки огорчена? Всего несколько дней, может быть, неделя — сущее ничтожество, и вот мы окажемся на воле, а я даже не раздумывала над тем, чем стану занимать себя в новом мире, — девушка задумчиво взглянула куда-то в сторону и только здесь Папирус заметил почти бесстрастные проблески озорства, тускловатым пламенем занимающиеся в её глазах. — Может быть, мне стоит устроиться в какой-нибудь лазарет — вместо судьбы целого народа взяться за благополучие простых жизней? Представляешь, сегодня я спасаю от смерти какого-нибудь монстра, чьего отца, чью мать или сына мне пришлось ещё вчера умертвить ради спасения нашего будущего. Но никто, никто не узнаёт, что я, та самая «тварь» и «убийца», будет и впредь жертвовать всем, чтобы их поганые языки могли ещё долгие-долгие годы клеймить меня без зазрения совести.       — Значит, никто не узнает? — глухо отозвался Папирус. — А как же быть с теми, кому уже не повезло докопаться до правды о тебе?       — О, я всецело полагаю, — склонила голову девушка, — что они будут исправно держать рот на замке. Но если это им и не удастся, то мою «вину» ещё следует доказать.       — Доказать? — усмехнулся скелет. — Боже, Андайн, разве ты не знаешь, что прошлое не любит никому и ничего доказывать? Ему наплевать на правосудие, оно одержимо чувствами и поступает только так, как надоумит сердце. И однажды, в один прекрасный день, когда ты... когда ты даже не вспомнишь о нём, то оно само заявится к тебе на порог и тихо постучится в дверь.       Он сам не заметил, как перестал вжиматься в спинку кресла, теперь подавшись вперёд и пальцами покрепче вцепившись в подлокотники, словно удерживая самого себя от случайного, необдуманного шага. Андайн молча обвела взором его напряжённое тело и, полуприкрыв веки, с сладкой улыбкой промурлыкала:       — Как это мило, дорогуша. Мило, как в таком субтильном вопросе ты пытаешься пощадить мои чувства, не опускаясь до прямых угроз. Браво, Папирус, в какой-то момент я почти успела понадеяться на дружеский разговор, но, похоже, эти глупые чаяния оказались бессмысленными. Пока тебе уютнее ютится с предрассудками, то и между нами, — она опустила взгляд, скользнув подошвой вдоль багрового ручейка, спёкшегося у их ног, — будет литься кровь. В таком случае не будем больше тратить понапрасну моё время. Говори, зачем ты пришёл.       В глубине души скелет позволил себе усмехнуться, услышав эти нервные, дребезжащие металлом нотки, пробежавшие в её голосе вместе с последними словами. Треснула тонкая маска спокойствия и под плавящимися красками дружелюбия обнажилось нечто иное — осязаемое, настоящее, но отозвавшееся не пустым равнодушием, а тонким болезненным голоском.       — Я ведь не попорчу тебе настроение своей просьбой?       Андайн раздражённо подёрнула бровями.       — Не льстись, Папирус. Ты уже сделал всё, что мог.       Замешательство? Скелет позволил себе почти удивиться — забавно, но, похоже, она вовсе не пошутила насчёт «дружеского разговора», позволив ему так просто и глупо сбить себя с толку.       — Ну хорошо, — он подался вперёд, наклонившись поближе к собеседнице. Тонкие сети музыки, ещё минуту назад плотно оплетавшие комнату, вновь разорвала шипящая тишина и скелет заговорил — низко и хрипло, так, словно их мог услышать кто-нибудь ещё и одновременно достаточно ясно, чтобы учёная не пропустила ни словечка. — Я думаю, мне нет нужды в лишний раз рассказывать тебе о случившемся — ты бы всё равно не решилась на разговор, не добившись от меня предлога. Скажу сразу: мне глубоко наплевать, откуда и каким образом ты знаешь о том, я лишь хочу услышать суть: это правда, что мой брат погиб по вине человека?       — Похоже, ты плохо знаешь людей, если задаёшься такими вопросами, — с удивлением ответила девушка. — Девчонка крутилась рядом с ним до самого конца, так позволь узнать, кого же ещё нам следует винить?       Из горла скелета вырвался утробный рык.       — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.       — Уверенности тебе не занимать, — облокотившись, Андайн поравнялась взглядом с собеседником. — По-твоему, я видела всё воочию своими глазами? И, надо полагать, раз уж ты заявился сюда, значит, Альфис отчего-то не захотела поболтать с тобой по душам?       — Я бы с радостью обменялся с ней любезностями, но, видишь ли, последнюю неделю возле её дома то и дело повадились ошиваться патрули, а она сама ни разу не высунула носу за порог. По округе всё гуляют слухи, мол, её серьёзно ранил человек, пока она пыталась вытащить Санса, но... — с мрачной, дрожащей на глазах усмешкой, скелет дотронулся пальцами до горла. — Почему бы ей просто не трястись из-за мысли о том, что мне вдруг вздумается не поверить в эти пустые россказни?       — Трястись? Дорогуша, для неё страх — чувство рудиментарное, состояние, утратившее любое, знакомое нам обоим, значение, — взгляд учёной скользнул по его лицу поверх очков. — Можешь поверить мне на слово. Но даже если бы она и боялась, то почему ради собственного утешения просто не приказала тебя арестовать? А ещё лучше — прикончить втихомолку и выдать за несчастный случай?..       — Складно ты выгораживаешь свою подружку, Андайн, — процедил сквозь зубы Папирус. — Только вот у меня насчёт человека сомнений всё равно меньше. Я... я видел её также близко, как сейчас вижу тебя, болтал с ней, следил — снова и снова, пытаясь вытащить хоть намёк на... на ненормальность. Я повстречал достаточно людишек на своём веку, чтобы научиться различать — кого из них следует распнуть на месте, а кого оставить в покое, дать им ещё пару часов, от силы — день жизни, пока их не схватят или же они сами, по собственной глупости не забредут в западню, — пламя в его левой глазницы приглушилось, когда как в правой затрепетало красноватыми всполохами, обрамляя светом холодный уголёк зрачка. — С некоторыми нужно было немного разговориться, а для других хватало одного взгляда, чтобы сразу уловить суть, но никто из тех, кого решился отпустить, не отняли у нас ни одной грёбаной жизни, понимаешь? А я всегда утешался этим за остальных, за тех, кто не прошёл проверку. Кого я оставил гнить по лесам, оврагам и пещерам, каждый раз представляя себе как иначе они вонзают нож или пулю в череп Сансу. А теперь оказывается, что я... — нетвёрдой рукой он врезал костяшками в собственную грудь. — Что я ошибся. Прогадал в первый раз и тут же жестоко поплатился — нравоучительная сказочка вышла, верно? Вот только я ни в провидения, ни в чудесные совпадения ни черта не верю, и успокоится себе не дам — хоть живым, хоть мёртвым, пока всю правду на свет не выволоку.       — Похвально. — Андайн понимающе кивнула ему, но взгляд учёной, задержавшийся на лице гостя, был сдержан и неразборчив. Поднявшись на ноги, она молча прошествовала вдоль кровавой полосы, стелящейся по белому полу, и поднялась на возвышение, где с безропотным терпением её дожидался ещё дышащий мертвец.       — Если бы ты начал с этого, дорогуша, — не оборачиваясь, бросила она, — я бы помогла тебе по-дружески. Я помогу и сейчас — не волнуйся, ты получишь ответ. Но сперва мы обговорим цену.       — Цену? — с горечью вырвалось у Папируса. — Ох, извини, совсем запамятовал... И во сколько же мне грозит обойтись твоё драгоценное «да» или «нет» на поставленный вопрос?       — Цену не за слова, а за привилегию, — обойдя хирургический стол, она остановилась над телом и взглянула на собеседника сквозь туманное пятно света. — За привилегию унести мой ответ отсюда в своей голове. Живым.       Скелет вскочил, крепко сжав кулаки. Стакан вылетел из его рук, разлетевшись веером осколков у ног, и разлившаяся по полу вода окрасилась шипящей пеной, стоило ей только соприкоснуться с кровавой дорожкой. Но Папирус даже не взглянул на неё. Голова слегка вскружилась, в горло упёрлось сдавливающее ощущение тошноты — то ли от смертельного изнеможения, то ли от злости, резким приливом разорвавшей изнутри его запертую комнату.       — Напрасно тратишь время, — проскрипел он, шагнув к центру комнаты. — Я же сказал — я устал бояться. Но у меня вполне хватит желания и сил скрасить твою жизнь неприятностями.       Девушка лишь снисходительно улыбнулась и, протянув руку, медленно обнажила скрытое под простынёй лицо «покойника».       — Слышал? Последнее почти слово в слово с тобой, — умильным голосом протянула она, взглянув в лицо подопытного. — Правда, ты поступил умнее, раз заявился с целой сворой прихвостней, а вот он, — Андайн искоса взглянула на скелета, — Он здесь совсем один.       Папирус остановился, на мгновение словно наткнувшись грудью на невидимую стену, разделявшую его и плиточное возвышение. Воздух остыл и загустел в груди на мимолётном вдохе и скелет ясно ощутил, как натянулась тонкая и слабая нить сомнений, обвившаяся вокруг его запястья.       — Неужели, он оказался настолько безрассуден?       Он не расслышал сам вопрос — только издёвку, посмевшую проскользнуть в её голосе. Он потянулся. Шагнул вперёд.       Отвратительная во всей своей красе картины наконец предстала перед глазами.       На прямом и узком, точно гробовая доска, столе, замотанным желтоватой пластиковой плёнкой, лежал... Фаун? Фаун Хирш, королевский пристав собственной персоной — по крайней мере, именно то, что Папирус мог бы с уверенностью назвать его именем. Они виделись с Хиршем в Сноудине всего несколько раз, но скелет ещё прекрасно помнил, как сам любезно провёл его к одной из ловушек Санса, пытаясь хоть немного облегчить участь человека.       Распластавшись на столе, Фаун хрипловато тянул выеденный спиртовым духом воздух, его синие глаза, теперь кажущиеся парафиновыми, вытаращено уставились в потолок, и только грудь медленно опускалась и вновь вздымалась с каждым глубоким вдохом. Худшее заключалось в том, что бедолагу попросту вскрыли — его плоть была рассечена крестообразным разрезом, а под отвёрнутыми в сторону краями кожи отчётливо проглядывались забрызганные кровью рёбра, наливающиеся воздухом слизистые мешки лёгких и маленький, почти невзрачный комочек сердца, пульсирующий у самой грудины.       Ни капельниц, ни кислородных масок, вокруг не было совершенно ничего, что могло поддерживать в нём существование, но несчастный продолжал безмолвно страдать, намертво зажатый в плену собственной жизни какой-то непреодолимой и не поддающейся осмыслению силой.       — Я честно старалась переубедить их, что мои Амальгаметы никогда бы не посмели покинуть пределов лаборатории, но он, — непринуждённым жестом Андайн протянула к руку к бьющемуся сердцу, точно раздумывая остановить его ход. — Он ничего не желал слушать. Конечно, было проще во всё обвинить меня, чем признаться себе в наличии очередного отморозка в Хотленде, бросающегося на всех, кто подвернётся ему под руку.       — Но куда... — с трудом выдохнул скелет, изо всех сил стараясь не смотреть ниже лица Фауна. — Куда подевались остальные?       Девушка пожала плечами.       — Сгинули по нелепой случайности. Когда мы с нашим другом отправились по косточкам разобрать все строгости условия содержания моего зверинца, то этим невеждам вздумалось от скуки побродить в одиночку. Здесь — в месте, где каждый шаг подстроен привести тебя в западню! — Папируса передёрнуло изнутри — он никак не мог свыкнуться с тем моментом, когда в слова учёной начинали вмешиваться краски искренности. — Разумеется, они всей компанией угодили в пищеблок, где ровно три раза в день автоматически запускается измельчитель. Не окажись их патрон таким несговорчивым и упрямым, то поверь, я бы успела вызволить несчастных из ловушки.       — Т-только недолго ты горевала, раз надумала перетаскать их останки на корм своим выродкам, — проскрипел калящимся от ярости голосом скелет. — Или, может, они тоже приползли туда сами — уже изрубленные?       Но Андайн нисколько не смутилась.       — Образно говоря, ты совершенно прав, дорогуша, — кивнула она. — Я же сказала — «угодили в пищеблок», а пищеблок как раз напрямую соединяется через измельчитель с нижним уровнем, и всё, что только попадает в него — непременно падает прямиком к ним стол. Если вдруг любопытно, то я могу тебя немного просветить, — учёная опустила взгляд к подопытному. — Скажем, на его безнадёжном примере.       Воздух вокруг них медленно поплотнел, невидимой и чудовищной массой навалившись на грудь скелета. Судорожно разомкнув челюсти, скелет осторожно вдохнул, но вместо неосязаемого газа в горло влилось что-то ледяное, густеющее, тяжёлое, как глоток чистой ртути. Папирус почувствовал, как до краёв наполнились лёгкие, как тяжесть, готовая в любое мгновение разорвать его изнутри в любое мгновение, медленно заструилась по жилам, расползаясь холодом и смертью по всему телу.       «У меня вполне хватит желания и сил скрасить твою жизнь неприятностями...»       Взвинченное от гнева сердце колотилось железным боем колёс по натянутым струнам рельс — оно рвалось, рвалось куда-то вперёд, словно неудержимая машина, несущаяся по стальной тропе, вдоль пути, где не было ни развилок, ни тормозов. А что ждало впереди — глухая стена, смертельный обрыв или всего-навсего одна жалкая жизнь, которую он даже не успеет почувствовать?..       — Знаешь, что мне любопытно на самом деле? — не слыша лязга собственного голоса, хищно протянул скелет. — Мне любопытно, как ты за этими дверями, где некуда бежать и некого звать на помощь, как громко ты начнёшь визжать, когда я покрепче приставлю кулаки к твоим вискам, а потом вдавлю твои поганые глаза прямо в череп!       Отвращение, ярость, бесстрастная или обманчиво миловидная улыбка, намертво притравленная истекающей от яда насмешкой — скелет ожидал от неё в ответ всё, что угодно, но не поверил собственным глазам, когда веки Андайн вдруг изумлённо распахнулись и чёрные зрачки, как две водянистые кляксы, дёгтем расползлись по искрящемуся пламени золота. Потянувшись назад, девушка нетвёрдым шагом отступила прочь, словно стоящий перед её лицом гость в одночасье преобразился в чудовище — куда страшнее и хуже тех, что остервенело грызлись между собой за последнюю кость где-то глубоко-глубоко во мраке.       — Т-тебе так хочется поиздеваться, да? — привычно тихие слова вырвались из её горла с поразительным, исполненным самой животрепещущей тенью, ужасом. — К-конечно, ты ведь не схватишься за молоток, чтобы р-разбить мне череп, не станешь п-протыкать мне сердце насквозь, потому тебе не утолить этого одним ударом. И кого ты только вздумал м-мучить — ту, кто не п-причинил тебе ни малейшего зла? — отступив ещё на несколько шагов, учёная наткнулась спиной на стоящий позади стол с инструментами. — Н-неужели, ты н-настолько себя ненавидишь?       Тонкий, подёрнутый смятением холодок пробежал по спине скелета. Он стоял напротив неё, разделённый всего несколькими шагами — на расстоянии молниеносного и смертельного броска атаки, но не мог пошевельнуться, не мог даже спокойно вдохнуть, обезоружено и слегка заворожено всматриваться в эти непривычные, проникнутые страхом краски, ползущие по её лицу.       Всматриваясь, но не узнавая. Не узнавая дрожь, морозной зябью пробегающей по её сникшим плавникам, не узнавая посиневших от волнения губ, прикушенных зубами до крови, не узнавая глаза — почерневшие, словно сам ужас, высосанные пустотой до узкой позолоченной каймы, пламенеющей вокруг мрака знакомым игристым огоньком.       Папирус сморгнул, пытаясь сбросить чёртово наваждение, облепившее его собственные глаза. Взгляд прометнулся по сторонам, тщетно и беспомощно пытаясь отыскать хоть что-нибудь, любой намёк, любую подсказку, которую он умудрился упустить из-под самого носа.       Снова вернулся к её лицу. К её глазам — потерянным, испуганным и... слезящимся?       — Какого хрена ты делаешь? — вздрогнул скелет.       — Н-не приближайся ко мне.       Её затравленный голосок колючей лозой прошёлся по его сердцу. Перед ним, судорожно заламывая пальцы, стояло уже не чудовище, а беззащитная, нашкодившая девчонка, будто ненароком нарвавшаяся на отцовскую грубость. Казалось, ещё одна угроза, окрик, любое неверное движение было готово заставить её разреветься от бессилия или ужаса.       Папирус поперхнулся, ещё с трудом веря в то, что эти мысли на самом деле сумели пробраться в его голову.       — Чтоб тебя... Эй, — с силой встряхнувшись, скелет сжал кулаки и медленно обошёл хирургический стол, не спуская глаз с девушки. — Ну-ка прекрати корчить из себя недотрогу, иначе я...       — Нет, с-стой на месте! — едва не взвизгнула Андайн, вытаращив глаза. — Не смей!       — Ты не расслышала? — рыкнул скелет, наступая на неё. — Какого. Чёрта. Ты... — он поперхнулся, резко затормозив, когда её дрожащая рука едва не врезалась ему в грудь. — Ты... ты совсем чокнулась?       — П-просто... уходи... — моляще прошептала Андайн. — П-прошу, не надо...       — Хватит! — грубо перехватив её запястье, он почти вплотную приставил свой горящий взгляд к глазам девушки. — Хватит выводить меня из себя. Если сейчас же не заткнёшься, то сломаю тебе руку, поняла?       Она растерянно тряхнула головой.       — Поняла или нет?       — П-поняла!... — чуть слышный лепет прошиб сердце скелета ознобом, когда он услышал первый всхлип, пробившийся в её голосе. — Т-только не нужно д-делать мне больно!       Папирус был готов отдать на отсечение собственную голову, что руки самого закоренелого пьяницы в их захудалом городишке не тряслись так сильно, как его собственные в эту проклятую минуту. Он и сам ощущал какое-то жуткое помрачение, снедающее изнутри душу, но не дурманящее, нет, не мутящее сознание, а наоборот — обнажающее удивительную ясность ума.       Обычно оно вспыхивало всего на миг, угаснув ещё прежде, чем успевал рассеяться в воздухе слепящий луч бластера. Мгновение, когда в жизни вдруг всё становилось доходчивым, до примитивного понятным и простым, мгновение, когда его правильное и настоящее — две вечные и вечно разделённые в своих желаниях сущности, сливались в нечто противоестественно единое, синкретическое, расцветая непреодолимым и сиюминутным влечением к смерти.       Он не должен был терзаться оправданиями, в конце концов любые оправдания были частью сомнений, а сомнениям не могло быть места в момент полного контроля над чужой судьбой. Но Папирус медлил. Он не старался не смотреть в лицо девушки, не держать с ней зрительного контакта — он лишь видел её дрожащий, блестящий от испарины подбородок и тоненькую, слабую жилку, пульсирующую на шее под изрезанной несколькими уродливыми шрамами плотью.       Перед глазами забрезжил присыпанный мягким снегом берег, монотонно зажурчал лесной ручей, и рябящая кромка воды показалась над белоснежной верхушкой склона. Змеистый поток запестрел фосфорической зыбью, огибая белое, окоченевшее от ужаса лицо, глядящее на него из ледяной черноты. Обескровленная шея проступала под водой, а над неё ещё отчётливо зияла отвратительная рваная рана, оставленная его вонзившейся костью.       В тот день он убил не впервые, но впервые не ощутил после убийства ни пустоты, ни чудовищной усталости, а лишь подлинное, выворачивающее наизнанку отвращение...       — М-может, это и к л-лучшему, — почти причитающе прошептала девушка. — Б-больше не придётся страдать и мучиться из-за всего, что мне пришлось сделать. Я... я не могу решать за тебя, н-но, если хочешь сделать мне о-одолжение, то давай, всё лучше, чем если меня линчует разъярённая толпа!       — Да пошла ты! — словно ужаленный воскликнул скелет, отдёрнув от неё руку. — Уж кому-кому, а тебе я жизнь облегчать не намерен. Только мараться зазря.       С трудом переведя дух, он сунул пальцы в нагрудный подклад куртки и выудил оттуда смятую и давно припрятанную пачку сигарет. К чёрту, как бы он не любил это дело, в чём чистосердечно сознался даже человеку, но сейчас... сейчас он был совсем не против.       — Б-боже, я до смерти перепугалась, — пробормотала Андайн. — Но я... я знала, что ты вовсе не такой, как...       — Рядом с тобой вечно всё не так, твою мать! — перебил скелет, нервно стряхнув пламя с зажигалки. — Подумать только, насколько ты успела свихнуться. Но не обольщайся, будь у тебя мозги на месте, то помяни моё слово: позвоночник бы голыми руками вырвал, — красный уголёк сигареты с шипением вспыхнул в его зубах. — Только не вздумай опять заскулить, не делай вид, будто не догоняешь — за что.       — П-папирус, — сухим, растрескавшимся голосом отозвалась она, не глядя на скелета. — Я не убийца. Не убийца, — упрямо повторила девушка. — Т-ты должен понять, что у нас н-нет другого способа заполучить решимость. Т-только по-настоящему сильные чувства способны вызвать в душе её достаточно количество, а ни одно чувство не свете не сравнится с болью, с о-ощущением близости конца, смерти, которому тело пытается противостоять. Только так их к-кровь насыщается достаточным количеством нужного материала — т-только через мучения и боль. Д-думаешь, я не искала другого способа? Но способ у меня всего один — четыре грамма морфина в вену и сразу полная свобода от всех обязательств, — она утёрла глаза тыльной стороной ладони. — Я не была готова к такому, б-боже, совсем не была, н-но кто меня спрашивал? Я держалась, клянусь, держалась так долго, как только могла, я... я до сих пор пытаюсь не поддаваться, но иногда просто ничего не могу с собой сделать. С м-моей психикой стоило бы устроиться в к-какой-нибудь захудалой библиотеке, в обнимку с дурацкими книгами, но... но я оказалась здесь.       Судорожно вздохнув, девушка измученно прикрыла веки.       — Каждый день я вспоминаю перед сном, что у меня есть лишь только я и никого больше на всём этом проклятом свете. Некому вытащить меня отсюда, никто и не возьмётся — сам посуди: кому я вообще сдалась? Впрочем, — учёная горестно усмехнулась сквозь слёзы, — грех жаловаться, когда вся твоя жизнь — сплошная чёртова полоса страданий: сначала она отнимает у тебя детство, затем убивает твою семью, сжигает дотла дом, чтобы затем подарить новый, — Андайн обвела дрожащей рукой комнату. — И здесь тебя натаскивают, воспитывают... нет, скорее уж дрессируют, пока ты не сломаешься, не превратишься в то, каким ты только и нужен этому мире. И я стала такой, я покладисто исполняла все его прихоти, а что получила взамен? Признание? Уважение? Хоть капельку тепла? — девушка запальчиво тряхнула головой. — Чёрта с два. Только слепую, беспощадную ненависть. Может, меня ненавидят за то, что я ни разу не осмелилась провиниться перед правосудием? За то, что не осквернила данной королеве клятвы? За то, что не нажила вины на своих плечах? Но в-всем это безразлично, они думают о своих соседях всё, что заблагорассудиться, но только не о том, как некоторые из них живьём расчленяют похищенных у себя в подвалах, сдирают с них кожу, чтобы поштоптать себе одежду, вырезают сердца, чтобы засолить и любоваться до тех пор, пока их совсем не пожрёт тлением, или принуждают своих жертв кормиться друг другом, не забыв хорошенько поморить их голодом до полного изнеможения! Но почему, — её расстроенный взгляд упёрся в скелета. — Почему все вокруг считают чудовищем меня?       Папирус смотрел на неё сверху вниз, пропуская едкий дым между зубов.       — Захотела напроситься на мою жалость?       — Пожалуйста, скажи, — почти моляще воскликнула девушка. — Т-ты... ты ведь так не считаешь?       — Считаю, — без обиняков отрезал скелет. — Но если тебя это утешит, то они для меня ничем не краше.       Свет холодным пятном упал на лицо девушки, помрачив его безжизненной белизной. Придавленная грузом собственных чувств, Андайн потерянно уронила голову на грудь.       — А что насчёт тебя? — вдруг тихим, почти спокойным голосом спросила она. — Ты тоже считаешь себя чудовищем?       Вопрос прозвучал в повисшей паузе почти врасплох, и хуже того — он явно был с подвохом. Папирус почувствовал лёгкий, но неприятный прилив раздражения при мысли о том, что девушка украдкой пытается поставить их на одну доску. Но откреститься означало чистосердечно солгать, по доброй воле выдав себя со всеми потрохами дотошливому вниманию учёной.       — Знаешь, не хочется ставить на себе креста, — туманно отозвался он. — Я думаю, далеко не каждое чудовище на свете обречено быть таким на весь остаток жизни.       — Судишь по личному опыту?       — Мой личный опыт повидал достаточно чужих бед.       — Вот как, — учёная проглотила сдавленный смешок. — В таком случае, что же он подсказывает насчёт меня?       — Ну, например, — скелет неуверенно пожал плечами, — что ты небезнадёжна.       Взгляд Андайн изумлённо обратился к нему, словно девушка не поверила в услышанное. Только помедлив, поняв, что в лице скелета не читалось ни намёка на шутку или обман, её глаза неожиданно потеплели и веки захлопнулись, желая сохранить в памяти мгновение, кажется, действительно значившее для неё нечто по-настоящему важное. Папирус видел, как губы убийцы, согретые теплом жизни, дрогнули, изобразив слабую, почти призрачную тень улыбки на утешенном лице.       — Спасибо, — с благодарностью шепнула она.       Папирус смятенно потупил глаза и отвернулся, стряхнув пепел себе под ноги. По правде говоря, ему вовсе не хотелось вникать в смысл брошенных собственным языком слов. «Небезнадёжна» — что всё это значило? Что он был готов простить, променять гнев на милость, позволив ей малейший шанс на прощение, а, значит, и на долгую и счастливую жизнь?       Взгляд скелета снова задержался на операционном столе, где по-прежнему доживал свой недолгий и нескончаемый век бедолага Фаун. Пожалуй, в глубине души он был искренне благодарен себе, что не наведывался сюда с визитами почаще, так и оставшись в блаженном неведении о всём, что повидали и слышали эти стены за долгие-долгие годы, канувшие в лету. Лишь дотрагиваясь до самых краёв подсознания, пристав вылинявшей патиной времени поверх отбеленных, вычищенных до непорочности стен, прошлое напоминало о себе, но невозможно было разобрать, чего осталось в его голосе больше — правды или же клеветы. Королевство полнилось и объедалось слухами, но как бы красочно не ухитрялись расписывать их доведённые до помешательства умы, а время шёл, исправно сжигая день за днём — без церемоний, без лишних хлопот и прощаний, точно также, как в Хотленде продолжали бесследно исчезать монстры. А Андайн по-прежнему была той единственной, кто хранила истину об их судьбе.       Что пряталось за этой тайной — лишь содеянные терзания или терзание содеянным? Папирус слышал, как его мысли о девушке, прежде сложенные почти безупречно, теперь зашатались, вовсе не готовые рухнуть, но поражённые первыми трещинами сомнений. Никогда и ни в чём он не был уверен настолько, как в чудовищно бесхитростной сущности Андайн, но...       Но сегодня ему уже доводилось сознаваться в качестве собственных убеждений. В собственной безошибочности.       Искупление любой вины начиналось с раскаяния, но для раскаяния требовались силы признавать свои, а не чужие ошибки. Андайн была права — ничего не стоило обвинять её во всех смертных грехах Подземелья, когда по-хорошему, крепко взявшись выискивать, судить и карать виновных, в казематы и на эшафоты следовало притащить добрую половину королевства.       Он бы и сам охотно подставил свою шею палачу. Позволил переломать себе все кости, выжечь дотла глаза, что не сумели доглядеть за собственным братом...       — Девчонка здесь ни причём.       Папирус обернулся, вопросительно воззрившись девушку.       — Что ты сказала?       Андайн осеклась, вглядевшись в его настороженное лицо, но всё же нашла в себе силы негромко прибавить:       — Альфис. Это она его обезглавила.       Папирус дрогнул. Горящий окурок выпал из разжавшихся челюстей.       — Обезглавила?..       Его будто хватили камнем по голове. Увесистый удар в одно мгновение разнёс вдребезги мир, ещё секунду назад стоящий перед его глазами — рухнули стены, провалился пол, сгинули все знакомые очертания и только свет, казалось, искрился отовсюду, почти застилая блещущим огнём два золотистых пятна, вцепившихся в него пристальным взглядом. Сквозь сотрясший череп болезненный звон, он вдруг почувствовал, как волна напряжения пробежала по телу девушки. Папирус не успел спохватиться — резко отстранившись от стола, её тень змеиным броском метнулась к нему, готовая вонзить нож между рёбер.       Но вместо этого она лишь заботливо подхватила скелета за локоть.       — Держись, — послышался совсем близи её ни на шутку встревоженный голос. — Вот так, с-спокойно.       — К-как... — прохрипел он в ответ, пытаясь ухватиться за взвихрившиеся в голове мысли. — Как это случилось?       — Нагнала у старой переправы — той, что сразу за брошенным полигоном. Человек успел ускользнуть, но...       — Ускользнуть? П-почему она погналась не за ней?       — Я не знаю, но, похоже, — Андайн вздохнула — тихо и участливо. — Похоже, Альфис искала их не ради человека.       — Что значит — «не ради человека»? — дрожащим шёпотом процедил Папирус. — Она х-хотела избавиться от него с самого начала?       — Мне... мне очень жаль.       Папирус вывернулся, отшатнувшись прочь от неё. Его мутные зрачки беспорядочно перекатились во мраке глазниц, окинув комнату каким-то взбелённым, почти одичалым взглядом. Но в голове, схоронившись за пламенеющей маской безумия на лице, под тонким слоем нервов, крови и костей, ярился не пожар, а уже знакомый, намертво зажатый в кулаке крошечный лепесток пламени, захлёбывающийся в густом омуте мрака.       Снова холод. Снова звенящая тишина. Тёмный лестничный марш, устланный серыми, похожими в полутьме на изглоданные рёбра, ступенями. Снова... он, один на один с мороком, загнанный тьмой в свои владения и вооружённый лишь чахлым огоньком, устремляющим свой слабый взгляд вверх, туда, где должен был виднеться край нескончаемой лестницы, уносящейся в никуда.       Здесь не осталось ни криков, ни воя, ни жуткой перебранки изголодавшихся тварей, схватившихся между собой где-то на дне колодца, ведь никакого дна здесь больше не существовало. И всё же скелет знал, что он не один.       Вот что-то проскользнуло на периферии, чуть заметно подёрнулось в воздухе, дотронулось до его рук, плеч, лица... сердца. Скелет поозирался по сторонам, оттесняя на пару шагов темноту вокруг себя, и тщетно пытаясь увидеть кружащую вокруг него тень. Взгляд проскользнул вдоль стены, взбежал по железным перилам, прорвался сквозь чернеющую пропасть колодца, огибаемого ступенчатыми пролётами, и только там, на другой стороне бездны Папирус на мгновение заметил его — образ — кончик пурпурного плаща, развеянный зимним порывом ветра.       Скелет вздрогнул, рванулся следом за ним, взлетел вверх по ступеням и бросил дрожащий отблеск огня на темнеющий марш. Никого. Он не успел перевести дыхание, как сверху раздался короткий треск и, задрав голову, Папирус на мгновение поймал взглядом синие искры, объявшие шерстистую рукавицу брата.       «Я уже не маленький, за мной не нужен глаз да глаз!..»       Обиженный голос Санса, отозвавшийся в пустоте безо всякого эха, чуть не пригвоздил старшего скелета к стене. Он даже не мог сказать наверняка — донёсся ли тот сверху или снизу, или, быть может, просто почудился его летящему с катушек рассудку?       «Вечно ты всё упускаешь, тупица!...»       Детская горечь сменилась яростью и на сей, взглянув наверх, Папирус отчётливо увидел пару знакомых глаз, уставившихся на него через перила несколькими этажами выше. Только глаза, ничего больше, только две горящие точки, вырисованные посреди бестелесной черноты. Где-то послышались шаги — внизу, они сбегали по ступенькам, отдаваясь привычным, нарочито тяжёлым шагом, но глаза оставались неподвижными, буравя его немигающим взглядом, а скелет изо всех сил боялся отвести взгляд, боясь, как бы наваждение не ускользнуло прочь.       Алый огонёк, точно падшая звезда, проклюнувшаяся в мороке ночи, очутился за плечом брата и сердце Папируса вжалось в спину, когда он признал в нём пламенеющий взор Альфис. Стражница безмолвно переглянулась с ним, а затем глаза Санса вдруг неестественно скользнули куда-то вверх во тьме, и лишь приглядевшись, скелет с ужасом понял, что смотрит не на брата, а на его отсечённую голову, поднятую в когтях палача.       «Гляди-ка лучше на меня и на Альфис, начни учиться на правильных примерах!...»       Стражница разжала руку — голова Санса рухнула в бездну.       Папирус вскрикнул, отвернувшись прочь и, стиснув зубы, накрепко обхватил пальцами череп, и безжалостно надавил с такой силой, что мрак и пустота, окружившие его со всех сторон, разразились пронзительным верезгом от врезавшегося в них треска. Он лишь хотел успеть, только бы не услышать тот жуткий грохот, что донесётся до него со дна колодца. Слезящая пелена поползла по кривящейся химере, тлеющей тенью огня пробиваясь сквозь тонкую ткань кошмара.       Водянистым пятном перед глазами забрезжил свет и пёстрые клочья видения стряхнуло прочь душноватой прохладой, проступившей вместе с примитивными, геометрическими очертаниями комнаты. Посмертный крик сгинувшей фантасмагории, слабым эхом вспыхнув в голове, растворился в монотонном голосе тока.       Всё вокруг вернулось в прежнем виде — и выедающее краски свечение, и укрытый мертвецом стол, и стеллажи, приборы, остерегающе расступившиеся по углам, два потрёпанных кресла, услужливо приглашающих расслабиться и принять собственную смерть, и даже кровь... Кровь, разлитая на полу, и стеклянная горстка осколков на багровом пятне, разнесённая вдребезги тяжёлым ударом...       Папирус медленно отнял руки от головы, кончика пальцев ощутив крошечные вмятины, оставленные ими на кости.       — Я убью её...       Молчание. Скелет отчуждённо повёл глазами и, повернувшись, встретился взглядом с Андайн.       — Я убью её, — рубя слова, вновь произнёс он.       Девушка смиренно опустила веки.       — Не смею тебя осуждать.       — Я думал... — прохрипел Папирус. — Думал, они был друзьями. За все эти годы он наплёл про неё столько ласковой чуши, что я... ни хрена не понимаю, — оброненный уголёк огарка, ещё теплящийся на полу, подвернулся ему на глаза. Папирус ощерился и крепко вдавил краснеющее пламя ногой в пол. — Но я выбью ответ из её поганой глотки.       — Не каждый, кто имеет друзей, боится потерять их, Папирус, — тихо подметила Андайн. — Для кого-то они просто очередная забава, любимые вещицы, с которыми играются, пока не надоест, или пока те не сломаются. Я же говорила, Альфис неведом страх, но, может, ей всё ещё знакомо раскаяние?       — Раскаяние? — с отвращением бросил скелет. — Так она тебе и созналась?       — Какая теперь разница? — пожала плечами девушка. — Созналась или нет — ты всё равно скоро узнаешь о том сам.       — Твоя правда. — изрёк скелет. — Теперь непременно узнаю.       Развернувшись, он быстрым шагом пересёк комнату и уже очутился у самых дверей, когда вдруг в нерешительности замер, и обернувшись через плечо, вопросительно взглянул на учёную.       — Ты не собираешься меня останавливать?       Андайн равнодушно покачала головой — взгляд её был туманен, но кроме усталости и немой грусти в нём не читалось ни намёка на боль или сожаление. Приподняв руку, она аккуратно оттянула край воротника халата, и провела пальцем вдоль одного из шрамов, напоминающего тонкую, изгибистую мухоловку, намертво впившуюся под плоть сотнями цепких лапок, оставленных следами хирургических швов.       — Десять лет назад один ублюдок наградил меня этими отметинами на всю оставшуюся жизнь. Не сумел убить, зато сумел проткнуть матери сердце прямо у меня на глазах. Через четыре года спустя мы встретились вновь — прямо здесь, когда он по счастливой случайности подвернулся в руки Гастеру, — воспалённый трепет помутил ровный блеск её янтарных глаз. — Тогда я отплатила мерзавцу сполна — сожгла, спалила живьём в печи, но знаешь, что хуже всего? Мне до сих пор гадко только при одной мысли о том, что я не могу избавиться от него снова, хоть ещё раз заставить его вернуться туда, где только смерть имеет значение — то единственное, о чём ты можешь думать, мечтать и молить как безумец, лишь бы избавиться от мучений!.. — горькая досада расчертила губы Андайн раздавленной улыбкой. — Прошлому наплевать на правосудие, оно одержимо чувствами и поступает только так, как велит ему сердце. А сердцу, дорогуша, увы, не прикажешь.       Если бы мысли Папируса чуть тише скреблись в запертую дверь, то он непременно вспомнил бы знакомое дыхание оторопи, бегущее по позвонкам. Но сейчас скелет разрешил себе лишь деликатно озадаченную усмешку, уже нетронутую чуткими нотками беспокойствами.       — Я думал, оно сперва заявится на твой порог, но...       Андайн снисходительно склонила голову, подарив гостю прощальный полупоклон.       — В другой раз.       ...Зеленеющий сумрак упал на его лицо из-за приоткрытой двери и могильный холодок, пронёсшийся по длинному коридору, смахнул остатки белого пепла с растрёпанного воротника. Папирус поднял глаза, вглядевшись вперёд, где темнела железная дверь, ведущая на лестничный марш — чёрный зазор, червоточина, вгрызшаяся между двумя кругами ада. Быть может, самое жуткое местечко в преисподние, где ужасы, сцепившиеся вокруг грешника живым кольцом, вдруг ненадолго расступались, размыкая круг и дозволяя на краткий миг расслышать ещё один кошмарный голосок. Вот только шелестящий отнюдь не в складках тьмы, развешанной перед глазами, не средь незримой, не знающей границ, пустоты, а в скромном, по-полуденному пригретом солнцем, уголке, спрятанном глубоко в душе.       Но он вовсе не боялся, он чувствовал силу, алой молнией вьющуюся в его глазнице — бесценную силу души, способную жечь и способную согревать, любящую и ненавидящую. Дарующую жизнь и отнимающую её без жалости и без остатка.       Пальцы скелета сложились в кулак — они ещё помнили детскую ручку, цепляющуюся за них, когда Санс ещё едва мог ходить и с превеликим трудом выговаривал имя старшего брата. Но теперь всё те же пальцы смыкали лишь пустые воспоминания, столь пресные и безликие, как и белоснежный прах, отсыпаемый разбитым скорбью душам скупой дланью смерти.       Альфис не оставила ему даже такой жалкой памяти.       Пусть так, он не останется в долгу. Ни одна живая душа на свете скоро не отыщет от неё ни единого клочка.       Надвинув глаза на капюшон, перед лицом всех демонов, собравшихся на его исповедь, скелет торжественно благословил себя на убийство.

***

      Музыка была её второй душой.       Время не унесло из памяти материнские пальцы, бегущие по чёрно-белым рядам клавиш, отзывающихся изумительным переливом, всякий раз врывающийся в длинные вечера с новым настроением. И пускай те беззаботные деньки потерялись где-то в другой жизни, умелые руки давно рассыпались в пепел, чудесный инструмент обратился густым дымом в пламени пожара, но музыка... музыка по-прежнему продолжала томиться в сердце девушки.       Андайн искала её, была готова заплатить с любой щедростью, лишь вернуть себе хоть частичку чарующего звучания, записанного на тонких лентах плёнки. А полученное хранила почти свято, не позволяя никому дотронуться до своей маленькой слабости и одновременно большого сокровища.       Всякий раз музыка открывалась с новой стороны. Преисполненные воодушевлением мелодии вдруг начинали угнетать её, а печальные, наоборот, вселяли какое-то необычайное чувство утешения. Сначала девушка находило это странным, пока не примирилась с мыслью о том, что в любом настроении не бывает изъянов — оно изменчиво и полностью отдано власти момента, отчего патетический гром оркестра в иные часы мог пробирать ужасом до костей куда хуже, нежели нарочито зловещая фортепианная трель. Почему за музыкой, взывающей к любви, обнажалось вожделение смерти, а в надгробных пениях пробивалось нечто прекрасное, вселяющее надежду в жизнь?       Это непостоянство напоминало сумасшествие, чью-то искусную проделку, вершимую невидимыми руками, когда её взгляд не касался бережно оберегаемых музыкальных кассет.       Андайн взяла в руки одну из них.       «Сентиментальный вальс».       Она любила угадывать как музыка прозвучит для неё на сей раз — и по обыкновению они понимали друг друга с полуслова. Поэтому девушка не могла удержать улыбки, когда вместо ласкового, слегка меланхоличного вступления скрипок, мелодия влилась в её сердце игривым, прислащённым одержимым окрылением, мотивом.       Но Андайн слишком хорошо знала его, чтобы не расслышать в цветущем звучании вальса осторожного, почти случайного шороха, по-воровски прокравшегося за её спиной.       Опустив глаза, она обернулась и провела взглядом по чистому полу — там, где ещё минуту назад тянулась извилистая багровая дорожка. Насмешливо прищурившись, учёная прошлась по её невидимому следу, и поднявшись к столу, с любопытством воззрилась на подопытного.       Фаун больше не дышал.       Протянув руку, Андайн обхватила его исчерченную кровавыми подтёками ладонь и не без умиления взглянула на безупречный рисунок, оставленный на плоти мертвеца. Прежде, чем та начала рябиться и плавиться, словно поддаваясь дыханию жуткого жара. Окровавленная кожа медленно сползала с мышц, но под ней обнажалось вовсе не мясо, нет, — тая на глазах, мертвец обращался белой густеющей массой       Тело теряло прежние очертания, сливаясь в единообразную субстанцию. Бесцветная сущность влилась вверх по бокам и хлынула в его растерзанную грудь, в два счёта наполнив до краёв зияющую рану и, сомкнувшись над ними, не оставила ни следа. Стеклянные глаза шевельнулись и провалились в пустоту, бесследно утонув в глубоких, пожираемых чернотой глазницах. Существо изогнулось, вывернув собственные конечности, превратившиеся в две пары когтистых лап, и голова, выдавшись вперёд на длинной шее, приобрела смутные собачьи очертания.       Усевшись на столе, Амальгамет снизу вверх взглянул на свою хозяйку. Андайн приветливо улыбнулась жизнерадостно мёртвым глазам чудовища и доверительно подала ему руку. Существо потянулось навстречу и, дотронувшись мордой до ладони девушки, отозвалось тихим и довольным урчанием, ничуть не хуже самой обыкновенной приласканной собаки.       — Умница, сегодня ты был безупречен, — нежно, почти любовно проворковала она, мягко проводя пальцами по переливающейся плоти. — Прости за мой скромный спектакль, надеюсь, тебя не слишком встревожили мои слезливые треволнения? Или ты в самом деле решил, что я в опасности? — Амальгамет поднял на неё свои широко распахнутые глазницы и девушка рассмеялась. — Дурачок, это ведь называется опыт. Я же говорила, что любую безобразность нашей шумливой рутины можно как следует обратить к себе на пользу, — чудовище тихо зарычало. — Думал ли он прикончить меня? Вероятно. Вполне возможно, мой дорогой. Но я ведь до сих пор жива и со мной всё в порядке, разве не так?       Возбуждённо зарычав, существо опёрлось на задние лапы и с обожанием прильнуло поближе к своей ласковой хозяйке. Андайн почувствовала, как его тёплая и бьющаяся масса опустилась на её плечи, и смертельно острые зубы, материализовавшиеся в бездонной пасти, способные бы одним укусом раздробить девушке череп, лишь щекотливо коснулся её шеи.       — Ну хватит подлизываться, хитрец, — хихикая, кокетливо пожурила она. — Хочешь поиграться? Хорошо, так и быть, я дам тебе выбрать в награду одну зверушку из моего вивария, — чудовище отстранилось, тяжело дыша уставившись в лицо учёной. — Правильно, глупышка, любую, какую ты только пожелаешь. Но сперва, — девушка погрозила пальцем, остановив уже вот-вот готовый разорваться в горле чудовища восторг. — Сперва мы с тобой закончим одно дело.       Наклонившись поближе, будто их кто-то мог расслышать, Андайн задержалась, несколько мгновений позволив себе почувствовать в цветении музыки какая могущественная, дикая и грациозная сила бьётся в послушном ей существе. Ах, если бы она грезила великими амбициями, то, быть может, обратила всех своих подопытных в десятки верных ей чудовищ, с которыми могла бы водворить в Подземелье любой порядок, какой только бы пожелала. Но там, куда ей придётся отправиться, они станут обузой — станут ненужным напоминанием о прошлом, опасной помехой, способной навлечь на неё беду в новом мире.       Придёт время и перед самым занавесом, когда настанет час навеки распрощаться с её милым домом, она заманит их в Ядро и прикажет броситься в самое жерло, охваченное смертельными бурями тока, что разорвут её верных слуг на тысячи и тысячи умирающих кусочков. В свою предсмертную минуту Гастер желал расправиться с ними именно так, и вот близился черед воспользоваться его мудрым советом. Но это будет потом, а сейчас — сейчас они должны как следует и до самого конца дослужить её прихотям свою верную службу.       — Слушай меня хорошенько, — шепнула Андайн. — Мы должны его остановить, мы не позволим ему причинить вреда нашей Альфис. Я блокирую все выходы на первом уровне, а ты загонишь его в ловушку и покончишь совсем — чисто и безо всяких затей договорились? — существо заурчало, покорно склонив голову, чем снова позабавило свою хозяйку. — Впрочем, глупость какая, ты ведь всё равно никогда не откажешь мне, дружок. Или как там тебя называли прежде — кажется, Бальго? — но последнее слово, брошенное ей с особым аппетитом, упало к ногам чудовища словно чёрствая, давно изглоданная кость. — Прости, конечно же, я просто шучу. У тебя никогда не было имени.       Её руки, мягко треплющие щёки Амальгамета, скользнули вниз и пальцы погрузились в вязкую плоть, растекающуюся по его горлу, с слепым, но пленительным, почти исступлённым упокоением нащупав так сладко бьющуюся под ними жизнь.       — Не хочется подвергать тебя опасности, но ты ведь сам всё прекрасно слышал. Если наш гость счёл меня небезнадёжной, то мы должны уважить его мнение, — существо пугливо распахнуло глазницы, когда в пенистой пучине, где обитали лишь тени и их чёрные голоса, вдруг отчётливо прорезался улыбающийся ему лик самого дьявола. Нет, не улыбающийся — сияющий от эйфории, сверкая распалённой, блещущей макабрическим восторгом улыбкой. — Извини, но если я не отрекусь от убийств, то никогда не оправдаю этих надежд. Пускай моя бедная душа будет впредь искать утешения только в работе.       <...>