Миров приводные ремни

Сколько шагов до этого фонаря? Семь или восемь? Нет, должно быть восемь. Антон всегда даже немного расстраивается, когда проигрывает у самого себя в споре про фонари. Но проигрывает он редко. До фонаря восемь шагов. Путь до следующего дорожного знака займет ровно сорок секунд. В наушнике что-то из Шостаковича — на 2:34 Антон достанет ключи от квартиры, а на 2:40 уже закроет за собой дверь. 2:42. Почти. Забыл рассчитать, что идет не один. Антон не знает, зачем пытается угадать расстояния в секундах и время в шагах. Возможно, ему надо чем-то занять мысли. Возможно, у него начинается ОКР. Возможно, так просто создается ощущение, что мир твердый, спокойный и крепко стоящий на ногах. Если можно угадать количество шагов до следующего фонаря, можно уже почти что угодно. Мир статичный, добротно сколоченный и сам с собой рифмующийся. Убегающий во все стороны выверенным количеством шагов. Толковый, понятный, умный и очень удобный. Имеющий смысл. Антону нравятся вещи, имеющие смысл. А миру, кажется, нравится Антон. Мир позволяет себя измерить Антоновыми шагами. Мир аккуратно укладывается в мерное тиканье Антоновых часов. Мир доверяет и соглашается. Это дорогого стоит. — Отдашь мне средство для снятия макияжа? Олежа удобно облокачивается на спинку дивана, откидывает голову на подушку: — В рюкзаке. Забирай. Звучит отчего-то по-другому, будто эхо договаривает слова. «Забирай. Вообще все забирай». Антон не привык трогать чужие вещи. Антон знает — у него в квартире ужасно неудобный диван. Неудобный диван, нелогично расположенные полки и шкафы, неприкаянный круглый стол на кухне, нелепо длинные прямоугольные комнаты, нескладный эркер, с которым совершенно непонятно, что делать, неуютные высокие потолки, абсолютно бестолковая планировка. Когда Олежа облокачивается на спинку дивана, Антону кажется, что у него самая удобная квартира в мире. Антону кажется, что Олежа мог бы здесь жить — в нескладном, но красивом и светлом эркере. И выглядел бы в нем точно уместнее, чем сам Антон. — Тебе бы сюда в эркер диван поставить. Или большой подоконник с подушками. Можно будет книжки у окна читать. Олежа продолжает немного тише: — Всегда о таком эркере мечтал. Антон почему-то представляет себя лет через пять. Хочется вернуться с работы в квартиру с переставленными шкафами, с удобным диваном и удобным столом. Антон почему-то представляет, как отодвинет штору, закрывающую эркер, как Олежа оторвется от книги и скажет что-то, обязательно что-то скажет. — Прости, я не услышал, как ты вошел. И эхо договорит что-то, дозвенит тенором, тихим и немного уставшим. «Как твой день?» Олежа сидел бы на подушках на широком подоконнике в домашней футболке. Возможно, даже в его, Антоновой футболке, которая шла бы ему больше. И солнце из широких окон подсвечивало бы ему волосы, ярко бликовало в линзах очков, отбрасывало на лицо и руки мягкие тени. И глаза за бликующими стеклами в тенях казались бы совсем синими и глубокими. В эркере одиноко стоит сушилка для белья. На сушилке — дипломаторский плащ. Фоном — низкие тучи и шпили высоток. Хочется что-то поменять, может, начать ремонт. Купить диван — мягкий, большой, раскладывающийся. Что-то придумать с планировкой в несуразных длинных комнатах. Поставить наконец книжный шкаф, начать наконец читать бумажные книги. Антон представляет, как лет через пять находил бы в книгах пометки неровной карандашной линией и до последнего пытался бы сам расшифровать, что они означают. Понимать бы еще в ремонте что-то. Иметь бы на это время и знать бы, какой в этом смысл. Антону не нравятся бессмысленные вещи. Бессмысленным вещам нравится Антон. Бессмысленные вещи его преследуют — в бестолковой планировке, в фонарях, которые стоят через разное количество шагов, в засечках на буквах, которые Олежа печатает где-то в общаге. С засечками читать легче — в этом есть смысл. Текст с засечками похож на звенящее серебро — в этом тоже смысл есть, хотя бы эстетический. В самих засечках — никакого. Засечка — место, куда уперлось перо, чтобы оттолкнуться, развернуться, вывести изящную линию. Давно еще, в каких-то старых текстах, вырезанных на камне. В набранном на компьютере тексте засечки — бесполезный атавизм, нелепое эхо чего-то древнего или глупое предвосхищение чего-то, что не случится никогда. Почему Олежа никогда не выбирает шрифт без засечек? Возможно, Олеже нравятся бессмысленные вещи. Возможно, он никогда даже не задумывается об их бессмысленности. Антона они почти пугают. Олежа однажды рассказывал, смеясь, что в детстве мечтал стать космонавтом. Не было никакого смысла в том, чтобы об этом рассказывать, и в самой мечте не было никакого смысла. Хотя нет — в мечте смысл, наверное, был. Космос математичный, выверенный, почти совсем понятный — Антону он почти нравится. Почти. При мысли о том, чтобы в этот космос лезть самому, становится страшно. Антон даже самолеты переносит с трудом. Антон почему-то представляет себя лет через пять. Лет через пять и в самолете — придется же, наверное, куда-нибудь лететь рано или поздно. Воскрешает в памяти ощущение откуда-то из детства. Нет, не воскрешает — такое даже забыть невозможно. Это ощущение Антону иногда снится, и он просыпается посреди ночи. Что-то во внутреннем ухе неприятно перекатывается, пол под ногами стоит неровно, в районе диафрагмы отвратительно скручивает, и хочется просто почувствовать под ногами аэропорт. Почувствовать ровную, твердо стоящую на земле плитку, и почти расцеловать ее за то, что этот кошмар закончился. В самолете бы стало плохо, тревожно и скрученно, заложило бы уши, и было бы слышно собственное сердцебиение — быстрое, но ровное и ритмичное. Олежа бы положил руку на его плечо, пальцами к шее. И спросил бы так, чтобы эхо зазвенело тенором в заложенных ушах: — Все нормально? И Антон бы попробовал посчитать, сколько в салоне застывшего прохладного воздуха. И представил бы, сколько времени этому воздуху понадобится, чтобы закончиться, когда самолет начнет гореть. И поспорил бы сам с собой о том, сколько секунд самолет будет падать. И пальцы у шеи бы слегка дрогнули, и схватились за Антонов ворот, и эхо бы договорило что-то. «Все хорошо». Пол в квартире стоит твердо, несмотря на высокий этаж. Антон зачем-то вспоминает, что высотные дома иногда еле заметно качаются от ветра. Однажды Антон и сам сказал бессмысленную вещь. — Я дальтоник. Олежа тогда посмотрел на него странно, вгляделся в глаза. Глупо — как будто это по глазам видно. — Это круто. — Что? — Есть же теория, что каждый человек в своем спектре видит мир. Просто цвета одинаково называют. А все ассоциации, с цветами связанные — социальный конструкт, — Олежа тогда сделал странный жест руками, будто абстрактное понятие «социальный конструкт» можно было как-то показать на пальцах. — Только это не проверить особо никак. А у тебя, получается, в любом случае спектр особенный. Это надо ценить. Антону тогда показалось, что по глазам Олежи действительно видно, как у него работает зрение. Олежа продолжил через пару секунд: — Это же вообще штука странная. Ты не думал никогда, что очки немного тоталитарные по природе? Вроде как, если бы общество не требовало от нас какой-то унификации зрения, все слабовидящие видели бы по-своему. А плохо видеть — тоже красиво. В этом не было никакого смысла. Во всем их разговоре не было абсолютно никакого смысла. Олежа тогда снял очки и всмотрелся в Антоново лицо. Захотелось сделать что-то бессмысленное, но Антон пересчитал в голове несколько секунд и не сделал ничего. В квартире душно, воздух не пробирается через закрытые окна. Олежа снимает линзы в коробочку, надевает очки и моргает несколько секунд, чтобы к ним привыкнуть. Антон думает, что надо включить кондиционер. — Поздно уже, в общагу скоро пускать перестанут. Я поеду, наверное? «Нет». — Конечно. Олежа странно завязывает шнурки — не перевязывает один шнурок вокруг петельки, а делает две петли и связывает в узел. — Увидимся? — Увидимся. Хочется сделать что-то бессмысленное, но Антон закрывает за Олежей дверь и возвращается в комнату. Садится на неудобный диван, считает секунды — это успокаивает. Кажется, успевает насчитать минуты три. Олежа звонит на телефон. Это странно — он всегда предпочитает писать. — Я забыл у тебя коробочку для линз. Может, завтра… — Возвращайся. Олежа бросает трубку. Звонок в дверь раздается секунд через сорок, и Антон понимает, что далеко Олежа и не уходил. И чушь наплел про какое-то завтра, будто уже как минимум спускался в метро. И точно постоял перед звонком секунд десять, чтобы казалось, что он действительно долго возвращается. Открывая дверь, Антон думает, что не хочет отдавать коробочку для линз. Антон думает, что хочет забрать ее себе. Ее, средство для снятия макияжа, Олежин рюкзак, странно завязанные шнурки и все остальное — просто оставить дома, а широкий подоконник на эркере и большой мягкий диван уже как-нибудь сами собой доделаются. — Она на столе вроде, можешь просто принести, чтобы я не разувался. — Не разувайся. Антон утягивает Олежу в несуразную квартиру, аккуратно закрывает дверь, чтобы не гремела на весь подъезд. Руки нервно цепляются за плечи — Олежа почти обнимает в ответ. Подбородок остро упирается в плечо. Чужие волосы щекочут ухо. Антон чувствует, как мир перестает ровно укладываться в тиканье часов. — У тебя сердце быстрее на вдохе бьется. — Дыхательная аритмия, — Олежа говорит куда-то за спину, подбородок врезается в плечо. — Говорят, для моего возраста это нормально. И опять это ощущение — будто что-то еще осталось недосказанным. «Можно тебя поцеловать?» Этого не было. Вслух этого никогда не звучало. И не прозвучало бы никогда. Звонкий тенор отзывается в воздухе неслучившимся эхом. Буквы с засечками мелко вибрируют серебром на одной ноте. «Нет». «Да». «Понятия не имею». Антону не нравятся вещи, которые не имеют никакого смысла. Происходят без адекватных предпосылок и внятных обоснований, не рифмуются вообще ни с чем. Антону кажется, что фонарь, до которого ровно восемь шагов, качается от ветра и падает на землю, обдавая лицо россыпью стеклянных осколков. Антону кажется, что он летит на самолете. Крыло наклоняется тревожно и неизящно, перекатывает что-то во внутреннем ухе, и в горле застревает комок. Антон больше всего хочет просто почувствовать под ботинками аэропорт. Странно, очень странно. Визуально Олежины губы почему-то всегда казались жестче.