Дорога из лунного камня

      Солнце слепит глаза, и Леголас растерянно моргает. Набатом стучит глухая мысль, что он ничего не понимает. Он хмурится, кусает губы, по старой, дурной привычке, что всегда вызывала у отца вспышки раздражения. Когда отец был раздражен, он обычно презрительно морщил нос и просто глядел сверху вниз так, как во всем свете умел только он один.       Леголас помнит, что отцовские глаза, холодные, цвета степного малахита, порой, совсем уж редко, и лишь если бросить вороватый, беглый взгляд, казались ему золотыми. Золотыми, но вовсе не древним золотом сокровищниц, нет — золотом весенних рассветов, осенних рек и шуршащих листьев. В конце концов, отец ведь был Лесным Королем.       Леголас помнит, что руки его, покрытые мозолями — особенными мозолями, как чудилось в глубоком детстве, особенными — потому что были шрамами, оставшимися после войны, — пахли луговыми травами, горькими дикими ягодами и пьянящим звездным светом.       О войне отец никогда не рассказывал, а Леголас не пытался спрашивать, повинуясь некоему диковинному чувству, звенящему на периферии сознания. Шрамов у отца тоже было на редкость много, но говорить и о них было не принято. Шрамы свои отец скрывал, как скрывал чересчур многое; не только от него, Леголаса, но и от всего мира.       Леголас помнит, что отец Лес, свой Лес всегда любил. Любил по обыкновению молчаливо, едва заметно и нарочито холодно, кажется, умея любить лишь так, но любил. Любовной ласковостью сочились его речи, обращенные к Лесу, о Лесе; мягким светом вспыхивали его золотые глаза при мимолетном взгляде на каждое деревце, каждую травинку и перламутровую каплю утренней росы, а движения делались плавными, правильными и необъяснимо уместными.       Так отец говорил, смотрел и обращался лишь с Лесом, — Леголас помнит и это. Отец Лесом жил, кажется, отчаянно сильно цепляясь за него лишь оттого, что Лес едва ли мог умереть или уйти. Это Леголас понял столетиями после того, как закончилось детство, когда лихорадочно искал в своей собственной жизни то, за что можно было бы зацепиться.       Леголас помнит. Помнит, каким отец бывал в мгновения раздражения, гнева, довольства и совсем уж редкой, да незаметной гордости. Помнит, все помнит, как же забыть?... Помнит, как сам он боялся, ненавидел, всегда — восхищался, и чересчур часто — нуждался. Помнит, как отец был... Был.       На тонкий, плетеный золотой венец в своих руках Леголас смотрит растерянно, изо всех сил пытаясь понять, но не желая того. Ведь на самом деле он все до боли прекрасно знает, помнит, мечтая никогда не признавать.       К горлу подкатывает комок тошноты, и обруч в руках он сжимает чуть сильнее, в тайне желая сломать. Последние лучи закатного солнца танцуют в острых гранях опала, теряются в золотом терновом плетении, перескакивают на мутный, бурый от крови лед и, в конце концов, тонут в грязных разводах тающего снега.       Крови чересчур много, — проносится стрелой болезненная мысль. Пустым взглядом он скользит по черным развалинам Дейла, путается в кровавых дорожках, морщинами испещрившие мостовую, замирает на тусклом золоте эльфийских доспехов и спутанных темных волосах.       Леголас рассеянно размышляет, знал ли он того, кто лежит теперь бездыханным телом в паре шагов, думает, была ли у него семья и кто ждал его там, дома. И думает, что едва ли хотел бы знать ответы. Змеино шипит мысль, что ему самому возвращаться теперь некуда, пусть и придется. Придется?...       Да, придется, — отвечает мысленный голос, отчего-то звучащий слишком похоже на отцовский. — Придется искать новый путь и новый дом.       Леголас помнит, что всегда старался идти своим путем, избегая всяких сходств с судьбами отца и матери, деда, и прочих предков, — в нем, по словам других и без того от них было чересчур много. Считая, что делая то, что принцу делать не полагается и вызывая тем отцовское неодобрение. Это внушало хрупкую, дрожащую иллюзию свободы.       Леголас ухмыляется, когда пред глазами проносится картина воспоминания о том, как всего несколько минут назад он сбежал из королевского шатра, наверняка тем самым ужаснув собравшихся там лордов из Совета. Ухмылка меркнет, стоит только вспомнить, отчего он там оказался. Картина блекнет, выцветают краски, а ему вновь становится дурно.       На языке горчит кровь, а в ушах стучит сердце; Леголас опускает глаза, отрешенно замечая, что исцарапал руки в кровь, силясь своей смыть чужую. Венец лежит на льду совсем рядом, в черниле сумерек из золотого превратившись в угольно-черный.       С губ срывается хриплый смешок; он прячет лицо в ладонях, и падает в глубины собственного разума, утопая в тяжелом запахе крови, смерти и еще чего-то невыносимо больного. Леголас плутает в пыльном лабиринте памяти, путается, теряется и вновь падает, сотрясаясь от надрывного хохота и обнимая себя за плечи. Отчего-то трясет, а кровь во рту мешается с солеными слезами.       Из памяти на него глядят отцовские глаза, глядят пристально, в упор, обжигая внутренности и вспарывая кожу, вырывая самое сердце. Глаза отца больше не золотые — по-прежнему холодно-изумрудные, и смотрят они с сотней искр торфяного презрения, горчичными тенями циничного интереса и медовыми бликами понимания. Пробегает рябь, и его глаза рассыпаются тысячью майских жуков да седым пеплом степных пожаров.       Леголас заходится приступом надрывного кашля, падает на колени, отчаянно прижимая руки к груди и все пытаясь выцарапать само сердце, — ему больно, слишком больно, чтобы продолжать быть. Его, кажется, тошнит кровью и желчью, а черное беззвездное небо со звенящим молчанием грохота низвергается прямо на него, прижимая к земле, ко льду.       Леголасу чудится, будто мир рушится, идет трещинами и с пронзительным скрежетом ломается, хрустит его собственными костями, хлюпает грязью и кровью. Он чувствует, что ненавидит этот мир, омерзительно хрустальный, хранящий в себе тошнотворное количество лживых тайн, гортанный, надрывный, сбивчивый, рвущийся-бумажный. Мир, к его бешенству, не заканчивается в то мгновение, когда заканчивается — рушится — он сам.       Теперь он знает, что такое настоящая война, давно знает, что такое смерть, но впервые понимает, что означает одиночество. Он знает, что один, что больше нет на этом свете у него никого, что это — маленькая смерть, быть может, не последняя и уж точно не первая за всю его бесконечность.       Отец мертв.       Леголас хотел бы, чтобы это было концом и для него. Но нет, нет, разумеется, нет... Ему придется быть, придется жить, придется помнить.       Помнить багровое золото заката, сверкающий блеск серебряных отцовских доспехов, грязную черноту орочьего клинка, а затем стрелы, еще одной и еще... Помнить собственный хриплый, немой крик, чувство, будто почву выбили из-под ног, а мир вокруг закрутился с бешеной скоростью. Помнить, как не мог издать ни звука, парализованный болью, ужасом и страхом, пусть не было ни единой раны, помнить, как не мог не сделать ничего, как не мог помочь, не мог даже смотреть, не мог быть рядом в последние мгновения, вынужденный тонуть в чужой черной крови и наугад вскидывать руку с мечом, молясь о том, чтобы убить всю эту мерзость, грязь да уродство...       Помнить, как было слишком поздно; как его трясло над мертвенно-холодным телом, как дрожащими пальцами пришлось закрывать пусто-золотые отцовские глаза, и как безликие воины силой оттаскивали его от трупа, как опустилась в едином поклоне оставшаяся золотая армия, как жег руки насильно втиснутый золотой венец, как он столь нелепо был объявлен новым королем... Помнить, не имея права забыть. Помнить-помнить-помнить.       Кто-то осторожно тянет его за плечо. Леголас вздрагивает, по привычке тянясь к мечу, но касаются пустоты — проклятый меч он сломал невесть каким образом, пытаясь пробить себе путь к отцу. Поднимает голову, пустым взглядом сталкиваясь с полузнакомым гвардейцем, без слов понимая, что его ищут. Права на то, чтобы быть одному, у короля нет, пусть едва ли это помешает ему оставаться одиноким.       С тихим вздохом Леголас поднимает, силясь унять все еще бьющую его лихорадочную дрожь и улыбнуться так, будто все в порядке и под контролем. У него не выходит. Кажется, быть совершенным королем, каким его хотел бы видеть отец, тоже едва ли выйдет. Какая досада.       Уходя, Леголас позволяет себе обернуться в последний раз, в мельчайших подробностях запоминая это проклятое место, за что после наверняка будет себя ненавидеть. Тело отца, уже накрытое черным бархатом, он найдет в королевском шатре, откуда, разумеется, вновь сбежит, но на место отцовского убийства больше не вернется.       Разумеется, он все помнит, пусть хотелось бы забыть, но он все помнит... Всегда будет помнить, — знает. Леголас знает — это навсегда, а навсегда для вечной жизни — это излишне долго.