Нимфея

Их разбудил женский плач. Истошный, хлёсткий, надломленный. Нещадно терзающий барабанные перепонки. Вырвал из сна в мокром холодном поту. Жалобно, жутко, отчаянно — там, за дверью, кто-то надрывался, стонал и корчился до содранных связок, вызывая лёгкую тошноту и ощутимый приступ тревоги. Грудь незаметно стянуло тоской — крапивой по голой коже; страх перекрыл горло — как будто окунули в лёд. Данковский подорвался с подушки, запоздало жалея, что это не очередной его кошмар. — Бурах, — шёпотом в мглистую пустоту. Без ответа. А в лесу от воя уже были готовы вывернуться наизнанку. Даниил устало потёр глаза и предпринял попытку всё же растолкать спящего. Плач намертво въедался в мозг и, казалось, звучал бесконечно долго: он даже не сумел понять, сколько времени кряду эти стенания тревожили стены сторожки, а её хозяин всё ещё не спешил подавать признаков жизни — лишь раздражённо-хмуро перевернулся на бок, затыкая ухо подушкой. Что-то настойчиво скреблось в окно. — Даниил, — тоненько проскулили снаружи, — Даниил, Данечка… Из-под двери тянуло болотными кувшинками и прелостью; Данковский чувствовал, как его затягивает в омут. — Верни мне мой гребень, Даниил... Милый мой, верни… Неровными спазмами раздался кашель: Ева захлёбывалась в рыданиях у них на пороге. Рядом наконец зашевелился его сосед. — Я же просил у неё ничего не брать. — Сходи отдай, умоляю, — наклонившись над Артемием, шёпотом прохрипел учёный. — Сам поди. Я у неё гребня не брал. Нутро немилосердно ныло. Даниил замолк. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — Бурах. Умоляю. Там холодно, — всё-таки не выдержал он. Артемий вздохнул. — Не мои проблемы. И, вопреки сказанному, сонно зашевелился. Собирались быстро. Даниил не стал надевать жилет, ограничившись одной рубашкой и заранее закатанными брюками; Бурах и вовсе едва набросил на себя что-то лёгкое, со скрипом и кряхтением выныривая в ночной воздух. Гребень Данковский выудил из-под страниц своего исследовательского дневника и с тех пор неловко сжимал в руках. Ева почти успокоилась. В плотоядной тиши леса их присутствие выдавали только туфли Данковского (по словам Артемия безжалостно топчущие растительность) и её тихие остаточные всхлипы. К пруду пришли быстро; он не запомнил дороги: то ли на нервной почве, от усталости, то ли от понимания того, что назад тоже поведёт Бурах. Закоренелый ужас и правда стал понемногу отступать. В последний раз огладив костяной (в чём он всё же успел убедиться) гребень, Даниил положил его на берег, где и заметил впервые — тот единственный участок, отчего-то не заросший камышами. Она всё время расчёсывала им свои золотистые локоны: едва выпускала из рук, безмятежно укрывшись в траве. Но в этот раз так и не появилась перед Данковским, доселе с охотой всплывавшая с ним поболтать. И гребешок оставила. Даниил не соврёт, признавшись, что присвоил себе пару прядей с его затупившихся зубцов. Но саму вещь он, разумеется, собирался вернуть… Только вот не успел. “Гребень надо возвращать туда, откуда взял”. В последний раз ревностно оглядев драгоценное изделие, Ева шагнула в пруд. С виду тот был совсем неглубокий: можно ногами достать до дна; да только всем было известно, что в самом центре его находилась большая яма, именуемая омутом. Так и прозвали. А в её волосах путались водные лилии, и тело утопало в складках тонкой белёсой ткани. Красные, заплаканные глаза в последний раз озарили гостей золотом, а затем стыдливо скрылись под воду. Проводив русалку хмурым взглядом, Артемий опустился на землю. — Спать мне не даёшь… — проворчал он. — Хоть раз бы меня послушал. И даже странная грусть промелькнула в этом его ворчании. Или Данковскому лишь казалось — но он плюнул на споры, обиды, и сел рядом, облокотившись на чужое плечо. — Бурах. Неужели ты в этом лесу всех и всё знаешь? Тот удивлённо повернул голову. Хмыкнул. — Знаю, наверное. — И ты никогда мне не лгал, да?.. Я все думаю, почему так. Мне казалось, я тебе не нравлюсь. Артемий промолчал. Повёл плечами, отгоняя назойливых мошек, и потом только, хрипло: — Нравишься. ...Больше ничто не тревожило гладкую поверхность омута. Даниила ничто не тревожило тоже. А когда они теми же путями дошли до сторожки, и Бурах упал обратно в койку, по обыкновению отворачиваясь на бок, чтобы оставить для него место, Данковский позволил себе улыбнуться. Как учёный человек, он не привык думать категориями судьбы или удачи, но в этом лесу, похоже, ему действительно очень повезло.