Я иду туда, куда идёшь ты

Сигма молча глядит в экран монитора. Это многие видели. Агенство. Спецслужбы. Федералы, полиция. Сигма смотрит по своему желанию — он изучает окровавленное тело. То есть… то, что осталось от него. Секунду назад было Гоголем, теперь уже — нет. Это странное чувство. Осознание потери, когда глядишь в широко открытые глаза и не видишь в них… Его. Словно и не было. Не физическое ощущение, что-то куда более глубокое и запутанное, неясное, и Сигма не понимает до конца, что именно, но знает точно — ничего хуже он не встречал. Хуже этого момента, когда за долю мгновения исчезает что-то невесомое, совершенно не осознаваемое «до». То, что разделяет понятия «человек» и «тело». Сигме хочется отвернуться от экрана, но он не может, правда не может — он должен смотреть и должен найти его. Подвох. Как и во всех его карточных фокусах, подвох есть всегда, всегда есть обман, есть маневр, ловкость рук, отвлечение внимания, что-то ещё и он должен смотреть чтобы понять, а на стремительно разрастающуюся тёмную густую лужу — не должен, нет, вовсе нет. Но не может не. Перед глазами всё расплывается и Сигма захлопывает ноутбук, отворачивается, вытирает влажные ресницы рваным, изломанным движением. К горлу подкатывает тошнота — отвратительное чувство, приходится ещё некоторое время выжидать, пока не успокоится сердце, пока его не перестанет колотить, пока внешняя дрожь не уляжется, не перейдёт во внутреннюю тревогу, и вот это — это останется с ним надолго. После этого Сигма не мог заснуть. Да что там — несколько недель спать не мог, перебиваясь парой часов полусна, загружая себя работой, пытаясь отвлечься, пытаясь не вспоминать. Ни его тело, на две части разрубленное, ни глаза эти совсем неживые, ни резонирующий в голове его крик, ни… То, что было до. Да, его — точно не стоит. Но… Гоголь падает спиной на его кровать, тянет его за галстук за собою рывком — напористым и жадным, увлекает в поцелуи, и Сигма не может не думать о том, что было тогда, потому что… Николай Гоголь закидывает ноги ему на талию. Он и на плечи мог бы вполне с его-то пластичностью, но так удобнее целовать. Он прикрывает глаза от удовольствия, дышит тяжело и комкает простынь, и когда Сигма наклоняется к нему, целует-целует-целует, и выдыхает что-то на своём языке, обвивая руками бледные плечи. Он всегда так делает, когда сбивается дыхание и ускоряется темп, разливается жар по телу — он, кажется, не может этого контролировать, часто переходит на родной язык. Сигма не знает русского, но в такие моменты кажется… что для понимания это вовсе и не важно. — Что ты говорил тогда? — спрашивает Сигма после, ложась на бок рядом. Глядит на него внимательно, а в груди тепло разливается от взгляда на его лицо, яркие пятна — отголоски жара на бледных щеках и разметавшиеся по подушке светлые пряди. — Что ты очаровашка и я от тебя без ума, — выбрасывает на одном дыхании, улыбается снова абсолютно невозможно, поднимается и переворачивает ситуацию: укладывает его на спину, нависает сверху. Сигма позволяет ему это, даже когда длинные пальцы смыкаются на его запястьях, прижимают по обеим сторонам от головы. Хочется приподняться и поцеловать его. — М-м-м… Что мне нравятся твои волосы и твоё дыхание. И у тебя красивые глаза и руки, — задумчиво продолжает Гоголь, поглаживая большим пальцем тонкую кожу запястья над переплетением вен. — Что я хочу тебя ещё и всегда. — Не думаю, что ты сказал всё это, — замечает тогда Сигма. — Ты ведь несколько слов сказал. Коля глядит в его глаза даже слишком долго. Тем взглядом, по которому ничего нельзя понять. А потом отстраняется, выпускает его руки и начинает одеваться. — Верно, — будничным тоном подмечает он. — Никогда не верь клоуну, Сигма. Мало ли что. Сигма ничуть не теряется от такой перемены — они-то в его поведении вполне закономерны — лишь пыль в глаза, очередное отвлечение внимания. В подобном нужно знать, куда смотреть, и Сигма знает. Он лишь садится на кровати, молчаливо и с сожалением провожает его взглядом, а потом Коля Гоголь наклоняется для прощального поцелуя, всё затягивается, разгорается и повторяется снова, и он так и не уходит в тот вечер. Никогда не верь клоуну. Но в этом Сигма путается: ведь разве не глупость — верить клоуну, когда он говорит, что все его слова — ложь? Или это какой-то новый, мета-уровень обмана, обмануть и выставить как ложь, сказав правду? Все эти мысли смешиваются, ночи и отсутствие сна спутывают сознание, и до самого конца у него так и не получается разобраться. Сигма не смотрит в зеркала. Просто из практических соображений. И избегает он не призраков и духов, напротив, если бы верил во всю эту мистическую чушь — посмотрел бы точно, чтобы хоть ненадолго его отголосок увидеть, но он не верит, и знает, что никаких призраков нет. Он отводит взгляд от собственных воспоминаний, он не хочет, он не должен, и знает, что увидит, если глянет — собственную тень, неживую и блёклую, незначимую, потерянную без… него. Потому что — нет, это не обман и подвоха нет — Николай Гоголь сделал то, что сделал. Он выполнил приказ. Своё обещание. Пила разрезала его пополам, и он умер тогда, устроив из своей смерти шоу в прямом эфире. Наверное ему было больно. Наверное из-за этого в последнюю их встречу он не уходил так долго, не отпускал его руки, он ловил крупицы удовольствия и тепла, чтобы сделать то, что должен. Он умер. И сделал это для него. Потому что этого хотел Фёдор Достоевский. И это было важно для его плана, пусть даже Фёдор поступил с ним как с вещью, просто избавился от него ради своих целей. Он сделал это. И Сигма не хотел думать о том, что это, наверное, было со стороны Коли Гоголя высшей степенью проявления привязанности — умереть для кого-то. Наверное, это было проще, чем для кого-то жить. Но после… Уже перед самым концом, отпустив удерживающую его руку и падая спиной в пропасть, он понял, что с этим они не справились оба. Или оба прошли — но об этом ему предстояло узнать уже внизу.