A.R.X.

grandson — Blood // Water

Часть Ⅰ. A.R.A. Глава 6. Посмертно

      Лав фыркает, пока отсчитывает деньги в кассе, ведь убийство Дэйва Кац неожиданно подкосило весь город. Ни одно преступление не могло соперничать с этим «вопиющим», по мнению общественности, случаем несправедливости. Каждый чувствовал причастность к трагедии. Каждый житель был на какой-то определённой стороне, возомнив себя гением, юристом, борцом за права, демократом и либералом. Каждый имел своё «отличное от большинства мнение», которое нуждалось в озвучке. Крики стали категоричны и громче, когда стороны проблемы начали высказываться. Мнения в своей строгости и остроте доходили до желания линчевать Юдору и Диего Пэтч, который всё ещё пропадал в запое и не знал о всей взрывоопасности ситуации. Он бы охуел, захотел прибить каждого, оттого криминальный отдел только радовался, что начальник ему выписал оплачиваемый отпуск без согласия и оповещения. Неправильно, незаконно, зато без возможных потерь нервов. Им взвинченных журналистов с визжащим голосом и их парадоксальных до крайности вопросов хватало. Ещё и Диего разъярённо будет бегать и огонь извергать, кувырдая столы и шкафы, кидать всё, что не приколочено? Боже упаси.       Потому что Диего чуть-чуть и капельку мёртв. В его руках растворяется сознание. А это всего лишь её ночнушка выскальзывает шёлком между пьяных пальцев, пытающихся её в спешке и тревоге собрать снова. Её запах неосознанно толкает его мысли, и он будто снова её любит, как на свадьбе, когда она улыбалась, а он поднимал её белую фату. А потом её голос всплывает оглушительным воплем с дребезгом её любимой чашки. Одна из их ссор, которую они не смогли потушить. Два вспыльчивых человека. И теперь Диего знает, насколько это было напускное. Можно было склеить. Можно было обнять. Можно было тогда что-то сделать, чтобы не растекаться в её перевёрнутой вверх дном кровати, не хвататься за подушку, представляя, как он держит её за шкирку тогда и доказывает, что девочка важна, важнее её жизни, потому что та у Юдоры хотя бы есть. Теперь — нет. Щёку обжигает хлёсткая пощёчина, а не холодная наволочка от пролитой водки. Или это слёзы? Диего не плачет. Диего никогда не плакал при Юдоре. Потому что Юдора даже после развода переживала за него. А Диего просто сбросил оковы и ответственность, забываясь и заигрываясь на детской площадке, когда мать отпустила его руку, уходя. Он не заметил, как Юдора ушла на самом деле.

***

      Людям не хватило того, что по инциденту высказалась полиция, ссылаясь на самозащиту их детектива и девушки. Потому что высказался и адвокат Дэйва, ссылаясь на то, что «Юдора Пэтч выстрелила, тем самым напугала Дэйва Кац, вынуждая открыть ответный огонь». Слишком вовремя он подтянулся, оттого у полиции на языке вертелись маты. И только люд не замечал в его словах переворота ситуации. Ведь: «всех обстоятельств преступления нельзя установить. Свидетельница так и не явилась, оттого и нельзя называть конъюнктуру преступлением со стороны Дэйва». Адвокат каждый раз давал более эмоциональные отзывы журналистам, переживал будто за свою семью. «Как защитники правопорядка могли допустить убийство?», «Как случайная рана девочки могла закончиться убийством?» — вопрошали таблоиды. Ни одного участника происшествия корреспонденты не могли найти. Только фотографии Дэйва мелькали по новостям. А Лав задавалась вопросом с сарказмом: «Как же это всё всплыло без посторонней помощи?». Было предельно ясно, как и кто содействовал плавному наращиванию снежного кома из лжи. Те, кто прекрасно знают — для людей является аргументом не доказательства, а последнее победное слово. Кто выиграл, тот и прав. А Цитадель привыкла выигрывать.       Лав наблюдала с ухмылкой, как по цепочке язык развязался у всех и каждого, маломальский причастного. Выступила и воспитанница приюта при церкви, из которого вышел Дэйв, рассказывая о его великолепной, чистейшей репутации святого агнца. Уж точно «Кац». Подтянулась неожиданно и Грейс Харгривз. Лав с усмешкой заметила, как мир тесен, узнав, что именно жена Харгривза спонсирует эту церковь и приют. Грейс, выступавшая как вечный покровитель обиженных, сломленных и сиротливых, напомнила о важности запрета оружия как у правоохранительных органов, так и у гражданского населения, ведь: «Мы не на войне! И мне, как матери, больно смотреть на погибающий детей!». Лав не поняла, в каком месте Дэйв стал ребёнком, но поджала губы, поражаясь проникновенностью речи. Репутация глубоко верующей католички сыграла Грейс на пользу, когда она сложила руки в молитве за душу Дэйва, опустила глаза и голову в чёрной траурной шали. Перерождение княгини Келли, не иначе. Чувственные черты ангельского лица озарились горем, по щеке стекла родниковая слеза. Грейс приподняла подол чёрного закрытого платья одной рукой, а другой вытерла платочком уголки глаз и маленький носик. Камера отъехала от её лица и проследовала за фигурой, пока та не спустилась с постамента на пресс-конференции.       А там и до Реджинальда было рукой подать, который угрюмо заметил, что «пока некоторые пытаются спасать жизни, кто-то непременно будет их разрушать». «Как жаль, что наш меч не может прервать череду чужих смертей и воскрешать мёртвых!» — сухо и строго прозвучали слова из новых сводок новостей. Реджинальд вещал уже не из приюта, как жена, а из-за стола в кабинете. Жилки на челюсти дёрнулись, Лав чувствовала, как зубы по ту сторону экрана несильно заскрипели. Не в злости или горечи, скорее по привычке. Реджинальд думал, причём очень быстро, взвешивал последующую речь с листка, но решил, кажется, не распространяться далее. Если бы у Дэйва были родственники, Реджинальд бы точно уважительно утешил их, но Лав догадалась, что Реджинальду абсолютно точно известно, что Дэйв был одинок, не только сиротлив, но и скрытен из-за его работы. Это выдало в нём заинтересованное лицо, хоть и незаметно. Трансляция прервалась после пары чётких фраз, хотя интервьюер хотел было что-то спросить ещё, а телесуфлёр ещё не опустел от тем и ответов, составленных его имиджмейкерами.       И пока Диего горюет в доме Юдоры, в городе разворачивается полное очищение имени погибшего. Большинство даже стали уверены, что Юдора сбежала от ответственности, или её просто уволили, чтобы замять дело. Лав бы не удивилась, если бы Дэйву памятник поставили. Ведь на Смит-Вессоне нет ни одного висяка, ДНК Дэйва не найдено ни по одному делу, пальчики тоже чисты. Лав оставалось только хмыкать, протирая стаканы. А Диего их разбивать. Потому что на автоответчике всё ещё проигрывался её живой голос. «Пожалуйста… Диего, перезвони мне», а он, как всегда, не перезвонил. Как когда не забрал её пьяной из бара, где был бывший. Как когда опоздал к ней, потерявшей маму. Как когда всегда. Где был Диего? Не в жизни ведь, не в реальности, в какой-то другой вселенной, где не существует любви и понимания, в чёрной дыре, высосавшей из него эти важные чувства. И теперь ему кажется, будто он её любил. Чушь. Ложь. Диего с размаху кидает бутылку в стену и пара осколков полощет ему щеку. По предплечью начинает сочиться кровь из раны.       — Урод! — кричит он на свою тень. — Ты никогда не любил её так, как она заслуживала!

***

      Теперь Лав не нужно думать о связи Харгривзов и Медиума. Они буквально одно целое. Симбиоз паразитов, где одни прикрывают других, а те прикармливают их деньгами. Грязная и простая схема, работающая всегда как часы, только вот Лав раздражал порядок в их взаимоотношениях. Её раздражала A.R.A., не дающая приблизиться к развалу империи. У этих тараканов всегда есть, куда сбежать: из квартиры в квартиру, из дома в дом, из подвала… Подвалы главная нерушимость фирмы домостроительства. На подвалы нужен орден, как и на всю частную недвижимость. Но никто и не подумает, что вломись полиция в многоквартирный дом или клуб, всё быстро перенаправят через подвал в другой. Тем более на обыск квартиры и простой осмотр намного легче выбить у начальства документ. Там есть окна, пропускающие звук, запах и картинку, а подвал замурован в бетоне под ногами и домами. Такие развлекательные учреждения у Харгривзов с чёрным выходом раскупают как горячие пирожки. Дэйв, которого очистили, — прямое тому доказательство, никто не поймает его, никто не добудет компромат. У него восемь выходов к побегу. И Лав не знает, по одному ли подвалу.       Лав и не думала, что одна пусть и центральная колонна всколыхнёт так много. Чувствовалась мощь и безнаказанность по венам. Особенно, пока о теле Юдоры не было ни слова в новостях. Да Лав даже специально установила в баре телевизор, чтобы следить за разворачивающимся переполохом. Хейзел покорячился и прикрутил в углу над стойкой подставку под строгим руководством малютки-босса. И теперь Лав практически всё время сидела с документами и слушала краем уха о новых подробностях. Ей было до смешного весело наблюдать за всем этим со стороны. Особенно, когда у неё зрел план по уничтожению A.R.A., и кое-что Лав уже смогла выполнить. Но пока Диего не появиться в поле зрения, у неё не было ни шанса. Детектив, у которого убили подружку, наверняка сейчас был злом во плоти. И Лав терпеливо ждала, пока он соберётся с силами и уничтожит своими руками все подвалы с разрушенной колонной. Доделает начатое и создаст для неё лучший мир. Диего, о котором говорят по новостям, как о детективе не сумевшим приблизиться к разгадке целой серии убийств, унаследованных от покойного Дантре. Лав устаёт смеяться после саркастических слов о втором покойном детективе.       Дверь открывается со звоном нового золотого колокольчика. Лав незаметно кивает мужчине и подходит с ручкой и блокнотом, а потом приносит запакованный бумажный пакет с новым ассортиментом кальмаров и жестяной баночкой сидра с фунтом мета в ней. Она уже более-менее за неделю с небольшим наладила схему выдачи дилерам стаффа и была очень рада за себя. Мужчина вытирает салфетками редкую бородку и вынимает пустую банку из кармана, кидая её на стол вместе с деньгами за обед. Лав берёт поднос, складывает мусор и несёт его в подсобку, кидая банку с рулоном бумаги в семьдесят процентов прибыли в отсек холодильника. Хейзел из подвала открывает крышку и ловит банку, уходя пересчитывать и прятать выручку. Лав с Хейзелом целую ночь резали крышки банок ножами, чтобы они выглядели беспалевно, пихали в них мет и клеили палёные акцизные марки на всю верхушку. Грубо, но вполне работает на скрытность. Пока дилеры, эти придурки, не начинают путать время и не приходят парочками или тройками. Лав в такие моменты только закатывает глаза и выносит на подносах по два «Хэппи Мила» своим тупым детям, которым хочется оставить затрещину, да вот только думать они больше от этого не станут.       Диего будет думать больше. Он больше не тупой ребёнок. Его больше не обманут и не подведут. Диего не поведётся больше на провокации Номера Пять. Потому что у Диего больше нечего защищать, а значит, нечего бояться. Найдёт девочку и уничтожит Харгривзов, чего бы ему это не стоило. Лишения ли работы, тюрьма или смерть. Диего хочет мести, отобрать у этой семьи права, даже если это заденет его права. Ему приспело терпеть беспредел, терять людей и слышать бесконечную похвалу в адрес Реджинальда Харгривза. Зря Диего стал детективом, он получил огромную власть, сдерживаемую законом. И теперь он покажет эту власть во всей красе. Докажет, что его надо бояться не только из-за оружия и значка полицейского. Люди в органах могут тоже пуститься во все тяжкие, над ними не сияет нимб. Они не только могут умереть, но и убить. Случайно, как Юдора, и мстительно, как Диего. Пожелать разрушить мир. И Диего плевать, что так он не очистит её имя, что она бы этого не хотела. Её уже нет и имени тоже, пора бы уже принять, что существуют только призраки прошлого, скелеты от которых у Диего навалом в шкафах.       

***

      Так протекала неделя Лав, начавшаяся с того, как она шла в промокшей одежде, с полуумытым лицом в озере от тины и чужой крови, проступающим чёрным алого на спине чёрной блузы. Идя в рассвете по шоссе, окружённом лесом с двух сторон, она раздумывала об уборке на рыболовной фабрике. Залить всё кислотой, белилами, керосином? Стоило, если не убрать ДНК с трупа, следы с земли в лесу, свои отпечатки, которые мог оставить Номер Пять, пока Лав спала, то хотя бы подставить не себя. Она в рассветных лучах направляется в бар, где ожидаемо спит Хейзел после уборки трупа друга. Стучит и отправляет перепуганного её внешним видом в парочку магазинов за новой одеждой и угольной лакированной Yamaha YZF-R6, как подарок от заведения или какого-то папочки, которого она бы успела обслужить работая только день. Лав не могла вернуться на общественном транспорте. В обед привезли доставку одежды и один из мужчин постучал в подсобку, просовывая пакет Лав промывавшей волосы в раковине. Вечером Хейзел припарковал Ямаху, и Лав сразу же взяла «доставку», отправляясь в паранойе на место убийства. Мотоцикл петлял по городу, в стеклах заднего вида слежки не обнаруживалось. «Разрешаю тебе попытаться удалить следы своей крови», — крутилось на подкорке и доходило до центральной отметки спидометра. Скорость всего лишь сто двадцать, но это слишком быстро для того, кто сел первый раз на Ямаху ЮЗФ-Р6. Смертельно для тревожного человека, думающего о чужом трупе, проезжая между домов. Лав не будут ловить за это самовольное возвращение в тот картонный домик из бетона и крови, но она всё равно съезжает на магистраль в другой части города и долго объезжает его.       Где-то на ветке за городом Лав заметила, что даже не сняла фартук, надела чёрный шлем и рванула. Необработанные раны на лопатках всё ещё сильно щипали. Никто не спросил, как у неё дела, она просто умылась в туалете и попыталась отчистить грязь с рубашки, плюнула и выбросила. Вонь сопровождала её в тот день тенью на втором мотоцикле, берущим бó‎льшую скорость, дрейфующем более умело, выслеживающим её и догоняющим. Весь день. Первая поездка на новом мотоцикле, который она всегда хотела, не принесла ей удовлетворения, мелькающих домов и людей, леса будто просто не было. Лав помнит только бешено стучащее сердце, сносящий ветер и новую боль. И то, как под теплое вечернее солнце стоит уже на парковке, а с руки снова капает кровь. Лав пытается отдышаться и прийти в себя. Хейзел смотрит на заходящую лохматую девушку с опаской, волнуется. Заявляет, что всё устроил, а она глупо переспрашивает. Она успела отдать распоряжение о подобии вечеринки, чтобы все в округе узнали о подарке, чтобы сказать налоговикам, если что, «чистую правду». Потому что у сиротки Лав не может быть таких денег, только копи она их треть года по сто баксов, не кушая и не снимая квартиру. Зато у Лав, районной окраины и бывшего дилера, такие суммы завалялись где-то в сейфе и ждали своего часа. Лав уже давно хотела своё средство передвижения, а Ямаха походила на ту сучку, которую сложно заарканить. Без подготовки на неё садиться — это подписывать договор с похоронным бюро на то, чтобы остатки тела соскребли с асфальта и попытались хотя бы кремировать. Но Лав было насрать. Она обязательно потренируется, это была вынужденная мера.       Под вечер Лав, перевязанная и зашитая Хейзелом, вышла на парковку при баре, чтобы наконец-то познакомиться с мотоциклом трезвым взглядом. Она вроде подложила свинью сегодня Номеру Пять и A.R.A., стоило бы и отдохнуть, завтра они с Хейзелом бы поставили телевизор, чтобы следить за новостями, прикрутили колокольчик на дверь и придумали бы передачу мета для приходящих дилеров. А в этот день она решила просто отдохнуть от бесконечной гонки. Рука расслабленно и устало прошлась по обтекаемой поверхности Ямахи, имитирующей доспехи на грудь. Лав надела шлем, спуская забрало и села на мягкое сидение, как в седло, глупо падала бёдрами вперёд, пришпоривая и смеясь — наконец-то у неё есть мотоцикл мечты! Лав легла на прохладное сидение фартуком, ощущая холодные части, скрывающие четыре неразогретых цилиндра двигателя. И Лав насрать на A.R.A. и Харгзивза, на Медиума и Номера Пять, ей просто хочется всю свою жизнь проспать на этой сучке. Она хочет быть кошкой, чтобы уметь мурчать, потому что именно это испытывает сейчас девочка на мотоцикле. Будто ей подарили новую одежду, и теперь она хочет ходить в ней по дому не снимая. Именно такие чувства привязанности вызывал у неё железный конь.       Так она и пришла в бар в шлеме, пытаясь затащить Ямаху в двери с собой, но Хейзел мягко положил руку ей на плечо, улыбаясь слишком по-отцовски, осознавая в полной мере действие покупки Лав на неё саму. Он даже серьёзно задумался о том, что нужно было самим подарить девочке игрушку. Мясистые пальцы пожимают несколько раз ключицу, а у Лав проходят противные холодные мурашки от этого простого жеста, напоминающего ей отдалённо Номера Пять, который тоже постоянно касался её в таких же дружелюбных жестах. А потом давил, сажая перед трупом. Лав непроизвольно отдёрнула плечо, смотря вниз через чёрную рамку безопасного упругого внутри и внешне жёсткого шлема, отгоняющего цвет, свет и страх. Но осознав, что улыбки мужчин вокруг сменились на испуг после вчерашнего разбора полётов, Лав растянула губы, резко поняла, что этого не видно за щитком, перехватила большую ладонь и мускулистое предплечье с закатанным рукавом старой, бывшей когда-то, возможно, жемчужно-белой рубашки, сжимая в своих маленьких ручках в кожаных перчатках.       — Хейзел! Егеря нам! — встряхнула она рукопожатие.       Все, задыхаясь и кашляя, расхохотались, выдыхая нервно страх, кто-то ободряюще хлопнул по столу, кто-то по спине друга, но напряжение растаяло полностью только после третьей рюмки травянистого ликёра. Лав расстегнула рубашку от жары, но шлем так и не сняла, походя на хомяка с примятыми щеками к векам и носу, рукой помогая припускать корпус у подбородка. Она пока мало вливалась в общий разговор, часто перетекающий в разрозненные переговоры группок. Хейзел рядом иногда отходил за новыми бутылками, садился рядом и подливал только ей, другие справлялись самостоятельно. От закуски Лав отказывалась, хотя Хейзел всё равно упорно пододвигал и подсовывал дольки апельсинов с корицей и баварские колбаски. Лав только рассеянно смотрела на захламляющийся стол, мужчин, наклоняющихся друг к другу, как на монументальной росписи «Тайная вечеря». И вроде бояться было нечего, она даже пыталась кому-то весело кивнуть, поддерживая подобие разговора, поднять вместе со всеми тост, но в голове вместо скомпонованных столов всплывал поваленный одинокий стул в огромном помещении с высокими потолками, пробивающимися густыми ветвями в окна, кровавые обрывки бечёвки и подсыхающая густая чёрная лужа с уже образовавшейся белёсой корочкой по краю и серым матовым оттенком пробирающимся к центру…       — Ты типа с тринадцати тут тусуешь?       «Что?» — Лав отрывает глаза от колбасок и не сразу понимает, что вывело её из воспоминаний.       Она краем глаза замечает, как Хейзел готов поправить нерадивого на «Вы» и перекрыть личные вопросы к боссу, шикая и дёргаясь, показывая глазами на рядом сидящую Лав, но та пьяно и беззлобно хлопает его по ляжке в брюках со складками. Пытается показать, что с ней можно общаться. Пытается доказать самой себе, что она всё ещё расслабленно пьяна, и её ничего не волнует.       — В тринадцать я пела в церковном хоре, — соврала девушка, поднимая смех.       А Юдора пела в ванной. Но сейчас выпучивает глаза, которые тихонько откусывают самые смелые рыбки, отважившиеся подплыть, уставиться своими глупыми хлопающими зенками, губами обхватить белок, втянуть внутрь и драпать. В её теле копятся газы даже со сломанными лёгкими, в их закромах, которые не успели выпустить углерод. Вздуваются руки и ноги, сереет кожа, проступают пятна от костей на мягких тканях, подобных тесту. Под ногти, в рот и трахеи забивается ил, камешки и тина. Её одежда гниёт, по ниткам расползаясь в местах разрыва. В ней живёт планктон. В ней больше не живёт точность работы, в ней нет намёка на душу, она призраком сидит на берегу и ждёт Диего. Плачет и воет, рассыпаясь звёздами, на гладкую поверхность чёрной воды. И Юдора больше никогда не запоёт весело в душе под струями горячей хлорированной воды. Она больше никогда не спасёт человека, потому что её не спас никто. Ни блондинистая девочка с нервной неизвиняющейся улыбкой. Ни Диего, который опять чем-то был занят в офисе, что проигнорировал звонок на телефон. Ни Глок-26, который перехватил парень, достал из-под подушки. Ни закон, ни право, ни совесть. Её призрак не будет ждать Диего теперь. Юдора никого и ничего теперь не будет ждать от жизни. Потому что жизни больше у неё нет.

***

      Лав снова жестом просит сигаретку, потому что сама курит редко, а покупать пачки и таскать их постоянно с собой слишком напряжно, да и желание возрастает. Ей открывают вежливо пачку Newport и поджигают, когда она выбирает сигарету. На подкорке вспоминается травянистый запах Lucky Strike и страшная темнота, поэтому затягиваясь она не прикрывает по привычке глаза. Резкий ментоловый холод ударяет по горлу, она косится на Хейзела, поднимая бровь и усмехаясь — уж кто-кто, а этот дядька впечатляющий. Он пожимает плечами в ответ, «мол, да, я такой лапочка», а кто-то в углу смеётся над ситуацией, потому что сигареты со вкусом признаются в их кругах женским баловством. Лав по-доброму фыркает и затягивается, совершенно отмахиваясь от воспоминаний прошлой ночи, но живот немного крутит от противного образа и ощущений, будто она выкурила крепкую сигарету по-армейски не девятнадцать часов назад, а секунду. Будто кто-то до сих пор держит её голову запрокинутой, не давая вздохнуть полной грудью. Будто в её лицо до сих пор выдыхают дым, заставляя курить пассивно. Будто её горло обжигает не эфирное масло мяты, а вторичная смесь табака, которая прошла уже пути лёгких, осела в них и вышла лишь смолами, чтобы снова пройти тот же путь через её нос и окрасить лёгкие в чёрный…       — Ты веришь, что на нас вышли копы и убили Центрального? — падает вопрос обухом на непринуждённый разговор и девушку в шлеме.       И даже тот не спас её.       Лав не кашляет дымом, умело пропуская переживания от вопроса через лёгкие и выдыхая, будто полноценно, до конца, будто ничего не склеивается внутри мастикой. Но тревога оседает тяжестью каменистой мирры на сердце. Лав кажется, что Номер Пять заставил спросить об этом, сыграть на её нервах, посмеяться от её ответа, от дёргающейся ноги, которую она с усилием останавливает в этот момент. Он точно спокойно стоит где-то рядом за спиной, уже целит дуло своего пистолета с шершавым стволом, который пройдётся по незажившим рубцам цифры пять. Щёлкает неслышно зажигалкой и поджигает Лаки Страйк, чтобы стряхнуть пепел на пшеничные волосы и нос, обозначая себя. Лав не хочет оборачиваться и высматривать кого-то лишнего во тьме. Хейзел рядом рассматривает её профиль. И Лав понимает, что он бы сказал о слежке, сейчас она не одна, но доверия к ним ещё нет. Тело расслаблено, а мозг напряжённо пытается ему подражать. Нельзя, чтобы голос дрогнул, нельзя, чтобы глаза начали метаться и всматриваться в закрытые жалюзи на окнах и двери. Нельзя рвануть в подсобку. Нельзя бояться найти там жёлтый стикер снова.       — Я знаю, что пока не было приказа залечь на дно. Просто выполняем работу в штатном режиме, — пытается дипломатично уклониться Лав, чтобы никто не напрягся, как она от страха, что Номер Пять придёт в бар снова.       А Диего опустошён оттого, что к нему больше никто не придёт. Он осознал, насколько он был одинок без Юдоры. И насколько Юдоре было одиноко с ним. Как она сидела дома одна и ждала его на их годовщину. Как он опаздывал в кинотеатр и не заставал её на месте. Почему она стирала простыни так часто после двух лет их отношений. В грязном белье пряталась чужая сперма. Юдора, правильная до мозга костей, выполнявшая работу от и до, ни больше ни меньше, взвесила варианты и единственным выходом нашла измену. Теперь Диего понимает насколько страшно в комнате без света и человека. «Я боюсь… мне страшно», — в темноте звучат слова, падая холодным снегом в глаза. И тают. Как тени на потолке и стене. Дерево скользит по окнам ветками, скрипит и шипит, и растворяется в слезах, мешаясь в образы водорослей, затягивающих на дно. Потому что Диего не чувствует землю под ногами, он падает без Юдоры, расшибает колени о стёкла и сгибается на локти, поклоняясь темноте. Разрешая себя сожрать.

***

      Лав подсчитывала доход, слушая новости. Около полторы недели прошло с убийства Дэйва и Юдоры. На парковке блестела её Ямаха, а раны заживали, на руке она даже сняла пару швов. Хейзел сортировал деньги в подвале, сжигал вчерашнюю документацию с расчётами и раскладывал оставшийся мет на завтра в освободившиеся жестянки. Колокольчик приветственно зазвонил, а Лав не шибко торопилась узнать, кого нелёгкая принесла. По времени должен был прийти дилер Пятница, как она их называла, всё ещё не горя желанием знать чьи-либо имена. И пока она не спеша дописывала на листке количество выручки, подлежащую очистке через кассу и новые чеки, по лакированной столешнице постучали. Лав подняла зелёные глаза, упираясь в насмешливый взгляд свежей полыни. Локон горького шоколада выпал из пушистой причёски волос, забранных назад. Парень лет двадцати возвышался на барном стуле. Лав глянула на столик в углу, пара мужчин, Среда и Вторник, грузно дышали через ноздри, смотря на возбудителя шума, практически скалясь. А незнакомец совершенно не чувствовал опасности, ухмыляясь ей в лицо, выжидая губительную паузу. Или время для Лав так сильно замедлилось? Что-то было до боли знакомое в этой фигуре. В этих широких плечах под свободной чёрной футболкой, скрывался какой-то из её страхов. На его часах минутная стрелка отсчитывала не время, а её нервы.       А Квинт смотрел со смехом на то, как Лав хмурится в замешательстве. Он не хотел заходить и показывать своё лицо, но ему до дрожи было интересно, как изменятся её глаза, когда она поймёт, кто он на самом деле. Поэтому он прерывает контакт глаз, испытывая её выдержку и свою, уходя к столу в дали от лишних ушей двух мужчин, света и стеклянной двери. Ожидает, как она в переднике будет огибать барную стойку, петлять между столами к нему. Квинт видит, как она, проходя мимо угла с двумя её собачками махает им рукой, пытаясь скрыть её за ногой, чтобы они пока сидели смирно, шикает беззвучно губами, говорит отвернуться. Те нерешительно, без энтузиазма поднимают послеобеденное пятничное пиво, переглядываются и принимают удобную позу для резкой защиты своей мамочки. Квинт только больше расплывается в улыбке. Лав идёт к нему плавно на каблуках в чёрных брюках, облегающих худые ноги с немного округлыми бёдрами, с расстёгнутой, как всегда, на три пуговицы угольной блузке, из-под которой виднеются болезненно тощие ключицы. Квинт сразу понимает причины этого, и на мгновение его лицо мрачнеет, он уже видел такое же бесцветное полотно кожи у Медиума, когда кровь приливается только к укусу, сразу остаются пятна даже от простого нажатия пальцем. Он следит болотными глазами в темноте по руке, с которой соскальзывает шёлковый манжет, открывая шрам и вспоротую и заново зашитую рану. Про себя удивляется такому приколу и снова улыбается в лицо официантки Лав.       — Плесни мне поску, — скрипучий голос трещит на барабанных перепонках, ломается в звуке от бархата до хрипотцы, — Либера! — и ломает что-то в Лав. — Bacchum Nymphis temperare.       «По голосу не узнала, такая дурочка», — расплывается Квинт в улыбке.       «Ебанутый, — дрожит псевдо-уверенность в голове у Лав, — думал, я его по голосу не узнаю?»       — Спина не болит, Ма? Осанка класс, — Квинт еле заметно дёрнул носком кроссовка, но это движение будто задело её хрупкий стебель бывшего хребта.       «А. Он и не старался», — слишком быстро отправилась — ретировалась — Лав к бару разбавлять вино водой и делать восстанавливающую гладиаторские силы кислую поску — напиток из Древнего Рима.       А Квинт смотрел на удаляющуюся спину, представляя там шрам в целую цифру пять и улыбался.       «Может тату своё в обмен поправить? Не, я и так сохранил ей жизнь».       Лав только закатывала глаза — она понятия не имела, как можно класть на язык что-то настолько противное. Когда она добавляла в напиток мёд и корицу для приличного, человеческого вкуса, руки неожиданно для неё дёрнулись, а в голове пробежала ободранной крысой мысль подсыпать яду. Но она быстро пришла в себя — уж если он показал ей лицо, значит, кто-то да знает, что Номер Пять у неё в баре. Не дай бог, он сдохнет по пути от неё, всё равно подумают на Лав. Не хватало ей ещё трупов за этот месяц. Свой план она уже перевыполнила с лихвой, её нервы не выдержат. Но эта идея с фенолом, баночка с кислотой которого стояла под баром за её егермейстером, всё равно придала уверенности и позволила уголку губ подняться в улыбке. Мужчины в углу заметили этот жест и тоже приободрились духом, незаметно хихикая — они знали, что такая ухмылка означала, что у Лав всё больше, чем под контролем, ведь где-то в кассе спрятана ещё и её Берса. Лав делала напиток на совесть, чтобы у Номера Пять даже не возникло негодования на его детском лице. По рассказам и слухам, она представляла его сорокалетним, как минимум, с отбитыми на службе совестью и мозгами. Но даже после встречи затылком к лицу не ожидала встретить такого заносчивого молодого взгляда. Она двинулась к дальнему столику от двери в тени бара с подносом в одной руке.       — Мне обращаться теперь к Вам официально? — позволяет себе сарказм, вырвавшийся скорее от того самого прилива азарта и адреналина уверенности, которые выливались в кровь вместо инстинкта самозащиты, ударяющего в нос обычно у людей.       Лав всё ещё помнила, как он называл её мэм, как она пыталась поставить на место Номера Пять. Оттого и казалось ей до сих пор, что однажды она была выше него.       — Ма, — его расслабленная поза с руками в карманах не пугала, — ты ебанутей, чем я предполагал, — Лав знала, что он не пришёл убивать, — конечно, я же посетитель. Покупатель всегда прав.       Квинт достал из брюк бумажник, вытянул сложенного и приготовленного Авраама Линкольна и закусил его губами, пока убирал обратно в карман карточницу. Поднял глаза на Лав, дёрнул бровями и зелёной бумажкой во рту, показывая взглядом на неё, и только после этого, она поняла, что нужно взять деньги прямо из губ. На пятидолларовой купюре размашисто написано: «Похороны Дэйва начинаются завтра в двенадцать дня на Кладбище Святого…». Квинт растянулся в улыбке, а Лав ничего не оставалось, как поднести банкноту с его почерком и ДНК к огню его газовой зажигалки. Видимо, он намекнул так на удаление всех жёлтых стикеров, которые Лав собирала. От Номера Пять явно ничего не могло ускользнуть.       — Угощайся, — показывает он взглядом на налитый бокал, убирая руки в карманы брюк, и встаёт, игриво кивая плечами.       — Святого, — поднимает она тост, повторяя слова записки, со злостью выпивая залпом, смотря в глаза.       Теперь Лав знает, как можно класть на язык что-то настолько противное. И не только на язык — его взгляд проходится по её горлу, следя, как она сглатывает. Квинт улыбнулся, удаляясь и салютуя ошарашенным мужчинам в углу. Их даже не нужно было сажать на места — никто из них уже не рвался в бой. И Лав безумно колет то, как Номер Пять быстро приручил её собак.

***

      На следующий день ей утром звонят в дверь. Снова белая кепка и коробка у двери, слава Богу, без отрубленных конечностей, только с чёрным платьем и запиской: «Только вечером вспомнил о дресс-коде, сорри, Ма». Длинные рукава и воротник, закрывающий шею, как у водолазки — Лав фыркает, хорошо, что длина позволяет ноги раздвинуть для мотоцикла.       Но на похоронах она замечает, что дресс-код, похоже, был только у неё. Люди в церкви не скупились на наряды. Пара районных со своими жёнами и детьми одеты слишком богато. Их не смущают священники, орган и ладан. Открытые стройные колени и плечи сверкают тропическим загаром и бронзером. При входе в зал практически никто не окунает два пальца в священные чаши и не совершает крёстное знамение. Никто даже не снимает украшений, представая с кольцами и часами. Многие сидят на скамьях, прикрывая лицо пошлой вуалью, придерживают её руками в чёрных атласных перчатках до локтей. Все встали не при прочтении молитвы, а при входе четы Харгривзов, единственных, кто пришёл от иголочки правильно. И только после них процессия двинулась к открытому гробу с белыми цветами. Глава семьи, Реджинальд не задерживается, встаёт за кафедру, даже не обводит зал глазами, говорит, что виновный ответит за грехи перед законом, упуская Бога в церкви, видимо, полагая, что это скажет его супруга и садится за первый ряд. Лав судорожно выдыхает, когда не сталкивается с глазами под напряжёнными бровями, удерживающими монокль.       — Страшный? — шепчут сзади, и когда Лав вздрагивает, желая повернуться, добавляют. — Вперёд смотри.       Лав сразу узнаёт хрипучий голос Номера Пять, его манеру стоять позади, чтобы никто не смотрел в глаза. Даже не пытался. Даже если бы мог, не прочитал бы его. Лав чувствует его нервами на лопатках, которые упираются в край скамьи. Дерево вырисовывает забор между бешеной собакой и течением жизни. И никто не сможет сказать кто именно под защитой. Потому что никто не чувствует себя в безопасности, но оба чувствуют превосходство. Ла не будет больше боятся, обещает себе, сжимая рукой большой палец, отталкивая странные, несвойственные мысли. Она привыкла чувствовать азарт. Она будет участвовать в игре, подчиняться правилам. Даже если те снова сломают ей хребет снова. Даже если те наждачкой будут стирать её юность и неопытность. Она готова расправить спину под шлифовку, прогнётся кошкой под руку. Потому что это Лав, Лав, горящая в этом огне пять лет. Её перемешивали, варили. Сталь закалялась, возможно, становясь слишком хрупкой, но маленькими шажками выпаривалась наивность. Из неё выпаривались не только остатки эмпатии. Страх испарялся. Но где-то на подкорке она всё ещё чувствует два дула ружья вместо глаз на затылке.       Где-то рядом слышится незнакомый угрюмый смешок — он будто прогоняет жизнь из лёгких — и выдох, узнаваемый по изящной манерности Медиума, — он точно закатил глаза, перемежая сложенными руками на груди. Лав не понимала, как кто-то такого масштаба мог сидеть позади неё, если их места по рангу должны быть намного ближе к усопшему, а не среди «случайно заглянувших». С другой стороны, они неизвестные фигуры и должны таковыми остаться для зашедших полицейских, служебных собак. Лав чувствует возвышающиеся три фигуры за её плечами, чувствует свою жалкую принадлежность к ним. будто она не на прицеле, будто они отпугивают остальных от неё. Ей наивно кажется, заинтересованность этих фигур в ней. Её бы не стали пытать ради удовольствия сейчас. Она важна. Она больше, чем умна, чем захватывает их интерес. Лав не хочет прогонять от себя эту уверенность, но что-то (страх) скребётся в дверь её души. Топает ногами на чердаке, продавливает руками с когтями обои — ему ничего не стоит зайти. Он прячется для веселья, чтобы напугать, когда она выдохнет и ляжет. Маниакальной улыбкой и расплывчатой тенью капнет с потолка.       К гробу поднимается Грейс, прикладывая два пальца к губам, а после ко лбу Дэйва. Зажигает свечку от другой, ставит перед Христом, молится и крестится ему, поклоняется. А Лав отделаться от вязкости липкой смолы не может, чтобы облизать медовую патоку её действий.       — Эх, жалко хоронить друга из приюта, да, Ма? — с грустью мяукают у плеча.       Лав незаметно кивает, наблюдая за красивой блондинкой около гроба. А под высокий хвост забирается палец, задевая волосы у начала их роста на затылочной кости. Тело напрягается от неожиданного прикосновения.       — Я прав, Ма? — требуют ответа, ведя линию под воротник и щекоча.       — Да, Вы правы, очень сожалею об этой утрате, — лёгкая красная дорожка аспидом ныряет под чёрную ткань.       Пока ноготь скользит по волнам позвонков, Лав буквально забывает, что человек позади может быть вооружён. Ей кажется, будто нож режет по её позвоночнику, чтобы заглянуть внутрь неё. Не на внутренности, на память и её жизнь. Мурашки проходят по плечам, ложатся проигрышными погонами тузов, бегут к предплечьям и запястьям, заставляя дрожать руки, и покалывать подушечки пальцев. Шумный выдох разбивается о зубы и глушится сжатыми губами. Лав сглатывает его, смотря послушно вперёд. Её пальцы на ногах поджимаются, а лёгкие разрывают рёбра, когда ей хочется вздрогнуть всем телом, повести плечом, выкрутить голову, отодвинуться. Ноготь проходится вверх, сворачивая на бок трапеции, выныривает и снова чертит розовую линию вниз. Лав тоже роняет своё осознание вниз, мышцы тают по скамейке, мозг закручивается в водоворот и смывается в унитаз, когда прикосновения исчезают и становятся призрачными. Лав закусывает губу и пытается смотреть на процессию с цветами. Ей не хватает воздуха, её душит и дурманит ладан. Она накурена им. Волосы на затылке приходят в движение от пальца, зарывающегося легко в причёску. Накручивающего мягкий локон светлых волос на фаланги, оттягивающего вниз.       Пошло на похоронах в католической церкви. Квинт смотрит на её щёку, на небольшой светлый пушок, на изгиб плеча с сухими мышцами, на закусанную губу. Расслабление разливается по его коже душем. Рядом Шестой пытается не обращать внимания, а Медиум ввинчивает взгляд уколом под вену на шее. От шприца разливается адреналин по венам. Квинт не употребляет, но чувствует прилив энергии каждый раз, делая что-то на виду. Он зависим от взглядов, поэтому предпочитает тянуть с глазами напротив. Квинту нравится, оставлять заметные следы, будто отсылки для самого себя, но больше ему нравится, наблюдать. Раздевать взглядом, раскладывать по полочкам, создавать собственный морг из воплей и глаз. Музей частей тела, мурашек и поднимающихся волосков на коже рук. Замечать как её запястья тонут в поглаживаниях пальцев, чтобы отвлечь её от касаний сзади. Он пьян тем, как она держится, сомневается в своих мыслях и себе. Отдаётся с разбега, но старается сохранить недоступность разума.       Его доберман альбинос прогнётся под руку, но пока укусит, если ему пригрозят. Квинт исправит это.       — Ма, отойдёшь со мной покурить? — выдыхают резко на ухо, и Лав дёргается вперёд, но волосы держат крепче. Позвонки крестца больно впиваются в деревянную спинку скамьи. — Дёрганная, ужас, — цыкает Квинт.       Мышиный писк перекрывается закусанным языком. Квинт хотел бы закусить её шкирку, но чувствует, что пока рано. Она не забыла о прошлом. Необходимо было немного ласки, чтобы следующий кульбит на горке привязал её к нему. Квинт тоже любит собак. Разбирается в них лучше. Было больше времени.       — Да.       Лав не понимает, почему Медиум позволяет это своему Малышу. С другой стороны, можно ли Номеру Пять что-то запретить? Зато она теперь понимает такую посадку, когда Номер Пять и Медиум поднимаются, но оставшийся один из тройки отъезжает назад на инвалидной коляске. Коляска выезжает первой, пока народ встаёт, поддерживая платья, мужчины подают руки дамам. Медиум встаёт в полный рост, разминает плечи, пока чёрный пиджак висит на них. Он протирает своё шею, на лице ни намёка на слёзы. Они не были выплаканы до этого. У Медиума просто выжгли слёзные железы уже давно. Лав идёт за ним на выход, не находя Номера Пять глазами.       — Называй меня Квинт, — окликает он её у дверей. — И на «ты», мы же как никак приютские дети сейчас, — зажигалка облизывает его лицо светом.       Квинт не хмыкает, как всегда. Это не игра. Его имя что-то значит для него. Квинт хочет ей сказать его. Лав почему-то не чувствует страх, будто это, правда, просто парень Квинт. Следит за движением пальцев и кивает. Квинт выдыхает дым простотой обволакивает её и толкает за собой. Они огибают угол церкви, оставаясь в тени, пока у главного входа начинают толпиться люди. Квинт не предлагает ей сигарету, зная заранее об отказе. его глаза скользят по её фигуре. Незаметно. Сзади. Будто по медной статуэтке балерины на чужом камине. И он прячет её в свой пиджак, крадёт. Затягивается и выдыхает дым в её хвост, обхватывает и забирает себе. Забирается через уши в мозг.       Квинт хочет при следующем контакте глаз забраться под её череп, опуститься пылью на серые извилины. Лоботомия.       Похороны обычного парня каким-то образом превратились в сборище богачей в изящных костюмах. Чёрные подолы шуршат, блестят на солнце, которое по-обычному скрывается за тучами и ныряет вновь на людей. Они толпятся и ждут пока гроб вынесут на плечах от иголочки одетых в костюмы рабочих. И процессия двинется парами за ними. Но выходят Харгривзы. Реджинальд ведёт под руку Грейс, выстукивает по бетонным ступеням своей тростью. Эллисон следует за родителями, держит нос высоко, наблюдает за воронами из-под опущенных ресниц. И только после пролетает гроб на чужих угольных горбах. Шаг колышет землю, Лав кажется волшебством одновременное движение людей, словно солдат. Резонанс раскачивает её мостик между реальностью и пассивно выкуренным Лаки Страйком. И только Диего не смог дойти с бутылкой. Шторы занавешены, в доме темно. Диего тащится по грязному полу коридора к кладовке. В руке недопитая водка, кажется, палёная, потому что акциз и этикетки не видно. Лампочка загорается, а в помещении два на два метра слишком пусто. Складная лестница и пара коробок. Диего тянется к одиноко висящему бойлеру и открывает стальную бочину. Бойлер оказывается всего лишь муляжом под сейф. Диего оставляет отпечаток пальца и вводит код, зажимая ключ сзади у стены.       — Номер Пять, ты знал, что лучше не играть со мной так грязно, — бормочут зло заплетающиеся губы.

***

      — Вы прислали мне закрытое платье, — решила заговорить Лав, когда они стоят сзади всех, а гроб опускают в могилу под чтение священника. — Неужели ревнуете?       — Ебанулась? — щепчут ей громко. — У тебя рука, как огромный маяк с двумя шрамами. Да и с твоей спиной тебя уже никто не тронет.       Квинт бросает взгляд вниз на неё, возвышаясь рядом и держа руки в карманах брюк. И что-то дёргает его разум. Он будто стоит сейчас с братом, с подобием друга. Квинт кладёт руку на её плечо, а когда Лав собирает повернуться, запястьем касается щеки, чтобы она смотрела вперёд. Ему почему-то не хочется, чтобы она показывала свои зелёные глаза, будто он сам бросает сейчас горсть земли на крышку. Квинт чувствует, что они связаны убийством Юдоры, как Шестой и Пятый были связаны цепочками трупов. Он спас её и теперь чувствовал ответственность, будто действительно завёл питомца.       Лав перехватывает болотные глаза удручённого Медиума, бросающего на них завистливые взгляды, и карие миндалевидные глаза инвалида, смотрящего с интересом, и будто передавая вопросы бровями Квинту. Лав краешком косится в бок. Тот улыбается одной стороной губ и вскидывает брови в ответ. Перед ними толпа чёрных теней. У могилы собралась вся семья из Харгризов. Эллисон смотрела безучастно на гроб с процессией, чуть ли не разглядывая маникюр, Грейс опять молилась. Реджинальд стоял прямо и уважительно. Когда священник хлопает библией, а все начинают расходиться, Лав выходит с кладбища к тротуару с припаркованной Ямахой.       — Медиум снял особняк, подвезёшь? — останавливается Квинт у дороги, рядом с мотоциклом и Лав.       Никто не плакал, все ждали банкета.       Она кивает, открывает сидение и достаёт ещё один шлем. Квинт с лёгкостью принимает его, надевает, застёгивает и садится позади Лав, сжимая её бёдра и прижимаясь телом сзади. Лав пытается не обращать внимание на руки, заводит Ямаху, наклоняясь и отталкивается от бетона сапогами. За пару секунд набрав шестьдесят километров. Рука Квинта скользит вверх по бедру, скрываясь за его ногой от прохожих. Он приподнимает платье сзади и толкается рукой между сидением и трусиками, забираясь под них.       — Ямахой сложно управлять, — между прочим говорит она, зажимая микрофон, передающий сигнал в наушники шлема.       — Я верю в тебя, — ободряет, смеясь. — Даю пять попыток.       Лав тоже усмехается, чувствуя пальцы между губ, скользящие внутрь неё, — пять попыток выжить?       Диего не нужны попытки. Он цепляет фотографию A.R.X. на стену кнопкой и ведёт от неё нитку по диагонали вниз к A.R.A., обозначая их связь подвалов с наркотиками, клубов с распространением и отелей для встреч. A.R.X. не зонт, защищающий от опасности. Это купол, закрывший город от солнца. Его спицы — его фирмы A.R.A., A.R.O. и A.R.S. Три столпа — это три спицы, которые он выдрали из колёс штата и вставили в отвратительный зонт. А на вершине фармацевтическая фирма A.R.X. Цитадель производит таблетки, но не всегда помогающие выздоравливать. Медиум лишь продавец и кассир. A.R.X. ничего не приносит, только производит и потребляет. Сжирает ресурсы других трёх компаний: подвалы и клубы, грибы и трава из земли, чистые деньги. Техас падёт после Далласа. Новое Чикаго. А по центру её голубые глаза. По центру Юдора и Дантре. Диего больше не поведётся на их розыгрыш. Диего прикрепляет фотографию девочки с голубыми глазами и её родителей. Внизу ксерокопии виднеется подпись: «P.A. и L.A.» — инициалы отца и дочери, важнейших персон: секретаря Харгривза и потерянного свидетеля. А внизу записка с дёрганным почерком:

«Я девочку знал, в глазах распускались цветами Лаванды. Я любовь посвятил на могиле её. Мертвее живых сухие поля чистоты. Завяньте. Утопаю в душистых болотах гнилых до краёв

without love P.A.»

***

      На особняк за городом спускаются сумерки. Три этажа залиты светом. Скрипачка солирует, минор подтягивает оркестр. Официанты маневрируют между гостями к одному из столиков в темноте, где сидит инвалид с Квинтом. Медиум общается с какими-то блестящими золотом мужчинами. К нему подходит рослый охранник, пиджак на котором еле сходится, а от уха вьётся наушник, что-то говорит, прикрывая рот ладонью, и Медиум кивает. Лав следит, как светловолосый охранник возвращается к Харгривзам, болтающие о чём-то и будто предлагающие свою дочь какому-то мужчине с сыном. Они кивают в прощании и выходят из холла на аллею. Свет фар и звук шин приближаются к высоким дверям, и Харгривзы садятся в бронированный джип.       — Станцуем? — неожиданно снова раздаётся шёпот над ухом.       А Лав будто и привыкла уже к этой привычке Квинта и не поворачивается даже без его предупреждений.       — На похоронах? — наклоняет она голову назад, а Квинт чувствует, как об его рубашку елозит её волосы из хвоста.       Ему даже хочется, чтобы локон запутался об его пуговицу, чтобы она распустила уже причёску.       — А потрахаться на похоронах можно? — хмыкает он, смотря на её ресницы, скрывающие глаза. — Пойдём, — толкает он её плечом, выходя в сумрачный парк с фонарями и закуривая.       Квинт идёт в глубь. Выдыхает дым. И притягивает Лав к себе за поцелуем.       — Ну, я хотя бы не один теперь смотрю, как Кви с кем-то сосётся.       Он толкает её к дереву.       — Захлопнись, Шесть.       Рука скользит по косточке бёдер, пока нога упирается между ними.       — Ревнуешь, Четыре?       Лав спокойно позволяет ситуации происходить и течь.       — Не называй меня так.       Её руки обвивают его шею, притягивая ближе к себе.       — Правда глаза режет? Укатываюсь, качусь нахер, сам знаю.       Пепел от руки над головой падает на волосы.       — Я просто не понимаю, почему она.       Юбка задирается.       — А ты видишь ещё кого-то в этом окружении, кому не будет палевно общаться с ребёнком?       Квинт разрывает поцелуй, делает затяжку и, не выдыхая, снова наклоняется к губам.       — То есть ты не замечаешь, что это ненормально?       — А то есть было бы лучше, сосись вы с ним на похоронах твоего сокровища? Иди, пожалуйста. Иди и запрети ему. Коль ты спец по тому, как общаться с ёбнутыми. Прошу, — Номер Шесть откатывается обратно в особняк.       Медиум остаётся смотреть, как два подростка доходят до крайности на похоронах. Морщит нос и заходит следом внутрь, прикрывая двери. Какая-то девчонка, которую привёл Дэйв, а потом сдох, развращает его людей.       Диего слышит звонок в дверь. Запирает сейф и выбегает с документами. На пороге валяется письмо без обратного адреса с предложением рыбалки на бывшей рыболовной ферме и подписью P.A. Диего звонит мальчику и отправляет того проверить водоём. Он уходит в подсобку доделать стену, а после отправиться на место.

***

      Квинт чувствует, как зажатая между деревом и его телом грудь тяжело вздымается. Он хмыкает в поцелуй, прикидывая, как девушка испугается, если ей будет, чем дышать, а сзади не будет опоры. Но поцелуй просто разрывается, а её зелёные глаза выглядят стеклянными, когда под её головой оказывается три этажа свободного падения. Квинт держит её талию, пока пепел падает на чёрное платье. С крыши открывается замечательный вид на парк и огни города за ним. На небе виднеются звёзды, но Квинт смотрит ухмыляясь краешком губ лишь в болотные глаза.       — Ты не боишься упасть? — делает затяжку.       — Вы уже давно убили бы, — с трудом отвечает Лав, напрягая шею. — Причём не так легко и не на таком людном месте, как парковка, по которой я размажусь. Вы чего-то хотите и теперь в моих же интересах молчать, но я всё-таки больше привязана к Медиуму, чем к себе, поэтому рассказала бы то, что Вам нужно и без этого всего.       — Почему интересы мафии тебе важнее, чем свои?       — У меня никого не осталось. Я готова умереть за эту работу.       — Как умерли твои родители?       — Их разгрыз волк, так мне сказали. Тогда меня не было дома. Я зашла и сбежала, когда услышала, что в доме кто-то есть, увидела кровь и трупы. Больше туда я не возвращалась. Я даже выдохнула, они были помешанными на работе.       Квинт усмехается, затягивается и толкает Лав с крыши особняка. Да, он сделал всё за сегодня, чтобы расслабить её. А после утопить       Помимо трупа Юдоры на дне Диего находит кровавую надпись на полу. «SOS. Я в подвале A.R.A.». Кровь отправляют на расследование. Диего не верит своим глазам, когда через неделю приходят результаты девяностовосьмипроцентного совпадения с семьёй пропавшей девочки. Он отдаёт приказ проверить все возможные подвалы. Начальник только соглашается, качая головой. Ему это не нравится, но против записки о помощи кровью он не может ничего сделать.

***

      Лав просыпается на своём диване, чувствуя тяжесть в ногах. Открывая глаза, она видит как Квинт сидит, приложившись к стенке и щёлкает беззвучно пультом. Одеяло закрывает её ноги и аккуратно лежит на его торсе.       — Ты в курсе, что у тебя тут не подключен ни один канал? Ты вообще как развлекаешься? Смотришь белый шум?       — Что случилось?       — Ну, — откидывает он пульт, долистывая до сотого пустого канала, — ты ёбнулась с крыши, — опускает он подробность толчка. — Охуела, — Лав смутно пытается осознать, что ничего не болит. — Нанюхалась в дрова, — наконец-то звучит правда, — предложила поебаться, но, как я потом понял, — пожимает Квинт губами, — не мне, — он дёргает носом на стол, где лежит Берса. — У вас с ней замечательные отношения, как я заметил.       — А ты-то что тут делаешь? До сих пор, — уточняет она, чётко понимая, что он бы мог и оставить её лежать на асфальте, только предложение, видимо, было заманчивым.       — Ты не выгоняла. На работу не пора? Клиенты ждут.       — У меня выходной, — она встаёт и голая, ничего не стесняясь в своём доме, направляется в ванную.       Квинт провожает её взглядом и опускается на колени локтями, заглядывая вслед. Раны ещё не зажили и привлекали внимание киллера. Пару засов на шкирке он оставить всё-таки успел. Только вот когда они попали в дом и начали раздеваться, она пьяно отмахнулась, открыла сейф, предлагая дорожку и получая отказ, вывалила две ложки. Чувствуя укусы на спине, она лишь немного возбуждалась и практически не реагировала. Квинт сел рядом, когда она включила телик и, правда, начала пялить в белый шум и залезать себе в трусы, пуская потом и Берсу. Квинт уже заснул, когда она привалилась рядом, спина к спине, теряя возможность убить его. Это заставляло проворачивать в голове вчерашний день. Всё шло не так, как он планировал. Напугать — расслабить — напугать сильнее — расслабить до симпатии. Это обычная последовательность приручения. Квинт знал, что белые доберманы плохи в обучении, больны и зачастую работают не как бойцовские собаки, а лишь украшения к интерьеру, редкая дорогая диковинка. Но не знал, что настолько. Её, кажется, только раззадорил полёт с крыши, остановленный его же телепортацией. И раззадорил не в ту степь.       А Лав упирается обессилено на раковину и в зеркале видит только его глаза. Трясину, которую видела, когда падала. Последнее, что она видела. Её тошнит, не сколько от вчерашних доз, сколько оттого, насколько похожи глаза. Цвет блевотины. Зелёной и противной. Она зажимает большой палец, чтобы прекратить рвотные позывы. Трясущейся рукой лезет в глаза и снимает линзы, за которыми скрывалась фиалково-голубая радужка. Глаза щиплет от ночи с ними, но Лав рада, что не сняла их при Квинте. Она открывает зеркало и достаёт пузырёк с каплями для глаз. Но резко от запрокинутой головы ей становится ещё хуже, она бьёт по крану, врубая воду и отшатывается к унитазу, падая на коленки. Лав тонет в трясине, чувствует, как из-под ног снова уходит крыша. Она падает на дно. Пытается оттереть с себя чужие насмешливые взгляды, но вспоминает лишь дым его сигарет. Ей кажется, будто вчера Квинт не касался её. Ей насрать на прикосновения к телу. Её трахали потные, вонючие, толстые, противные, грязные, убийцы. Она сама убивала. Но ни разу в жизни её не пугали настолько сильно. Квинт залезал глубже. Его глаза вместо пятен под веками, въелись как иллюзия. Закоротили зрительный нерв, замкнули на себе. Он пометил её на спине, но тогда это было неважно. Дрожь от него — вот, что хуже. Намного более внушительная вмятина.       Квинт ещё никогда не ошибался.       Девочку-альбиноса тошнит не лепестками фиалок, не цветками сирени. Её желудок выворачивается, как пустой пакет. Её организму не хватает ресурсов, чтобы наполнить его, будто ей в детстве денег. Язык пытается шептать, чтобы отвлечь тревогу и атаку её мозга на её тело. Она не хочет, чтобы он касался её. Чтобы он смотрел на неё. Даже если она не видит в нём Номер Пять. Тот парень — Квинт. Номер Пять это чудовище в полупрозрачном плаще и маске. Лав закрывает от рукой от надрывного смеха. Глаза напряжённо взирают в крышку толчка. Она не понимает, почему её тошнит смехом. Даже не думает об этом. Пока в комнате орёт телефон. Лав даже не понимает сначала, что за звуки в её голове могут издавать что-то похожее на Эминема. Неужели она начала думать так быстро. А когда осознание сталкивается с её взглядом в унитаз, она шипит, подрывается, брызгает водой в лицо, полощет рот и по пути надевает линзы, но те падают на раковину и практически смываются, но Лав шустрее воды, когда дело доходит до жизни. Опускает ручку крана и вылетает в душную комнату. Квинт курит и стряхивает пепел на стеклянный столик, провожает её взглядом к тумбочке и снова затягивается.       — Да?       Лав кивает Квинту на свои трусы, а тот пожимает плечами с видом: «что такое трусы?». Она закатывает глаза, скрипит зубами и подходит сама. Натягивает, держа трубку ухом и плечом, а потом морщится напряжённо, бросает взгляд на Берсу и беззвучно произносит губами «сука».       — Сейчас, подождите меня, если придут, держите двери. Выхожу.       Лав кидает телефон на кровать.       — Так пойдёшь? — Квинт стряхивает пепел и показывает рукой на девушку в полунадетых трусах.       — Ага, отвлеку внимание копов, — натягивает стринги, — собирающихся облазить наши подвалы.       — А что ты так переживаешь? У Вас там что-то незаконное? — смеётся Квинт поднося Лаки Страйк к губам.       — Не поверишь, — она выуживает чёрное платье из шкафа.       — Да забей, думаешь у нас крыс в полиции нет? Ты слишком наивная девочка.       — Ага, скажи своим гонцам, что они лажают, копы уже стучатся в некоторые клубы с ордерами на обыск, а тебе похоже заняться нечем.       — Нечем, — слишком спокойно пожимает губами Квинт. Он больше, чем уверен о сговорном обыске нескольких пустых подвалов.       Лав поднимает на него глаза. А Квинт не смотрит на неё. Ей кажется, что сейчас он сказал правду. И она чувствует связь. Будто это парень, который курит, — её друг сидит у неё дома после того, как они всю ночь говорили на пустой кухне. Но Квинт ещё и Номер Пять. Он тушит бычок о её стол. Встаёт левым боком, не показывая тату, и надевает брюки на трусы. Лав поднимает бровь от кубиков пресса, чуть не свистнув.       — Не боишься? — кивает он на короткую юбку.       Но Лав боится Квинта.       — Боятся должны меня, — мажет она тени пальцами на глазах как попало.       — Даже я?       — Я никогда не буду планировать твоё убийство.        «Планировать», — ухмыляется Квинт.       Лав редко планирует.       Они выходят из дома, садятся на Ямаху, Лав смотрит с вопросом на Квинта, надевающего шлем, тот говорит что-то вроде «попридержу юбку» и кладёт руки на её бёдра, сжимая ткань, поднимая выше, а Лав просто всю жизнь «хотела» такую охуенную заботу. Она поворачивает ключ зажигания, чувствуя задницей его брюки. Отталкивается, толкаясь в пах. Шлем больно бьёт в её макушку, когда он приваливается лбом. И они отъезжают. Он скользит рукой между её бёдер выше, прижимает рукой под живот, выбивает воздух, продавливает до выступающих рёбер. Но всё-таки не даёт юбке задраться, кладёт ладонь на сидение. Лав чувствует клитором большой палец.       — Умеешь вилли? — шепчут-смеются-хрипят прокуренным голосом в динамик.       — А ты умеешь не умирать? Я села на мотоцикл полторы недели…       — Делай.       Никто не умеет отказывать тому, кто выше по иерархии. Ведь откуда она знает, может, это не член упирается в задницу. Лав отчаянно понимает, что давление в колёсах слишком большое, её закрутит на дороге, даже если у неё получится. Холостых оборотов не хватит, меньше трёх тысяч, а значит, они клюнут носом быстро и жёстко. Лав находится на первой передаче. Она медленно притормаживает и сдерживает скорость. Мотоцикл под руками начинает вилять. Лав чувствует, как задние колёса шипят на неё, у Ямахи течка. Не корова, а бык, который дербанит землю копытами. Лав выжимает сцепление и чуть-чуть поддаёт газ. Энергия Ямахи змеёй извивается у неё между ног, возвышается орущей смехом тенью сзади. Квинт начинает хохотать, точно он и есть эта чистая энергия хаоса, тоже ощущая напор под собой. Газ фиксируют, а потом быстро отпускают сцепление, оставляя немного давления на педали заднего тормоза. Мотоцикл подпрыгивает передним колесом, Лав теряет управления, представляя только, как они сейчас перевернутся либо на бок, закручиваясь, либо на спину, отбивая задницы и почки, ловя шеей гробы и ящики. Прыгая прямо в земляную яму кормить червей. Слава Богам, что первым полетит Квинт. Лав успевает поднять брови «я же говорила», а Квинт смеётся и его голос искривляется, становится эхом из далёкой пещеры.       — Post mortem, — доносится бешенный адреналиновый хрип из динамиков, пока нос Ямахи заносит на встречку.