Smaragde

Иван опаздывает всего лишь на десять минут, что почти не пугает его. Экипаж останавливается у дверей особняка, и Брагинский быстро из него выбирается, поправляя выбившиеся пряди и разглаживая помпадурную ткань на жилете. Весь он сегодня это смесь чёрного, белого и изумрудного, как и предупреждал Людвиг. «Акценты на зелёном, но никакой похабщины». За любую ошибку в одежде или лишнюю, но въедливую деталь, он обещал натравить своих бабочек. Хорошая угроза, при условии, что в огромной бальной зале даже при всём навыке Россия бы просто не нашёл бы в толпе ту, кто ткнёт его острой и отравленной шпилькой. Или подсыпет цианид, который Германия описывал как миндальную сладость, приятную, но противную впоследствии. — Ваше Высочество? Брагинский поворачивается к слуге, принимая из его рук сделанную на заказ маску специально для этого бала-маскарада. Плотная белая кожа, цвета газа «Донна Мария», закрывающая верхнюю половину лица, украшенная мелкими белёсыми бриллиантами и крупными сверкающими изумрудами, создающими подобие короны там, где расположены брови. Всё идеально прилегает, держится и создаёт величие, которое он может и должен себе позволить. Горделивое сочетание белизны и зелени, которое смешивается с такой же белизной гродеберленской рубашки и громуаровских перчаток. И весь этот опалово-кипенный мешался с объяревыми брюками цвета прюнеля и такого же цвета туфлями. Дорого, богато и торжественно. За такое Людвиг не должен убить. В отличие от опоздания на такие долгие десять минут. Маска оказывается на переносице, и Иван долго выдыхает, стараясь успокоить резко накативший страх за своё сердце. Потому что да, Германия способен на многое, когда дело касается его праздника. И идеально в нём должно быть всё, начиная от гостей — независимо от их положения в обществе — и заканчивая закусками и напитками. Любое отклонение должно быть в скорости исправлено, а человек устранён из залы и с бала. Быть этим самым человеком Брагинскому не хочется. Двери усадьбы открываются перед ним, пропуская в окружение людей, слуг и музыки, кружащих вокруг и рядом. Взгляд тут же цепляется за внутренний балкон второго этажа, на котором, в окружении мейстерин в ярких платьях цвета лягушки в обмороке, стоит Людвиг с хрустальным бокалом вина. Почти сразу немец ловит восторженный взгляд снизу и в его ответном взгляде любовь перемешивается с чем-то тёмным и горьким, оседающим на языке. Под этим взглядом Брагинский ловко передаёт визитную карточку церемониймейстеру, который громко и чётко объявляет пришедшего: — Его Императорское Высочество Иван Николаевич Брагинский, герцог и штатгальтер петроградский, фавор Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской или же Екатерины II, гранмама нашего благословенного Императорского Величества Александра Павловича, князь императорской крови... Иван едва заметно закатывает глаза, не желая слушать все эти бесполезные титулы. Единственное, что радует его в этот момент, это ощутимое довольство с внутреннего балкона большой бальной залы. Германии нравится слушать все эти титулы, слышать яркие шепотки уважения, страха и лёгкой нотки вожделения. Когда долгий список заканчивается Россия проходит глубже в комнату, успевая на ходу откладываться и извиняться, сообщая о том, что первый его танец уже занят, а потому он предлагает последующие. Лишь хорошая память спасает его от появления в руках специального бального блокнота, который привычно держат при себе дамы, но уж никак не господа. Мешанина чёрно-белого и зелёного цветов расступается ближе к огромной мраморной лестнице на второй этаж, обнажая перед первыми ступенями одну из мейстерин в муреновой маске зайца, оставляющей видимыми лишь губы, подбородок и глаза. — Sa Seigneurie ждёт вас наверху, — девушка слегка опускается в книксене, а затем исчезает в толпе. Лишь внешне сие девушки выглядят хрупкими и нежными, но опытный глаз не обмануть: в волосах серебряные шпильки с мелкими изумрудами покрыты ядом, в кольцах острия с ним же, а небольшой каблучок достаточно прочен, чтобы в крайнем случае разбить нападавшему или жертве голову. И в дополнение образа опасной "игрушки" шло красивое ожерелье с большим кристаллом. Только вот кристалл открывался, а его содержимым был яд, который можно было подлить в еду или напиток. Опасно, но действенно. Хрупкую леди вряд ли заподозрят в чём-то серьёзном, например в шпионаже. И Людвиг этим активно пользуется, цепляя к себе любые, даже самые мелкие слухи. Ведь никогда не знаешь, что и где пригодится. Небольшая — сравнительно комнаты, но никак не мебели — ниша встречает Ивана ещё несколькими мейстеринами и сидящим на удобной софе Людвигом. Тот выглядит более-менее довольным сладкими закусками на подносе, стоящем на небольшом столике, а потому Брагинский надеется, что его сейчас не скинут с балкона. Падение со второго этажа его не убьёт, но под резными перилами находится лестница с острыми ступенями, падение на которые гарантирует серьёзные травмы. — Опоздание на десять минут, Geliebt, — выдыхает Германия. Парчовая ткань цвета паука, мешающая в темноте чёрный — превращающая его на свету в серый — с выявляющимся на свете красным, шуршит по софе, когда он поднимается с неё. Девушки тут же растворяются, будто их и не было, но короткий взгляд вниз тут и там сверкает светло-зелёными платьями того оттенка, что сегодня надет на служках Людвига. — Я однажды тебя за это придушу. — Буду очень рад этому. Всяко лучше, чем умереть от яда твоих нимфеток. Это обращение вызывает у немца странный блеск в глазах, идеально описывающий цвет его жилета и рубашки. Даже маска сверкает хризобериллами, мешая зелёный с родным ему серым, блестя цветом на померклом фоне. Острые черты идентичной маски радуют Брагинского, заставляя нарушить условные границы диалога, сделав пару шагов вперёд. Людвиг отвечает на это поднятой ладонью, утыкающейся Ивану в грудь. — Даже не думай. — А я и не думаю, я действую. — Неудивительно, — отвечает Германия, но заметно смягчается. На деле он даже не зол, потому что знает, что его русский не опаздывает из-за каких-то противных вещей по типу лени или нежелания куда-либо ехать. Брагинский всегда спешит к Людвигу, несмотря ни на что, даже расстояние в несколько стран. Для него главное быть, а когда не так уж и важно. — Могу я пригласить Вас на танец? — спрашивает Иван, аккуратно и нежно обхватывая запястье своего немца в желании положительного ответа. Тот захватывает минуту осторожной тишины, которая после заставляет Россию смущённо и горько-напуганно руку убрать. — Вот теперь сделай всё как положено, и я скажу «да», — ехидно улыбается Людвиг, на что Брагинский улыбается в ответ, делая всё как положено: вытянув правую руку и поклонившись. И в ту же секунду немец принимает его предложение, положив левую руку в предложенную. — Только танцевать мы будем тут, потому что в зале есть некоторые... персоны, которым я не хочу попадаться на глаза. — И как долго при этом они проживут? — понимающе склоняет голову к плечу Иван, с чужой ладонью в ладони отходя к перилам, на которые он опирается бёдрами. — До старости, я думаю. Но вот с титулами или нет — это уже другой вопрос, — аура тьмы вокруг Германии сгущается лишь на пару секунд, а затем исчезает, будто её и не было. — Тогда зачем нам скрываться? — провоцирующе интересуется русский, не скрывая хитрый блеск в голубых глазах. — Потому что тогда твоих титулов поубавиться, как и моего терпения тебя рядом с собой. — Ты не можешь быть настолько жесток, Meine Liebe, — довольно щурится Брагинский. Он ведь знает настоящего Людвига — мягкого и нежного, ехидного и доброго, который насилие воспринимает в слабой форме. Иногда и вовсе не воспринимает, находя другие методы устранения кого-либо. В некоторых случаях смерть оказывается намного лучше, чем позор всего рода или полная бедность, которые немец может осуществить щелчком пальцев и томным взглядом, который сопровождает короткий взмах белёсых ресниц. — Я всё ещё могу скинуть тебя отсюда, — жизнерадостно отвечает Германия, улыбаясь. — И послать к тебе Лису, чтобы она тебя добила. Елисавета была обермейстериной у Людвига, а потому командовала всеми остальными девушками и выполняла самые сложные его задания. Если Людвиг в шпионской сети был пауком, то Лиса была центром его паутины, который сообщал о дрожании десятков мелких паутинок. Это пугало своей слаженностью. — Сначала танцы, а потом убийство, хорошо? Немец кивает. — Тогда пойдём. В залу. В конце концов, ты правишь этот бал, а твоё лицо никто не узнает под маской, — Иван шепчет это в чужое ухо, заставляя что-то внутри Людвига задрожать в предвкушении, а затем касается тонкой кожицы раковины губами, оставляя лёгкий поцелуй. Шалость, не более, но такая приятная шалость. — Умеешь соблазнять, — выдыхает Германия, не скрывая дрожь голоса. — Научился у лучших. Музыка сменяет темп, сообщая всем пришедшим о полонезе, в котором сливаются десятки пар, двигаясь свободно и скромно одновременно, выстраиваясь в ожидании. Господа в чёрных костюмах с белыми и зелёными вставками, леди в платьях скромных оттенков зелени и дамы в насыщенно-яринных платьях и украшениях, сверкая богатством изумрудов, хризалитов и серебра. Ярко и грациозно, но все эти цвета и люди меркнут, едва не роняя маски, когда по ступеням спускаются глава бала и его избранни... к? По залу летят едва слышимые в музыке шепотки и смешки, которые Иван с Людвигом игнорируют. А вскоре начинают игнорировать и все остальные, считая это очередной странной причудой императорского двора. — А ты боялся, — довольно шепчет Брагинский, и его довольство отражается музыкой, под которую они двигаются. Медленно, чинно, без необычных и вычурных движений, ведя за собой остальные пары, двигающиеся так же, как они. И когда все пары выстраиваются в зале танец начинается, степенно и великолепно. Движения мягкие и чёткие, партнёры кружат рядом со своими дамами, а затем, под всполох нот, меняются, меняясь друг другом. Иван с Людвигом меняются тоже, но не расстаются на уровне духовной связи, тянущейся тонкой струйкой невидимого дыма между рядами людей, которая после возвращает их к первейшему положению, под которое окружающие их пары поднимают руки, образуя за собой арку, которая напоминает им вечность змеи, закусывающей свой хвост, всё начинается от первых и заканчивается последними. И всё же, этот танец намного менее высокопарный на своей родине, чем здесь. Здесь это символ торжества и величия, а не силы и любви. Но в итоге музыка финально обрывается и переходит в новый темп, заменяя полонез вальсом, под который они исчезают, сливаясь с мраком теней, удачно утащив с собой из буфета поднос с закусками и пару бокалов вина. Их покой незаметно охраняют, даря хоть и мнимое, но чувство безопасности. В особенности от гнева кухарок, снующих туда-сюда по кухне, чтобы накормить голодных после танцев, дуэлей и жара людей. Виноградные оплатки с мороженым из печки оказываются достаточно вкусными, чтобы быть одобренными Людвигом. А вино даже не думает горчить на языке, что тоже вызывает удовольствие от бала. Небольшое, потому что в голову ударяет мысль о других танцах, но всё же. Германия мысли своего русского будто бы читает, отвлекая его неожиданно скормленной оплаткой, вместе с которой в рот Ивану случайно попадают и немецкие пальцы, пачкающиеся в начинке. Вафли Брагинский быстро проглатывает, а руку хватает, не давая ей спрятаться близ своего хозяина, после чего весь нежно-фиолетовый джем тщательно слизывают, благо перчатки они сняли за пару минут до наискрытнейшего перекуса, иначе бы их можно было бы выкидывать. Россия ведь знает, что второй пары у Людвига нет априори, а его перчатки на тонких ладонях выглядят до боли смешно. — Фу, — недовольно произносит Германия, но руку не убирает. — Противный. — Я знаю, — отвечает Брагинский, отпуская чужую руку. Та тут же упирается ему в грудь уже знакомым жестом. Под мягкими подушечками привычно и тепло бьётся в размеренном темпе сердце, которое лишь на обращение к себе ускоряет свой ритм, лишь ради своего любимого, ни для кого более. Собственные руки Ивана ползут по парче жилета, а затем сползают на скрытые парчой цвета вороньего глаза бёдра. Ткань нежная, тёплая, как и сами конечности под ней. — Если твои лапы поползут ещё куда-нибудь, то я тебя укушу, — мирно отзывается Людвиг, сгибая локоть и подаваясь вперёд, утыкаясь носом русскому в ключицу, позволяя себя обнять чуть крепче, что Россия и делает. — Кусать буду больно. — Я не против. — Ты противный и мне не нравишься, — фыркает в помпадур немец. — А ты мне очень нравишься, больше, чем самые ценные вещи в моей жизни, — признаётся Иван. — И какие же вещи? — Вино, деньги и оргии по четвергам. — Аг... Подожди, — из расслабленного и чуть сонного Людвига неожиданно появляется недовольная ящерица, — какие-такие оргии по четвергам? — Я же говорю, ты мне нравишься больше, поэтому никаких оргий, — не очень осторожный удар в живот заставляет поморщиться. Германия не бьёт сильно, даже не больно, но всё равно неприятно. — Я пошутил. — Дошутишься однажды, и я пожалуюсь Гилу, что ты меня обижаешь. И тогда он тебя... Покусает. Брагинский тихо смеётся, заставляя спустя пару секунд засмеяться и своего немца, и их общий смех прячется вместе с ними в тенях, не вылетая ни в бальные залы, ни в буфет, ни на кухню. Лишь некоторые тени слышат его, но игнорируют, привыкнув к другим звукам, которые сообщают им самые важные вещи. Но этот смех не таков, он просто тёплый и семейный, смешанный с любовью несмотря ни на что, а потому безопасный и одновременно с этим опасный. Закуски с подноса заканчиваются почти одновременно с вином, а потому они покидают тени, скрываясь в толпе без каких-либо проблем. Взгляды в спины их не беспокоят, как и чужие голоса в полутонах. Хотя, Германию это немного всё же беспокоит, но уверенная ладонь на боку дарит уверенность и неосязаемое убежище под чужим боком. Так что пусть безкультурно пялятся, плевать. Сейчас для них главное вытащить ещё что-нибудь приятное и сладкое с кухни, а потом успеть к кадрили, чтобы после неё сбежать в парк. Тем более Людвиг хотел покормить уток, у которых недавно появились утята.