Осьмушка

Нейдёт от сердца песня, которую принёс Коваль. И в память-то не легла как следует, а от сердца не уходит. Второй день клан идёт, будто торопясь оставить позади Мясную стоянку, и следы они теперь стараются прятать, даже кострища закрывают, подкопав, зелёным дёрном. "На зиму поворачиваем", - толкуют орки, и Пенни уже успела выяснить, что зимуют Штырь-Ковали обычно в нацпарке-заповеднике, в глухом и безопасном его уголке, к югу от Великих озёр. На том обширном участке, оказывается, тихонько живут себе круглый год и даже взаправду работают несколько орков, перекроенных наподобие людей, как Виктор Дрейк. Пенни точно не знает, с чего нынче такая спешка: простая ли предосторожность из-за убитых похитителей - или принесённая Ковалем весть из города тоже имеет серьёзное значение. Костлявые беспокойны. Даже при коротком отдыхе иной раз могут поссориться и зло подраться на ровном месте. Уж на что спокойного Ёну не миновало: вчера они с Костяшкой зацепились, как следует правильно драть кору для растопки - в результате раскровянили один другому лица, а Коваль ещё и по подзатыльнику выдал, без особой жалости. Конопатый хотя и не орк, но, видать, силы накопил изрядно за своей кузнечной вознёй. *** Нэннэчи Магду и конопатого старшака подвёз до озера на маленьком тракторе матушки Дрызгин внук, не Ваха, другой. Пенелопа помнит: взгляд у Коваля был сумасшедший, а в руках - старый исцарапанный кассетник-радио. Коваль называл его дурацким словом "мафон". "Вы должны услышать. В городе это из всякого утюга... Мафон у Дрызги в сарае взял, сто лет они его не слушали, записал вот почти с начала. Вы не поверите". На записи с какой-то музыкальной радиостанции девушка-диджей лёгким натренированным голосом сообщает о сенсационном "взломе чарта" и о новой песне какой-то там таинственной Падмы аккурат после скандального интервью. Песня влетает с ходу в тройку лидеров, бла-бла-бла, слушайте, не забывайте голосовать за любимых исполнителей по номеру такому-то. И потом происходит песня. Музыкой она обвита очень скудно. Глухой монотонный ритм, похожий на биение сердца. Такое звяканье, будто кто-то притоптывает в такт ногами, закованными в кандалы - странное сравнение, но Пенелопе отчего-то именно это приходит в голову. И голос. Вначале очаровывающе нежный, а потом - звенящий гневом и болью, заходящийся в ярости. Голос не похож на женский, не похож и на мужской, он вообще не кажется человеческим. Даже Пенни-Резаку ясно: это песня для безлунной ночи, и так невыносимо странно слышать её под солнечным светом, да ещё и спетую в человеческих словах. И Сорах садится рядом со старой Сал, будто разом ослабли крепкие ноги, утыкается лицом бабке в колени и то ли скулит, то ли подпевает по-правски. И оказывается, многие из Штырь-Ковалей тоже знают правильные слова. *** Для того, чтобы на радио появились такие песни, людской мир, каким мы его знали, должен был сильно подвинуться, с самых основ, говорит Коваль. Что же нам дальше делать? Могло быть и наоборот, возражает нэннэчи Магда Ларссон, появилась в удачное время эта Падма - кем бы она ни была на самом деле - и миру теперь придётся подвинуться. Так тоже иногда бывает. Тис ни с кем не спорит, всё больше отмалчивается, но Пенелопе кажется: Штыря что-то мучает, и от этого ей делается страшно, и хочется выть. *** На третий день к вечеру старшаки отправляют вперёд впробежку Ржавку и Пенни. Скоро пойдут вовсе знакомые Резаку места, ведь именно к той стоянке Виктор Дрейк подгадал её привезти. Этим путём - вдоль озёр да по щукиной речке - Штырь-Ковали живут уже шестое лето, говорит Ржавка. А прежде того ходили иначе, но места попадались не слишком весёлые.. С ближней горки наверняка уже будет видна старая гарь, думает Пенни. Та самая, откуда Штырь меня гонял. Она хочет спросить, а чего же это такого весёлого в здешних местах по сравнению с теми, прежними, но тут Ржавка хватает её за руку: - Тиш-тиш... ох, смотри. Впереди бредёт какая-то тёмная фигура. Тащится, спотыкаясь, и безостановочно двигает руками перед собой, будто хочет что-то нашарить возле груди. Мотает головой, ковыляет по кругу. Потом останавливается, словно забывши, куда нужно идти. - Он больной? Или пьяный? Может, помочь нужно, - произносит Пенни. С такого расстояния чужака должно быть трудно учуять, но в воздухе чувствуется что-то вкрай неправильное. Запах? Смрад.. - Помочь-то нужно, - тихонько соглашается Ржавка, - да мы с тобой тут плохо управимся. Это не болезнь. Это... Тут тёмный чужак вскидывает голову - услыхал ли? учуял? - и чешет в их сторону, всё тем же нелепым манером. Пенни чувствует, как дыбом встают мелкие волоски вдоль спины, вдоль шеи, на руках. - Мертварь, - выговаривает Ржавка. И они бегут прочь что есть силы, словно загорелась под ногами сырая земля. *** - Нам в школе говорили, что их не бывает, - почему-то зубы у Пенни стучат, как от холода. - Нам говорили, это всё сказки. И кино... - Щас будет нам кино, - вздыхает Коваль. Он точит оселком нелепую длинную железяку, орчий меч, они с Тисом одни из всего клана таскают такие. - Третий блин мертварь за шесть лет... - конопатый ругается на орчанском наречии, а молодые костлявые глядят на него во все глаза, как на бога. Но не похоже, чтобы кто-нибудь был чересчур напуган. - Полвека назад.. да не, уже больше - была большая война, - произносит Штырь. Подаёт Ковалю раскуренную самокрутку, пахнущую сухой медовой травой, не в руки подаёт, а прямо к губам, чтобы затянулся. - Началась она среди людей, далеко отсюда. Но пошла, как песня, на все стороны. У нас говорили так: орку воевать - как сирене плавать... - Как страфилям - под небушком летать.. - тихо произносит Дэй. - ... только там стали такие дела твориться... - Штырь тянет с самокрутки густой дым, от которого у Пенелопы чуть слезятся глаза. - вовсе бесчестные. - И "Анчар", - говорит Магранх-Череп, скривив рот. - И "Анчар", - продолжает Штырь. - А под самый конец кое-где и мертварей повадились подымать. Сперва своих же. Раз за разом. Раз за разом. Не давали помереть честно. А потом какой-то чародел говняный додумался и чужих обезволить. Свежих. Ещё считай тёпленьких. Чтобы возвращались, значит, к своему войску, и там... - Щучий Молот всякое рассказывал, - кивает Коваль. - он тогда наёмничал, совсем молоденький был. Пенни даже не хочется спрашивать, за кого наёмничал этот Щучий Молот. - Здесь, - говорит Штырь, - были большие бои, на этой земле. У людей теперь об этом немногие знают. А мертварей подымать всё-таки очень нечасто отваживались, такое это худое дело, хуже не сразу и выдумаешь. И после почти всех прибрали. Будто их никогда и не было. Сейчас небось расскажи кому - засмеют. - Ага, блин, я щас сам тут обсмеюсь, - сообщает Коваль, и Штырь снова подносит ему курево. - Кхм. Ну, пойдём, что ли. - Хочешь - давай я, - предлагает Штырь ровным голосом. Как будто речь идёт о том, кому отмывать извозившуюся в грязи маленькую Шарлотку. - Пшёл ты, миленький. Легче меня с этим никто не управится. - Знаю. - Почему Коваль?.. - отваживается спросить Пенни. Она и не ждёт внятного ответа, но Магда Ларссон объясняет: - Ты ведь знаешь, в человеческих легендах кузнецы часто бывают колдунами. Орки не способны к настоящей магии, и у них всё наоборот: орочий кузнец разрушает чужое колдовство. По крайней мере, они в это верят. - Не верим - знаем, - возражает Ёна. - Нэннэчи, ты ж сама два раза видела. - То есть Ковалю легче убить.. ту штуку.. чем остальным, потому что он всё время возится с железяками? - Не убить, - поправляет Череп. - Убивали его, небось, уже много раз - то-то он до сих пор мается. А Коваль его отпустит. Ванн-Кхам Щучий Молот хорошо всему научил. *** Вечерний сумрак ещё не так загустел, и мертваря хорошо видно. Для погибшего более полувека назад бредёт он удивительно шустро, и всё так же шарит пустыми руками по своей груди. По одежде уже и не разобрать, к какой воюющей стороне когда-то он принадлежал. Наверное, это не важно. Ни глаз, ни носа на искорёженном лице, только тёмные дыры. Зубов зато полон рот. Ровных, красивых. Пенни смекает, что мертварь идёт по её и Ржавкиному следу, но прямо сейчас ей кажется, что всё происходящее - какое-то кино, дешёвенький ужастик, только и всего. Потому что ведь мертвари - выдумка. Конечно, выдумка. Иначе и быть не может. Настоящего живого врага можно постараться убить. А это... Только расходящийся от тёмной фигуры смрад продолжает убеждать: да вот хрен там, а не кино. Смрад даже не такой, как бывает от старой трупнятины, а совсем, совсем неправильный. Он проникает прямо в башку, в самое нутро, минуя нос. Сквозь него отлично можно чуять все остальные, привычные и мирные запахи, даже лёгкий след дыма медовой травы на волосах Коваля, и вот от этого, кажется, жутче всего. Угадав поблизости присутствие живых, мертварь бодрится, подбирается, перестаёт бестолково сучить руками и идёт почти вприпрыжку. Только вдруг останавливается и замирает, будто с маху на что-то налетел. Коваль выходит навстречу - точёная железяка наотлёт - и вдруг заговаривает с мертварём, ровно как с умаявшимся другом. - Устал, да? Вижу, устал. Давно шатаешься. Страшно давно. Ни сна, ни передышки. Что ж за паршивцы с тобой такое сделали, а. Вряд ли тот способен понимать обращённые к нему слова, но теперь мертварь стоит, склонив голову, и только вздрагивает, тихо хрипя. - Войне тебя отдали, а она и не взяла. Обидно. Нежить вздрагивает сильнее. Конопатый идёт вперёд и говорит почти ласково: - Я твоя война. Давай. Тут мертварь вскидывает руки и сигает к Ковалю с таким проворством, что не одна Пенни успевает заорать от ужаса. Конопатый встречает его железякой. Даже не рубит: прикладывает как-то плашмя, под бок. Мертварь рушится на колени, складывается - нет, сыплется какими-то мелкими кусками, и перестаёт быть. Если бы это и впрямь было кино, то Пенни так бы и сказала: не могли, что ли, сделать как-нибудь поэффектнее?! Только неправильный смрад, казалось бы, пропитавший весь мир насквозь, исчезает едва ли не быстрее, чем сама несчастная нежить. Перед Ковалем на примятой травке остаются какие-то расползшиеся от навалившегося времени тряпицы, остатки обуви, проржавелый нож, несколько пуговиц. И горстка красивых зубов. *** Орчий старшак стискивает конопатого так, что того и гляди захрустят кости. - Ты это... опять... - выговаривает человек. - Я же сейчас как из реки дерьма вылез... - Ты чистое дело сделал. - Мне теперь сцимитар обжечь надо. - Сорах обожжёт. Ты чистый. - А чувствую себя как с грязи вылепленным. - Я тебя отмою. Ты всё правильно сделал. Никто бы не смог лучше. - Он меня слушал-слушал, а потом обрадовался да как скакнёт... - Ты с ними обязательно сперва словами говоришь... - Конечно, обязательно. Иначе я бы ещё с первого раза спятил. Потом они стоят молча, может быть, даже плачут. И хотя их прекрасно видно, Пенелопе кажется, что старшаки спрятались от всех на свете, за краем мира. И такие живые оба, что даже больно смотреть.