Осьмушка

По пути Ржавка и Резак ненадолго задерживаются, чтобы общипать один-другой черничный куст. Ягоды отправляют прямо в рот. Пенелопа облизывает лиловые от сока пальцы. У неё мелькает не слишком настойчивая мысль набрать горстку для Ёны, но это, конечно, глупости: не в ладони же их тащить, и подавно не в кармане курточки - такие пачкучие. В стороне слышатся хорошо знакомые голоса, и Ржавка, навострив уши, торопится прочь, тянет за собой Пенни: - Старшакам поругаться надо... В самом деле, Коваль частит что-то по-правски - ни слова внятного не разберёшь, а Штырь отвечает медленно и глухо. Межняков слух вылавливает человеческие слова: "нельзя оставить" и "в зиму лягут". Наверняка о Последних спорят. Интересно, что ещё порешат. - Ха, а чего это они на разных языках... - Тиш-тиш, ррхи. Старшакам браниться - костлявым хорониться, - Ржавка ускоряет шаг. - было бы это дело наше, так они ругались бы при всех на слуху, а раз уж в лесочек отошли, то и нам ушки-то растопыривать не след. Чёрт, как это оказывается неуютно - когда Штырь с Ковалем ссорятся. Черничная сладость и та будто блёкнет на языке. Разве старшаки не должны всегда держаться заодно и улаживать несогласия как-нибудь втихомолку? Ведь нельзя же им... Чего именно "нельзя" - Пенелопина мысль дальше не идёт, но Ржавка, верно, что-то себе смекает и говорит успокаивающе: - Подраться-то скорей всего не подерутся, а вот замиряться могут бешено. Идём, незачем их сбивать. А трудно, наверное, бывает жить вожаками при полусотне зорких глаз да чутких ушей, когда у лёгкого твоего дома такие тонкие стены... *** День проходит мирно, и за ним ещё один. И хотя повседневные Штырь-Ковальские дела следуют своим чередом, Пенелопе всё чуется неотчётливая тоска и тревога. "Будьте нашим праздником", - сказал Тис старшаку Последних. Ни один праздник не длится вечно. Даже самый унылый... До чего всё-таки странно думать о том, что жуткий Чия годами выходит помладше большинства Штырь-Ковальских костлявых. Орчий возраст считается не по прожитому времени, а немного иначе. Пенни не постеснялась нарочно об этом выспросить. Ответы кажутся ей запутанными и сбивающими с толку, пока Дэй не раскладывает перед ней для примера несколько карт из колоды. - Вот, смотри, на бумажных войсках объясню... Так Пенни узнаёт, что здоровый орк обычно нарождается после полугода плясок "у нэннэ под печёнками", сразу зрячий, голодный и сердитый от всего происходящего. Растут же маляшки неодинаково, хотя и тянутся вовсю: к полному году, считая от зачина, одни уже дерутся, бегают и болбочут. Другие в том же возрасте только и горазды сидеть и разоряться, а умишка с ловкостью добирают чуть позже. Обычно считается, что первым от горхатовых щедрот отсыпано больше шакальей хитрости, тогда как вторым положено больше медвежьей мощи, но это не всегда бывает именно так. Кроме того, огромадное большинство орчанских маляшек растут ни так ни эдак, а серединка на половинку. Годках о десяти, о тринадцати начинают выпадать короткие детские клычата, примерно тогда же следует и первое время-возле-правды. С первым выпавшим детским клыком орк из маляшек переходит в подлетки, получает святой нож-хорунш, пригодный ко всякой честной жизни и гибели, ковшик сладкой бражки или там хорошую понюшку духовитого хрыка, а если повезёт - то ещё и новые штаны не из самых обтёрханных обносков. Ну, так всегда велось раньше, при старых кланах. Таким образом десятилетний орчара, сплюнувший первый клык, будет считаться старше тринадцатилетней долговязой маляшки. Полная же перемена клыков означает взрослость, будь тебе хоть пятнадцать на тот момент, хоть все двадцать лет: можно зажить своим домом; отправиться добывать собственную славу или смерть, что иногда одно и то же; всерьёз отомстить или быть убитым в поединке по праву мести (а не просто так из головотяпства), а то и вовсе уйти из клана на все четыре стороны, к примеру, полюбовно снюхавшись с каким-нибудь интересным чужаком. - Вот так Чабха Булат среди нас когда-то младшим числился, а теперь - из самых взрослых, - объясняет Дэй. Убитые враги, жарево жгучее, крепкое ремесло, рождённые или приёмные дети - всё это сильно добавляет орку взрослости поверх прожитых дней. Матёрые годы, кроме рубцов, морщин и знатных седых волос, добавляют иногда такой редкой красоты, как густой подшёрсток на загривке или возле крестца. Но старшаки... старшаки всегда наполовину горхаты. И возраст у них вовсе не годами прёт, а одной только правдой. Вот поэтому хромой Чия космически старше, сильней, взрослей любого из Штырь-Ковальских костлявых, понимает Пенни. Может, поэтому он такой жуткий? У Тиса есть его конопатый: друг, любовь, ровня - как ни трудно было поначалу поверить в их равенство самой Пенелопе. Чия, хотя он тесно спаялся от беды и горя с горсткой своих Последних - страшно одинок. Удивительно при таком раскладе тянуть всё это старшачество и не свихнуться. Да и кто сказал, что Чия ни маленечко не тронулся?.. - У тебя, Резак, челюсти-то орчанские, а зубы больше в людскую породу, по клыкам и не разберёшь, - Дэй сбивает Пенелопу с мысли, кладёт перед ней бубнового валета. - Такой подлеткой ты к нам пришёл. Валет Пенелопе не нравится. Рожа у него угрюмая и какая-то подхалимская, хотя волосы из-под синей шапочки торчат рыжевато-каштановые, так что некоторое отдалённое сходство всё же можно признать. - А от начала лета во-он как вырос! - поверх противного валета Дэй кладёт рыцаря той же масти. Рыцари встречаются в редкой колоде, обычно в картах давно уже обходятся без них. Не то чтобы на эту картинку было намного приятнее смотреть, но взгляд у рыцаря прямой - смелый, и выглядит он сильнее и опаснее. А ещё он держит в руках здоровенный меч. На минутку осьмушке хочется выпросить у Магды Ларссон или у Коваля зеркальце и взглянуть, правда ли она против всякого ожидания хоть немножко похорошела. *** Как рассказать о том, для чего и слова не отыскать - человеческого ли, правского?.. Ближе к вечеру Пенни понимает, что не у неё одной нарастает в требухе гудёж - звон, нетерпение, нервность, аж зубы ломит, как от кислого. Танцы, ссоры и возня нынче вспыхивают отчаяннее обычного. Мирка с Тумаком подрались над этой проклятой сушёной шкурой, щеголяют теперь обе-двои синяками и ссадинами, а ни один при этом не может объяснить толком, из-за чего у них вышел такой разлад. Вот бы кто-нибудь нашёл нужные слова. На закате, когда все соберутся вместе... *** - Чия-старшак, горхатово сердце, - зовёт Штырь. - На твоих костлявых не нарадуюсь - прыткие, черти, да и Шала вроде повеселей глядит. Шала дёргает ухом, вскидывает на Штыря внимательный взгляд. Да, над знаменитой Марровой стряпнёй Шала нынче ковыряется вчетверо дольше всех других, но теперь миска всё же почти пуста. - Бойцы наши что ни день друга дружку радуют, - продолжает Тис. - А ты-то сам не хотел бы жилы размять? Хоть со мной отплясался бы, хоть с Ковалем? Пенелопе достаточно разочек глянуть на помертвевшее Чиино табло, и ей становится совершенно ясно: нет, хромому не хочется. Но и отказа Последний себе не простит. Даже тошно вот так его понимать, чужого старшака. Против Коваля Чия наверняка не встанет - как же, махаться тут с "недостойным", со "слабаком"... Против Штыря - ещё не легче. Тут уж либо быть побитым, при всех, при своих Последних, признать Тиса над собой победителем - либо принять от Тиса вежливых поддавков. Для Чии что один позор, что другой - невелика разница. Ох, Штырь, что же это ты задумываешь... Готовясь для боя, Тис будто бы мимодумно отцепляет хорунш в обкладе со своего ремешка, передаёт оружие Ковалю. Раньше вроде нож-улыбочка ни в чём Штырю не мешал... а, вот оно что. Увидев это, Чия тоже снимает через голову плетёный шнур с ножнами. Стоит какое-то время с глупым видом, точно понятия не имеет, что с ними дальше делать и кому отдать. Липка тихонько дёргает за краешек Чииной безрукавки, протягивает руку ладонью вверх - давай, мол, я пока подержу - и хромой, даже не взглянув, оставляет хорунш у Шалы поперёк колен. *** Бьются они страшно, молчком. И собравшиеся широким кругом отчего-то забывают орать, хохотать и выть, как это обычно бывает при хорошем поединке, разве охают сдержанно от лютого ли Чииного удара, от немыслимой ли увёртки Штыря - и от этого Пенелопе Резаку ещё страшней, и недостаёт у межняка силы, чтобы смотреть на дерущихся. Конопатый держит спокойное лицо, а сам так сцепил перед собой работяжные пальцы, что они побелели. Бабушка Сал по-молодому выпрямляет спину, сидя на своём мешке с тряпьём, и мутно-жемчужные глаза её кажутся нездешне зрячими. Ближе всех к сбившимся тесным рядком Последним стоит Мирка - плечо-в-плечо с Тумаком, их ободранные руки переплетены до самых пальцев, и вряд ли они двои замечают это. Баснострашно силён, говорил Хаш о своём старшаке. По-другому о нём и не скажешь, пусть и нет в нём никакой особенной жильной мощи - неоткуда было её накопить за годы впроголодь. По-другому не скажешь, хотя Чия ни от кого не перенял хитрой уловки или доброго хвата, подходящего для дружеской возни. Ни красоты танцора, на которую и хромой на обе ноги Билли бывает горазд, ни радости взаимного испытания. Только лютая воля, раз за разом швыряющая ударить, покалечить, сломать. Воля под стать той, что не в шутку испугала Пенелопу, когда пришлось драться против тощего Хаша. Под стать злым чарам, когда-то в давно ушедшие времена поднявшим мертварей сражаться. Под стать той мрачной силе, которую растрёпа-Пенни знает в себе самой... Штырь-то конечно не лыком шит. Поди его обидь, живого-целого после всех его мясорубок. И наконец он держит Чию, держит крепко, поймав и скрутив за обе руки - не дёрнешься, не вывернешься, если только не... Хромой, зарычав, продолжает движение, немыслимым образом выворачивая собственное плечо - вот-вот хрустнет не кость, так сустав. Штырь выпускает Чию, отталкивает от себя прочь, и сам отступает - шаг, другой. - Мы не враги, горхатово сердце, - говорит Тис. - Мы не враги. Поединщики переводят дух, глаза у них ярко блестят. - Я рад, что не враги, - произносит Чия, отдышавшись. Глядит он героем. Ведь взаправду счастлив, понимает Пенни. "Видите? Я не слабак!" - Чия, старшак Последних, - подаёт голос Коваль, точно успел за недолгое время поединка люто простудиться, осипнуть, и вообще ему больновато разговаривать, а что поделаешь - приходится. - Мы думали позвать... Хромой не ведёт и ухом, но речь продолжает Штырь. - Думали, да. Ты можешь не принимать моё слово, но я скажу: завтра мы разберём дома и пойдём дальше на полдень, и я шагал бы рядом с вами, Чия. Если понадобится, я понесу Шалу на своём хребте. Морган примет Хаша в дети... - Чего бы не принять, - усмехается Магранх-Череп. - Выучит ли Мирка Тумака хорошо квасить шкуры, посмеёмся ли мы все вместе над Липкиными сказками, вразумлю ли я тебя драться, когда это нужно, вполсилы - но никому из вас не придётся умереть от будущей зимы. Вы повстречали нас. Вы больше не Последние. - Я слышу, - отвечает Чия, помолчав. - Я слышу. Пенелопа точно знает: хромой скорее согласится как-нибудь мучительно издохнуть, но Последние никуда со Штырь-Ковалями не попрутся, пока он жив и ещё шевелится. Кажись, это ясно всем. - А если этого ты не хочешь, тогда я зазимую с вами, - вдруг говорит Мирка, и голос молодого орка звенит, а на своих старшаков Мирка даже не оглядывается! Сильный, взрослый... слишком сильный и взрослый, чтобы Чия... - Нет, - хромой щурит глаза. - Нет, храбрец. Ты мне не нужен. Шала. Верни нож. Шала глядит на ноженки со шнуром в своих руках, будто крепко сомневается: отдать ли их по доброй воле или посмотреть, что получится, если не отдать. - Не бежал бы ты впереди добычи, думай, Чия, - говорит Штырь. - До утра время есть. Решайте, орки. - Слышу, - повторяет хромой. - Я слышу. Чёрта с два он слышит, думает Пенни. От упрямой чужой беды хочется заплакать, как от своей.