Осьмушка

Мельничной речке не живётся спокойно. Русло петляет туда-сюда, как звериный след. Берега почти везде зарастают рогозом, и наверняка дно там неприятное, илистое, покрытое осклизлыми остатками водяных растений. Пенелопа Резак ищет себе место, чтобы искупаться. Через брошенную деревеньку и поблизь речки шла когда-то просёлочная дорога, ещё теперь её можно различить. Спустя некоторое время поисков межняк начинает сердиться и молчком ворчать на себя же. Королевишна тоже выискалась, блин. Неужели не ясно, что все хорошие места и есть возле стойбища! Так нет, попёрлась. Хильда-рыбарка вон не стесняется, в воду лезет с костлявыми, и ладно с костлявыми - даже при Ковале, и ничего. Если кто от Хильдиных телес и стесняется малёх, так это наверное сам Коваль, да и тот вроде виду не подаёт - не краснеет по своему обыкновению, а только смотрит в сторону, и всё. Мелкую Руби, ту вообще из воды не выгонишь, пока аж фиолетовая не сделается - плёхается в затоне с близнятами старшаковыми, и плавают все трои, как выдры, хотя визг иногда подымают совсем поросячий. Штырь-Ковали привычные. И к разной там наготе, а к шрамам и следам увечий так и тем более. Пялиться-то небось не будут. Ну да, это они друг ко дружке привыкли, а не ко мне, нескладёхе. Нет, неохота показываться вовсе без порток. А в труханах в воду лезть тут совсем не принято. Да и не только в этом дело. Приятно же во всей этой кочевой жизни выискать местечко как бы только для себя. В кармане у Пенни лежит одинокий носок с подарками Нима. На эту красоту можно долго любоваться, когда точно знаешь, что на тебя не смотрят. Когда Пенни уже готова плюнуть и пойти обратно, дорога заворачивает прямо к речке. Межняк догадывается, что в этом месте брод: густой чернотал на противоположном берегу ещё не сплошь зарастил промежуток - верно, там продолжается дорога... Прямо в углублении колеи перед Пенни лежит заяц. Живой русачище с остекленелым взглядом вытаращенных глаз, лежит себе на поджатых ногах, и его можно хорошенько чуять и видеть! Пенелопа едва не спотыкается от неожиданности и замирает, оторопев. Прежде Пенелопе не доводилось встречать настоящего зайца так близко, хотя костлявые, кто ловчее с пращом, изредка притаскивали убитых при охоте. Впрочем, и тех Пенни особо не рассматривала. Эта тварюга ничуточки не похожа на какого-нибудь милого пушистика с почтовой открытки. По длинной морде там и сям отметины: старые лысые рубцы. Штырь величает заек скакунами, словно коней, а сивый Морган Череп однажды рассказывал, будто изловить зайца живьём, руками, способен только очень, очень ловкий и быстрый орк - со всех сторон молодец. А ну-ка... Резак, крадучись, делает медленный шажок вперёд. И ещё один. И ещё. Заяц лежит не шелохнувшись, будто спит с открытыми глазами - только бока ходят от размеренного частого дыхания. Когда Пенни уже подходит так близко, что кажется - почти впору дотянуться, русак бросается бежать. Ай почесал! Наискось, в поле, таким восхитительным махом, что кинувшаяся было вдогон Пенелопа останавливается безо всякой досады и смеётся от радости, что бывают на свете такие зайцы. Ишь, лапищи-то! Будто приделаны от какого-нибудь животного вдвое крупней! Вот же. И совсем некрасивый зверь, нелепый, пучеглазый, длинноухий - а залюбуешься. Опустившись на корточки, Пенелопа трогает ладонью неглубокую ямку в колее, где лежал русачище. Ну что ж, можно выкупаться здесь, при броде. Раз уж сам заяц тут себе лёжку облюбовал, значит, хорошее место. *** Не обманул русачина, хотя вряд ли сами-то зайцы такие уж любители купаться. Место возле берега неплохое. Конечно, не поныряешь, зато дно напросвет видать: всё камушки да песок, и вода возле берега успела прогреться под солнцем. Там, где помельче, можно улечься, глядя в небо, и ровнёхонько ни о чём не думать. Позже, сушась на берегу, Пенни достаёт и раскладывает перед собой сиреньи памятки. И почти решается примерить самый любимый браслет, с белыми камушками. На ясном солнечном свету он ещё красивее: каждый камушек, оказывается, таит в молочной глубине голубые, зелёные и розовые искры. Наверное, Ним носил этот браслет на щиколотке или выше локтя, а Пенелопе украшение свободно село бы на запястье... но нет, боязно. Разве можно такую красоту запросто на себя напялить? Ни к чему. Вот ещё глупости. Ей, Пенелопе, сиреньи браслеты носить - ага, "как зайцу - стоп-сигнал". Старый носок, в котором она хранит драгоценные подарки, того и гляди совсем продерётся. Нужно придумать какое-нибудь другое вместилище, покрепче и подостойней. У нэннэчи Магды Ларссон есть маленький деревянный ларчик. Ёна сказывал - кедровый, мол, и пахнет приятно. Только, конечно, кедровый ларчик самой Магде нужен, не такая это вещь, чтобы выпросить. А вот хороший лоскут, может, хоть у Чабхи найдётся. Мешочек попробовать сшить? Ведь не настолько трудное это дело, чтобы Пенелопа не справилась. *** Чабхи-Булата при стойбище нет - отправился с Хашем полесовничать. Но Билли без лишних расспросов выносит Пенелопе торбу с тряпьём и жестянку из-под карамелек, в которой у Чабхи обитают швейные принадлежности. Ха, вот уж не ожидаешь среди орчьего обихода увидеть старую конфетную жестянку с нарисованными на крышке толстыми котятами! Старая мама Кэтрин почти в такой же хранила пуговицы. От души порывшись в торбе, Пенни выбирает плотный горчичный лоскут почти правильной прямоугольной формы. Сложить его вдвое, да две стороны прошить - получится что-то вроде кармана. А горловину можно и шнурком завязывать. Шнурки от старых кед Пенни по Ржавкиному совету приберегла. - Можно этот взять? Билли усмехается. Нижние клыки у него давным-давно оббиты, лицо чем-то смахивает на мосластый сжатый кулак, но улыбка выходит в общем славная. Не такое уж Билли страшилище. И глаза раскосые. Как у Мэй. - Нужно - бери, тряпички-то всехные. Шитью Пенелопу пытались уже научить, не сказать чтобы очень успешно. Занятие это скучное, да и пальцы то и дело колоть - приятного мало. Теперь другой случай, когда самой понадобилось. Сноровки и привычки, конечно, никакой нет, пальцы так и подворачиваются под остриё иголки, а нитка норовит скрутиться дурацким шнуриком, но упрямства Резаку не занимать. Билли выволакивает из дому пару одеял, спальники - перетряхнуть. Над входом звякает горсть железок - мелкие бубенцы пополам с гайками, подвешенные на проволоке. Наверное, вход со звоном устраивается в орчьих жилищах, где живут типа женатые. Может, ради вежливости. А то влетишь сгоряча не спросясь, а они там, ну, обнимаются. Или чтобы отделить личный мир от общего - "всехного". Наконец карман-мешочек готов. Пенни выворачивает результат своих стараний - шила-то по изнанке - и расправляет на колене. Ничего, для этого раза вроде вышло неплохо. Кривовато возле угла и слегка морщинисто на боку, но зато сшито крепко. И цвет приятный. Всё лучше ветхого носка. По сравнению с сиреньими украшениями оно, конечно, мелочь и пустяк, а всё же греет нутро, как из ничейного лоскута можно взять и сделать свою собственную нужную вещицу. *** Чтобы переложить Нимовы подарки из носка в новый мешочек, Пенелопа отходит недалеко в лес, за пределы стойбища. При чужих глазах на чудные памятки любоваться - почти как без порток пройтись... неловко. Вот здесь, у корней рябой берёзы, отлично можно устроиться. Второй раз за день Пенелопа вынимает милые сердцу вещи на свет и опрятно раскладывает перед собой. - Ого! Нарядные... - Одурел, валенок?! Чего подкрадываешься!! Не подкрадывался Крыло. Сама на сиреньи бусы засмотрелась до полубеспамятства, хотя слухом и нюхом угадывала, что бывший Липка где-то недалеко шарахается. И вот, пожалуйста, нанесло каким-то ветром... За пару дней на забритом скальпе у Крыла наросла мелкая щетина, и снова видны проплешины, похожие скорей на очень старые ожоги, чем на следы какой-нибудь заразы. Но даже это его не портит. Видать, крепко решил ходить в красавушках. В жёстком хохольнике торчит наискосок пёстрое совиное перо. В первый миг Резаку даже чудится, что Крыло чем-то накрасил рот, но почти тут же осьмушка соображает, что он просто поел лесных ежовых ягод - вон и пальцы тоже окрасились, от сока. - Я не валенок, - улыбается Крыло. - А это у тебя... - Моё, - говорит Пенни, аккуратно убирая украшения в мешочек. - А чего не носишь? - Не хочу. - Твоё. Не носишь. Не хочешь... - произносит Крыло, будто хитрую задачку в уме решает. - Тогда дай я возьму одно! Я носить буду. Подходит вплотную и усаживается напротив как ни в чём не бывало, будто по приглашению! Даже тянет руку, испачканную в ягодном соке - взять. Мгновенно рассвирепев, Пенни толкает Крыла ладонью в грудь - сильно, тычком. Стоявши бы на ногах - как есть бы повалился! - Нельзя, говорю! Крыло вскрикивает коротко, округляет глаза, трёт ушибленное место. Но даже теперь отчего-то не сердится. - Так ты же не носишь. Тебе не нужно, а мне выходит нужней... - Мне - нужно!!! - рычит Резак. Только от огромного и беззлобного крылова удивления всю свирепость - как водой залило. И Пенни произносит уже чуть спокойнее: - Это подарок, для памяти. - Ааа. Вещи, для памяти... - говорит Крыло тихим голосом. - Как вот у Шалы бусы... Не знал, Резак. Виноват. - Да чего там. Я тоже зря - бить-то сразу. - Пенни отводит глаза: от упоминания Шалиных бус, щербатых, тусклых, ей становится не по себе. - Разве ж это битьё? - фыркает Крыло, поднимаясь на ноги. - Так, острастка. Хочешь - идём уж вправду подерёмся, поломаемся: я смекаю, мы с тобой годками примерно ровня, это ничего, что у тебя клычата маленькие, - а силу и померяем! Встряхивает плечами, поглядывает искоса с кротким лукавством: ну разве откажешь теперь мне-красавушке? Разве не хорош я, чтобы с тобою, Резак, помахаться? *** Меряться силой решают на удобном месте, в виду лагеря. Пенни только успевает сбегать домой, пришхерить горчичный кисет. Взглянуть на драку собираются и некоторые костлявые, и маляшки, и даже Тис подходит - присмотреть. А у Ёны уши что-то прядают беспокойно, и рот поджат, а сам стоит столбом и руки в карманах - не пойми с чего чернявый ох в какой тревоге, и только вид равнодушный старается держать. - Крыло! Ты с башки-то пёрышко сними, а то ещё сломаем! - Сломаем - не беда, новое найду! Драка выходит забавная. Пенни же и с Хашем билась, и Тумака в драке видела, не говоря уж о покойном старшаке-Последнем. Так те все показывали одну и ту же лютую повадку. Межняк и от Крыла наполовину ожидает подобного, да не тут-то было! Бьёт Крыло вовсе не зло, зато красуется что есть духу! Сперва можно даже на вид угадать: ага, разноглазый, вот это коленце ты точно у Ржавки перенял, а это - у Дэя, и увёртка у тебя Маррова, и припляс - неужто от Чабхи-Булата! Потом пляс делается похитрей: заёмные ухватки Крыло переплавляет в какие-то новые, совсем свои, пусть и не всегда удачные. Наконец Резак изловчается крепко вжать Крыла в подтоптанную траву. Тот легко признаёт над собой победу. И всё равно, поднявшись и отряхнувшись, похаживает так, словно только что полчище чертей одолел, не сбив дыхания. Да ведь он доволен, что я победила, удивляется Пенелопа. И небось ещё больше доволен, что и от меня какой-нибудь наскок перенял, типа к себе в коллекцию. Вот так: не победил, а и тому рад, что научился и сильнее станет. Ну, Крыло! Ну, красавушка! - Ёна, эй! - радость-то ещё по каждой жилке прыгает; Пенни сгребает чернявого в охапку, отпускает, слегка смутившись. - Ёна, а я сегодня здоровенного зайчищу видела! Знаешь какого? Вот такенного! Пенни показывает руками. Получается, что заяц и впрямь был изрядный - скорее с небольшую овцу. Как и не бывало тревожных льдинок в лаячьи-голубых глазах. - Да это ж целый джекалоп! Расскажи! *** - Так ты говоришь, морда вся исполосована была? - Ага, и ухо рваное. Я совсем близко подошла - сидел, глаза как у обкуренного. - Рубцов много - значит, матерущий, и мужачок. Мужачки-зайчики, они промеж собой что ни год большие драки устраивают, а когти-то - во... а что близенько подпустил - так это время сейчас такое: лето на исход пошло. Смотри, и на берёзах уже листья нет-нет да с жёлтой каймой попадаются. Вроде и глупо удивляться, что лето не бесконечное, а как тут не удивиться... Пенелопа замечает, что нынче во время вечерней еды костлявые шумят меньше обычного. Ох. Конечно. Нынче же новолуние. Время самых бОльных и жутких орчьих сказок. И в отличие от предыдущих таких ночей, Пенни теперь лучше понимает по-правски. Поймёт и то, чего бы ей и вовек не слыхать, если бывшие Последними тоже захотят что-нибудь рассказать. Ну, ничего. Силком-то никого не держат. Можно будет потихонечку уйти спать, и только обритые виски и лоб орчьего старшака завтра напомнят, что текла над миром безлунная ночь. Вот уходит закат, дотлевает небо над частым лесом на другом берегу. Звёздная бездна, не разбавленная лунным серебряным светом, кажется морозной и седой. Без особого нытья потащились спать маляшки; Коваль унёс сонную Шарлотку укладываться и успел вернуться, но никто ещё не повёл рассказа. При бывших Последними остальные не смеют. А сами прибытки всё помалкивают, потому что это тяжёлый труд и страшная битва - впервые связно поведать о непредставимой боли, из которой довелось выбраться живьём. - Празднуем безлунную ночь, Серп нерождённого месяца, - произносит Штырь прежде, чем молчание становится нестерпимым. - Кто... Нет, Шала сейчас не заговорит. И Тумак, боком тесно прижавшийся к Мирке. И Хаш. И даже Крыло, мало не до крови прикусивший губу. - Жил-был заяц, - выпаливает вдруг Пенни. Ну кто ж за язык-то тянул, а! Пенни озирается, кашлянув. - Собьюсь, если что... Я по-правски ещё мал-мало умею... - Я помогу, Резак, - тихонько говорит Ёна. - Валяй, про зайца так про зайца. Запинаясь, с большим передыхом, там и сям кладя правские слова невпопад, Пенни Резак рассказывает, как жил-был такой заяц, который и сам не знал, что он заяц, поскольку вокруг были, куда ни глянь, разные кролики. Ёна тоже старается. Где вполголоса подсказывает необходимое слово, где и сам перекладывает на орчий язык фразу-другую. И как заяц всё горбатился по-кроличьи, что аж хребёт ломило. И как прыгать старался далеко не во весь мах, чтобы не засмеяли. И как сам себя ненавидел, за линючую шкуру, да за слишком длинные уши, за страшенные лапищи, да за косые глаза, неприличные хорошему кролику. Чего скрывать - и кроликам от него довольно лихо приходилось. Обзывались, бывало и лупили, пока зайчишка в силу-то не вошёл. Подрос - и сам их лупить начал, а толку-то, их же вон сколько! Ведь это же не нормальный зверь, а кругом позор. Даже норку как следует выкопать не может, носится как угорелый и ушами хлопает. И вроде же находились такие, кто зайке добра хотел. Только то, что по-кроличьи добро, зайцу не годилось! Худо было, кругом плохо. Может, не всё время, но почти. Даже вот нашёлся один кроличек хорошенький, нос-кнопка, глазки ласковые... А когда другие узнали, тут и вовсе туши свет... ("Солнечный свет и свет лунный померкли", - переводит Ёна). - Ну, заяц потом ещё терпел-терпел, злобился. А потом двух кролей... того... загрыз, которые особо его доставали. И бежать, - говорит Пенни и замолкает.- А дальше-то что? - вполголоса спрашивает Ёна. Только Пенни больше не может говорить. Ой, и зачем только влезла... - Гожая сказка, - говорит Коваль. - Я вроде слышал её. Потом ведь этот заяц своих нашёл. - Ох и бегали они взапуски, что есть духу, - продолжает Тис серьёзно. - Я тоже знаю. - И ерша спас, - поддерживает Ржавка. - Ну, заяц-то. - А собак бешеных когтями запорол, - голос у Ёны хриплый, потому что Пенни стискивает костлявого поперёк туловища так, что вот-вот рёбра захрустят, того и гляди. После осьмушкиной корявой сказки помалу раскачиваются и другие истории. Больше-не-Последние плетут свою все вместе, обнимаясь голосами, не давая безлунной сказке распасться на части и кануть в немоту. - Слышь, заяц... ээ Резак, - тихонечко говорит Ёна. - Если невмоготу, так можно уйти. Никто не осердится. - Не, - Пенни качает головой. - Они меня слушали. Ну и я их послушаю. *** Пусть безлунные сказки закончатся задолго до рассвета. Заря нового дня обязательно придёт.