Во все стороны

Телефон так громко визжит на одной ноте, что, кажется, сейчас взорвется. Трубка трясется вместе с витым проводом. Олежа просыпается мгновенно. Олежа не любит телефонные звонки и каждый раз от них вздрагивает. — Алло? Мозгу требуется меньше секунды, чтобы узнать характерное шипение и шум улицы. Звонят из автомата. Конечно, звонят из автомата. — Олеж, не разбудил? Разбудил, конечно. — Доброе утро. Не разбудил. — Это прекрасно, потому что я у тебя буду минуты через три. У меня идея. Под гудки в трубке Олежа думает, что надо наконец сказать, что нельзя просто звонить людям в шесть утра в выходной день, выпаливая «не разбудил?» вместо приветствия. Нельзя заваливаться к ним в квартиру «минуты через три». И определенно точно нельзя звонить из автомата просто потому, что позвонить из дома забыл. Действительно, такая мелочь — заранее позвонить человеку, к которому собираешься вломиться в шесть утра. Олежа репетирует речь в голове. Слова почти даже не разбегаются в разные стороны. Олежа представляет, как все это скажет, проворачивает фразы, рассматривает: как бы так выдумать, чтобы обидно не было? На звонке в дверь Олежа понимает, что все еще стоит с трубкой у уха и слушает гудки. Открывая два замка, он набирает в грудь воздуха, напоследок еще раз прогоняя в голове начало речи. Антон на пороге бодрый, выспавшийся, во все стороны светящийся, дышащий не душной квартирой и сырой парадной, а улицей, влажной и ласковой с ночи. Глаза горят золотисто-торжественно и так ярко, что хочется зажмуриться. Олежа задыхается. — У меня идея. И еще у меня торт. Ты вчера говорил, что тебе большую роль дали. Олежа думает, что как-нибудь в другой раз расскажет, что ломиться к людям в шесть утра бестактно. Не первый же раз так вламывается и не последний. Если Антон помнит про роль, если вообще не забыл, что Олежа там плел на фоне — мог бы вломиться хоть ночью. Антон вручает картонную коробку торта из «Березки» и тянется к шнуркам на ботинках. — Не разувайся. Олежа мыл полы вчера и может помыть завтра. — Ты уже завтракал? — Не успел. — Будем завтракать тортом. Ставь чайник. Антон садится на свой стул на кухне. Действительно свой — кроме него там никто не сидит. У Олежи не зажигается третья спичка. Череповецкая спичечная фабрика совершенно зря тратит государственные деньги. Антон молча протягивает вычурную металлическую зажигалку. Если бы Олежа его не знал — подумал бы, что урвал у фарцовщиков. Но Олежа Антона знает — отцовские командировки. Зачем Антон носит с собой тяжелую заграничную зажигалку, если даже не курит? — Давай я у тебя ее оставлю. А то ты со своими спичками полдня будешь чай заваривать, — Антон не спрашивает, утверждает. Кладет зажигалку рядом с плитой, на спичечный коробок. Справившись со злосчастным чайником, Олежа садится на табуретку, опирается локтями на стол. — Рассказывай, что у тебя за идея. Антон улыбается и достает из портфеля целую стопку журналов «Бурда». Новых, старых, советских и заграничных — что-то на русском, что-то на немецком. — Ты же немецкий знаешь? — Я французский учил. Говорил тебе вроде. — Неважно, тут знать особо не надо. Ты же умеешь шить? Олежа пытается придумать, как бы сказать о том, что пришить пуговицу или заштопать дырку на костюме, когда все костюмеры заняты — не то же самое, что сшить что-то с нуля. — Умею. Плевать. Можно научиться. Костюмеров подоставать, со швейной машинкой посидеть между репетициями. Вроде немецко-русский словарь должен был где-то дома заваляться. Чайник со свистком вопит на плите. Антонова улыбка не предвещает ничего хорошего, но Олежа готов согласиться на что угодно. Согласиться и тысячу раз пожалеть. Антон мог бы достать нормальную ткань — в «Березке» той же, но доверять Антону выбирать ткань — то же, что доверять повару управлять самолетом. Олежа на чем свет стоит ругает все советские ткацкие фабрики вместе взятые, потому что то, что они делают — ночной кошмар. Ну какой Антон в тонком черном хлопке, который почти серый и почти ситец? Смешно. Олежа возвращается домой с репетиции. Взгляд падает на добротную черную штору. Ему нужна эта штора — она почти полностью поглощает свет. Окно выходит на восток, без этой шторы по утрам солнце будет почти выжигать глаза. Олежа приносит с кухни табуретку. Пытается удержать на ней равновесие. Снимает штору с петель и открывает сразу три номера «Бурды» вместе с немецко-русским словарем. Олежа тащит из театра сантиметровую ленту. Делает очень умное лицо, чтобы неподвижно стоящий Антон не догадался, что мерки Олежа не снимал никогда в жизни. Олежа проводит ночи в каморке костюмеров за швейной машинкой. Один раз даже в ней спит — все лучше, чем дома, где солнце по утрам выжигает глаза. Костюмеры уже улыбаются, уже шутят, что все актеры скоро в швеи подадутся. Голос Антона в трубке смешивается с шумом улицы: — Я буду у тебя минуты через три. Утренние лучи пожирают комнату, затопляют золотисто и болезненно. Антоновы глаза блестят совершенно счастливо. Олежа не знает, что более невыносимо — солнце, нещадно раздражающее невыспавшиеся глаза, или Антон в черном плаще из любимой шторы, с совершенно новым выражением лица и в совершенно убийственно красивых бликах света. В какой-то степени эти вещи кажутся одного порядка. Олежа задыхается. — Подожди, у тебя тут штора же была раньше? Олежа пожимает плечами: — Надоела штора. Смотрит, как на лице Антона бликует солнце, и забывает проконтролировать, что несет: — Сюда бы еще подкладку красную. Антоновы глаза блестят золотом. Надо же было брякнуть на свою голову. Красных штор дома нет, а пропажу театральной кулисы точно заметят. Искать придется. Золото, вся комната в золоте. Ради этого золота можно по всей Москве помотаться между репетициями большой-серьезной роли. Можно еще пару ночей посидеть в каморке костюмеров. Можно, несложно, не страшно. Антон мнет ботинками паркет. Антон во все стороны светится. Антон рассматривает себя в зеркале и выуживает из кармана дорогущую заграничную помаду — алую, как революция. Наверное, снова отец из ГДР привез, а мать в горе косметики забыла о ее существовании.

***

Олежа однажды приводил Антона к Оле. В гости, на чай, просто так. Антон с Олей поздоровался, и Олежа завис на секунду — с ним у Антона здороваться привычки не было. У Оли звучали какие-то самопальные кассеты немытой шпаны из рок-клуба, но бабушкины (или прабабушкины?) книжки по хиромантии и прочему оккультному мракобесию целомудренно прятались за вязаной салфеткой. Вместе с пластинкой «Иисус Христос суперзвезда». Когда за Антоном закрылась дверь, Оля протянула задумчиво: — Ого, так это тот Антон. Антон-комсорг. Он мне недавно чуть выговор не влепил за джинсы. Интересно. Точно. Комсомол. Антон нечасто про него рассказывал, но что-то рассказывал точно. Олежа не знал, как мог забыть, что Антон и Оля состоят в одной комсомольской организации. Оля говорила: — В следующий раз сними с него этот пиджак. А то мне кажется, он меня прямо на кухне из комсомола выгонит. Антон — комсорг. Странная мысль, с Антоном совершенно не вяжущаяся. Он носит тяжелый пиджак, на лацкане — сверкающий значок. Он носит накрахмаленные рубашки и брюки со стрелками. И может за отсутствие этих самых стрелок на собрании комсомола отчитать. Громко отчитать, поставленным грохочущим баритоном, от которого дух захватит и под землю провалиться захочется. Никаких шансов. Антон — Дипломатор. Человек, от которого на ушах стоит все КГБ. Человек, волнующий умы бесстрашной интеллигенции и, вроде как, даже ведущий переписку с Бродским. Тем более шансов никаких. Оля сказала тогда еще что-то, что должно было быть смешным, но вышло колким, о чем вспоминать не хотелось. Почему-то оно совершенно не к месту всплывало в памяти и проезжалось танком по голове чуть ли не каждую ночь: — Меня зовут Олегсей Душнов, я читаю все новости про самого громкого диссидента Союза и при этом чуть ли не под ручку хожу с комсоргом. Меня зовут Олегсей Душнов, и я понятия не имею, что такое типаж. Оля тогда много чего еще говорила. Говорила, что на кухне Антон совсем не такой, как на комсомольских собраниях. Олеже хотелось думать, что это было комплиментом. Говорила еще, что они с Антоном очень странно вместе смотрятся, потому что Антон неуместно шипит на слове «булочная», ставит ударение на первый слог в слове «творог» и упорно обзывает парадную подъездом. На лбу написано, что москвич. Нет — Оля это слово иронично протянула — мааасквич. Олежа думает о слове «подъезд». Резкое, неприятное, напополам разрубленное твердым знаком. Язык не повернется высоколобые ленинградские парадные подъездами называть. У Антона поворачивается. Живет в Ленинграде уже по меньшей мере года три — с тех пор, как отца из Москвы перевели, а за каждую московскую привычку держится. На «булочной» не твердо чеканит суффикс, а шипит. И в метро — медленном, размеренном ленинградском метро — по эскалаторам бегает. Телефон разрывается. Антон звонит из автомата, впуская в уши уличный шум. — Три минуты. Я тебе новую штору купил. Антон на пороге — бодрый и во все стороны светящийся. И со шторой, через плечо перекинутой. Как греческая статуя. — Зачем ты… — Эта не надоест? Штора не черная — темно-синяя, но так даже симпатичнее. Олежа штору вешает, едва удерживаясь на табуретке, но не закрывает. Раз уж окно выходит на восток, так тому и быть. И пусть солнце бьет в глаза, врывается в квартиру, заполняя золотым сиянием, бесцеремонно будит рано-рано утром. Все равно от него не спастись. Олежа ставит чайник, поджигая газ Антоновой зажигалкой. Отодвигает со стола стопку журналов «Бурда», которые Антон так и не забрал. Олеже кажется, что скоро в его квартире вещей Антона окажется больше, чем его собственных. Они говорят о Дипломаторе. Они часто говорят о Дипломаторе — тема животрепещущая. Антон Дипломатором горит и светится, Олеже эти разговоры помогают нормализовать его незримое присутствие. Сидеть до ночи с немецко-русским словарем, разбираясь в старых выпусках «Бурды» — это не страшно, это почти весело. Страшно — вздрагивать от телефонных звонков и каждый день бояться увидеть в дверном глазке фуражку, а под окном — черную машину. Потому что прийти могут, всегда могут. И придут. На кухне, с чаем, с Антоном неизбежность этого сценария кажется не такой жуткой. Антон говорит очень серьезно, смешно дуя на горячий чай в паузах между словами. Он всегда очень серьезен, когда говорит о Дипломаторе. — Ты же понимаешь, все во сне каком-то, в страшном сне. Ты когда в последний раз видел человека, который бы горел социалистическими идеями? Все на парады ходят, на выборах голосуют за единственного кандидата, значки носят, а верят ли? Олежа пребольно обжигает язык чаем. — Не верят. — Ну вот. А кому эта идеология нужна, если в нее не верит никто? Это сон, просто сон. Все как мертвецы. По инерции что-то делают, а что дальше — не думают. Потому что от идеологии всех тошнит давно. И от цвета красного. Голос Антона в ушах Олежи отдает треском и шумом из автомата. — И Дипломатор должен всех разбудить. Глаза Антона золотисто отражают желтый свет люстры. — Должен. Он забрал их цвета себе. Он должен в красный, который в печенках у всех сидит, что-то новое вдохнуть. Получится ли — другой вопрос. Антон делает большой глоток чая — все еще слишком горячего. Еле заметно морщится. — Та же сестра твоя. Ходит на комсомольские собрания в джинсах. И со шпаной немытой из рок-клуба путается. Олежа смеется тихо и коротко. Он не помнит, кто у кого подобрал выражение «шпана немытая». Антон продолжает: — И кто бы ее винил, на самом деле. Человек проявляет естественное стремление к свободе. А значки эти, собрания — душат. Олежа делает глубокий вдох и решается: — Почему ты не выйдешь из комсомола? Антон говорит чуть тише, чем обычно: — Ты же понимаешь. У меня… — Отец. — Партийный работник. Да. На меня все глаза постоянно. Чай обжигает язык, и хочется сделать глоток побольше. — Ты поэтому мне из автомата звонишь? Антон упирается взглядом в Олежины глаза. Почти некомфортно. — В том числе. Извини, что бужу постоянно.

***

Про премьеру и большую-серьезную роль Антон вспоминает сам. И звонит из дома, не из автомата. — Извини, я до вечера завтра на собрании, не довезу тебя до театра. Но приду. Олеже хочется сказать, что с Антоном в зале он будет нервничать еще больше. — Ничего. Приходи, конечно. И Антон приходит. Прямо с собрания — в пиджаке и со значком. Блестит золотом из зала так ярко, что Олеже кажется: наткнется взглядом случайно — ослепнет. И с букетом. Пионы белые. Откуда достал вообще? О таком предупреждать надо. Антон в зале. На премьере, где у Олежи большая-серьезная роль. На премьере, которую раза три чуть не отменили по цензурным соображениям, чудом каким-то все выгорело. Антон в зале, а Дипломатор — далеко-далеко, на Олежиной кухне, запутался в шторе, потерялся между страниц «Бурды». И думать о нем не хочется. Завтра пусть уже и фуражки в глазке, и черные машины у парадной. Сегодня — в зале Антон. И пионы белые. После спектакля Олежа почти падает на пассажирское сидение Антоновой машины. — Тебя домой? В белой «Волге» почти нет места и почти нет воздуха от букетов. Никогда раньше такого не было. Роль, большая-серьезная роль щекочет в носу. Хочется улыбаться. Хочется посмотреть на себя в зеркало — в не оттершемся до конца гриме и белых пионах. Собственные глаза в разводах грима смотрят из зеркальца заднего вида и блестят солнцем. — Нет, к Оле. У нее сегодня рок-клуб, она не смогла ко мне на спектакль прийти. Я обещал после забежать. Антон ворчит весело и беззлобно, поправляя лацкан со значком: — Опять со своей шпаной немытой… Оля встречает на пороге квартиры, сразу перехватывая добрую половину букетов. — Ты как столько цветов донес? Белые пионы у груди кружат голову. Хочется соврать. Но Оле врать не хочется. — Антон до подъезда проводил. — Подъезда. Оля улыбается плутовски. Совершенно не хочется знать, почему. Оля улыбается и повторяет весело: — Подъезда. Пааадъезда. Ага.