Стадии принятия.

I Воздух был наполнен запахом морской воды, тяжёлым ароматом пороха и крови. Её металлический привкус ощущался на языке, пусть и фантомно, но от этого начинало воротить. Плотная непроглядная тьма окутывала всё вокруг, выдавливая из каждого, кто находился на кораблях, страх вперемешку с отчаянием; казалось, питалась ими, всё сильнее сгущаясь посреди моря и чернильными клубами являла собой непоколебимую истину: Дарклинг побеждает всегда. Даже если игра ведётся нечестно. Алина на какое-то время словно глохнет и слышит лишь быстрый, сбивчивый ритм своего сердца. «Всё кончено, — думает она. — Нам конец». Она мучительно долго восстанавливает в памяти последние секунды: собирает из лоскутов картину растерянного лица Жени и пистолета в её руке, лежащего в луже своей крови Ивана, Мала, который стоял совсем рядом. Мал. Девушка цепляется за эту мысль и бессмысленно вертит головой — в бескрайнем омуте тьмы не видно совершенно ничего. И она, Заклинательница Солнца, бездействует против этого. Вслепую нащупывает чью-то руку и инстинктивно понимает: это тот человек. — Мал, — шепчет Алина, и внезапно мир начинает звучать. К ней возвращаются, вдогонку друг за другом, скрип палубы и стоны раненых, потерянные перекрикивания людей, десятки шагов по перепачканным кровью доскам и позвякивание стали. Алина глубоко и быстро дышит, наконец, приходя в себя, и в тот же момент оказывается прижата к высокому, сильному телу, больше не ощущая ладони Мала. Она чувствует стальную хватку поперёк груди, уверенную руку, прижимающую к себе, и холодное — то ли от температуры металла, то ли от самого факта — прикосновение ножа к щеке. И сдавленный шёпот бархатного голоса: — Глупо с их стороны считать, будто меня можно провести, как последнего дурака. Как ты считаешь, Алина? — Дарклинг выдыхает, и она начинает дрожать от колебания воздуха около шеи. — Я больше не хочу расставаться с тобой. Она часто моргает, потому что глаза жжёт от собирающихся в их уголках слёз. Слёз злости, слёз безысходности, слёз потерянной надежды. Дарклинг стоит настолько близко, что она может услышать его запах и ощутить спиной мерно вздымающуюся от дыхания грудь. «Почему, — с обидой думает она. — Почему каждый раз, когда моя жизнь рушится, он так безмятежно и непоколебимо спокоен». Алина втягивает носом воздух, и тут же думает, что сейчас задохнётся от наполнивших её ароматов хвои, мерзлого воздуха и чего-то терпкого, но столь приятного, так противоречиво подходящего Дарклингу. Она убеждена, что от него должно разить смертью и пеплом, кровью и ржавчиной, — всем тем, что неминуемо заставляет задерживать дыхание и морщить нос. Потому что не бывает по-другому. Потому что это так неправильно — вызывать чувство спокойствия, если ты тонешь в океане оборванных тобою жизней и без колебаний погружаешь руки в плоть мироздания, слой за слоем разрывая её и вытаскивая то, чего не может быть в этом мире. Мерзость и скверна — вот, что он такое. Вот, кем он должен быть. Она дышит чаще и глубже, так глубоко, чтобы прочувствовать полноту лёгких, их силу, но воздуха ничтожно мало. Она задыхается и хрипит, беспомощно вцепляясь в шероховатую ткань чёрного кафтана. Перед глазами появляются очертания, всё меньше подернутые дымкой тьмы, но она не видит чётких линий. — Сделайте шаг против моей воли, и я заставлю её умолять о пощаде. Больше не будет уступчивости и милосердия. А теперь... — она улавливает жёсткий голос над головой, но тут же упускает нить сказанного. Алина открывает рот, чтобы вдохнутьсказатьсделатьчтонибудь, но тщетно. В её глазах вновь расплываются чернильные кляксы, горло жжёт от недостатка кислорода, и девушка теряет своё ощущение реальности этого мира. *** Алина подскакивает на постели и понимает, что вновь задыхается от слёз сквозь сон и крика на границе сна с явью. Она кубарем скатывается со своей лежанки, бросается к кувшину с водой и погружает дрожащие руки в прохладную жидкость. Капли стекают по лицу к шее, чертят дорожки по бледной коже и оставляют на рубахе тёмные пятна, неприятно липнущие на тело, когда она омывает лицо и делает глотки из сложенных чашечкой ладоней. Заплетенные в ночную косу русые волосы, покрытая испариной кожа и нижняя рубаха едва освящаются тлеющими углями в небольшом костре. Золотые блики танцуют на гладкой поверхности кувшина, перемигиваются меж собой в ночной темени и из последних сил согревают палатку изнутри. Когда девушка добирается обратно до постели, её тело дрожит уже не от кошмара, но от то и дело прорывающихся сквозь сжатые искусанные губы рыданий. Алина совсем по-детски скулит и сворачивается калачиком среди измятых простыней и подушек. Уже две недели, как они скрываются во фьерданских лесах. Две недели, как ей снится одно и то же. Две недели, как Дарклинг надел на неё второй усилитель. Она думает об этом и ещё обо многом другом. Например о том, как она ничтожно слаба рядом с Дарклингом, о своей трусости, о том, как смехотворно легко всё закончилось тогда, в глубине Костяной Тропы. Алине уже тошно от бесконечных актов самобичевания, перемещающихся с жалостью к себе, и слёзы перерастают в бессильную злость. Она сердито ударяет ладонью плашмя по подушке, и ещё раз, и до тех пор, пока не осознаёт абсурдности ситуации. Дарклинг вновь сломал её, как фарфоровую куклу, привезённую богатым купцом из-за моря. И она ему позволила. Алина сжимает зубы и кулаки, вытягивается на скомканном одеяле и прикипает взглядом в черноту под сводом ткани, из которой сделана палатка. Она убеждает себя, что больше не хочет спать, но что-то внутри неё насмешливо шепчет о банальном, но позорном страхе вновь погрузиться всем — рассудком, телом, памятью, — в прокручивающийся по кругу кошмар. Смаргивает рисующиеся перед глазами утопичные мечты о том, «а что, если бы» и, наконец, решает, что с неё достаточно. В мыслях расцветает отнюдь не надежда — она выучилась тому, что планы надёжнее пустых мечтаний. Если она не может изменить прошлого и ситуации, то заставит ситуацию работать на себя. Извратит и вывернет наизнанку, как делает Дарклинг, выжмет все соки себе на пользу, и, пусть придётся схоронить нервы, остатки здравого смысла и благородства, эта игра будет стоить всего. Внутри Алины живёт ребёнок, читающий яркие книги в расписной обложке. Ребёнок, грезящий о героях из сказок, восхищающийся богатырями и царевичами, непременно спасающими царевен и увозящими их на сером волке. Ребёнок, живущий в жестоком мире, насквозь пропитанном всем сказочным злом и всеми монстрами из мифов, но верящий в то, что сказки непременно кончаются хорошо — победой богатыря над Змеем, царевича над ведьмой и добром надо злом. И, возможно, эта вера — не самое худшее. Возможно, сказки выстроены не сплошь на вымысле и недосягаемости. *** Светает. Поверх синих верхушек леса разливается холодный свет встающего солнца, величаво округлившегося на светлеющем небе. Воздух чист и свеж, пахнет лесной чащей, слежавшейся хвоей и влажной землёй. Большое рыхлое облако высится над деревьями; у самого края его мерцает, испуская последний вздох, не успевшая скрыться звезда. Ночь растворяется в наступлении утра, как вода растворяет в себе акварель. Алина, в наброшенной поверх её земенского платья плотной накидке, петляет меж расставленных палаток гришей и опричников. Выходит к свободному месту посреди стоянки и бродит вокруг следа от костра, обставленного срубленными стволами и наспех сколоченными лавками. Она рассеянно думает о том, сколько сейчас времени, если вокруг ни души — царит сонный утренний покой и приятная слуху тишина. Спиной ощущает цепкие взгляды двух солдат в угольно-чёрной форме, которые остались стоять у входа в её палатку. «Глупость какая, — думает Алина. — Разве я не могу попытаться сбежать?». На границе их временного лагеря виднеются караульные, но они больше заняты внешней территорией или борьбой с усталостью, чем подскочившей ни свет ни заря юной Заклинательницей. Прогулка Алины имеет вполне определённую цель: Дарклинг. Она делает ставку на самую крупную из палаток — ведомо, чёрную, — и, дивясь отсутствию опричников у входа, проскальзывает внутрь. Вздрагивая от контраста температур, девушка старается ступать бесшумно, осматриваясь по сторонам и удивляясь быстрой трели сердца внутри груди. Походная скудность непривычно колет глаза отсутствием элегантной роскоши, столь присущей генералу Второй армии. Дощатый пол устлан лишь одной ковровой дорожкой, ведущей от входа к пусть и складнóму, но изящному столу с резьбой по ножкам; канделябр с потухшей свечой окружён — как предсказуемо — кипами бумаг, перьями для письма и чертёжными принадлежностями. Алина может разглядеть ящик с пожелтевшими от времени и использования картами, свёрнутыми и бок о бок сложенными в одном месте. Она неловко топчется, проклиная себя за нерешительность, когда занавесь из ткани на обратном конце этой части палатки отодвигается, и оттуда показывается юноша. «Юноша? — фыркает Алина про себя. — Ему бессчётное количество лет, а ты поставила его в свою возрастную категорию?» Но Дарклинг, несмотря на тени под глазами и остроту скул, несмотря на всё её знание о нём и на его деяния, не кажется старым или древним. Он скользит длинными пальцами дворянина по грубой ткани палатки, на секунду замирает в проёме, будто не знает, как поступить дальше, прячет изумление в глубине дымчатых глаз и смотрит-смотрит-смотрит на Алину, не нарушая молчания. Его аспидные волосы небрежно зачёсаны в обычной манере, сливаются с темнотой позади него и резко выделяют бледное лицо. Алина видит, как дёргается его кадык, когда он сглатывает — ворот кафтана расстегнут — и это движение вырывает из оцепенения. Потому что...что? Внезапно нарушает статичность фигуры, отгоняет присутствие изваяния в его облике и очеловечивает? За прошедшие дни они виделись мимолётно. Она выцепляла чёрное пятно его одежды во время стоянок, слышала голос за стенами своей палатки или повозки, яростно сжимала кулаки, когда кто-то из гришей упоминал его в разговорах с благоговением в голосе. Она отравляла себя ненавистью и строила тысячи предположений в голове. Почему он медлил, до последнего склоняя Алину убить Морского Хлыста самой? Почему не требовал от неё совершенно ничего — демонстрации силы, подчинения; что он готовил, затаясь в лесах, как хищник таится в траве, выслеживая свою добычу? Старкова откашливается, разрезая звуком сгустившуюся тишину, и Дарклинг делает шаг вперёд, складывая руки за спиной. — Ты рано, Алина. Не ожидал кого-то встретить в этот час, — он слегка склоняет голову вперёд, и девушка с досадой замечает, что ожидала такого жеста. Неужто его привычки прижились в её сознании? Это одновременно пугает и доставляет скрытое удовлетворение, и Алина не знает, откуда взялась двоякость в отношении к нему. — Люблю делать тебе неприятные сюрпризы, — язвит она, так и не заставив себя сдвинуться с места. Дарклинг лишь криво усмехается — на щеке появляется углубление ямочки — и доходит до стола. Алина тут же ругает себя: она пришла не за тем, чтобы обмениваться колкостями и пытаться переиграть его в заведомо обречённой игре. — Вид тебя моим глазам всегда приятен, — серьезно говорит он. — Я бы понадеялся на твоё желание принять, наконец, свою роль, но, полагаю, надежды окажутся пустыми? Дарклинг расслаблен, и это раздражает Алину. Она могла бы прятать под накидкой нож, что вонзит в его сердце. Она могла бы использовать на нём сияющую остроту разреза. Она могла бы накинуться на него с голыми руками, придушить и гладить синюшные пятна на шее, расцарапать лицо, чтобы он захлебнулся в своей крови и выдавить глаза, повторяя, что это — меньшее, что он заслужил. Она могла бы... Но она подождёт. Он расслаблен рядом с ней, и это доверие внезапно воодушевляет. — Не надейся попусту, ты прав, — Алина, наконец, шагает вперёд, дёргая за завязку накидки. — Но и не думай, будто я пришла тобою полюбоваться и себя показать. Я хочу поговорить. Решимость в её тоне заставляет его изогнуть левую бровь. Он окидывает взглядом всё тот же наряд, который она не снимает с тех пор, как он добился своего посреди моря: кирпичного цвета простое платье на земенский манер, конечно, не кафтан, но если это доставляет ему недовольство, она ни за что не станет переодеваться. Особенно в чёрные шелка. — Я тебя слушаю, — Дарклинг опирается руками о стол, и Алина бессознательно опускает на них глаза. Тонкие, изящные кисти с узором синеющих вен, уходящим к запястьям и теряющимся под чёрной вышивкой на кафтане. Длинные пальцы, оканчивающиеся так странно ухоженными ногтями. Разве он не должен выглядеть измятым, странствуя средь чужеземных лесов? Разве его руки не должны быть грубыми и мозолистыми от лишений жизни в постоянной дороге? Алина топит в себе мысль о том, что просто-напросто завидует. Её собственные пальцы не хвастаются аккуратными ногтями и аристократическими линиями, но изобилуют заусенцами и отломанными ногтевыми пластинами. — Ты хочешь мою силу себе, не так ли? Хочешь могущества, Равку, весь мир у твоих ног. Хочешь Жар-птицу, дабы поработить меня ещё сильнее. Ты хочешь всего и сразу, Дарклинг, но мой отказ мешает тебе, — начинает она, стягивая накидку с плеч и, поколебавшись, складывая её перед собой в руках. — Это старый разговор, Алина. Когда ты научишься слушать меня достаточно чётко, чтобы мы не ходили по кругу снова и снова? — он, кажется, больше не удивлён, и Старкова думает, что он ждал этого — слушать упрёки, слушать обвинения и её попытки склонить его к соглашениям. — До тех пор, пока тебе не поплохеет от этого, потому что рано или поздно от правды становится тошно, — давит она, и Дарклинг вновь усмехается. — Только не тебе, как видно. — Хватит переводить на меня! Не я хотела второй усилитель. Не я создавала каньон и рушила Новокрибирск. Не я собираюсь свергнуть короля и захватить трон, — восклицает Алина. — Где край твоих желаний? Как далеко ты способен зайти на пути своих прихотей? — Если ты пришла за тем, чтобы поучать меня, то возвращайся обратно. Это детский лепет, и ты всё никак не повзрослеешь. У меня всегда была одна цель, ты знаешь это, но не хочешь признать. У тебя будет много времени, чтобы прийти к осознанию, но не делай меня повинным во всех грехах мира, — Дарклинг раздражён, хоть и виду не подаёт. Он ощупывает взглядом её лицо — впалые щёки и следы бессонницы — и опускает его на россыпь предметов на столе. Ненависть в Алине распускает бутоны, сдобренная его словами и уверенностью в их правоте. Она сжимает челюсти, делает шаг вперёд; доска скрипит под её ботинком. — Что ты сказал тогда, в Крибирске? Сделать тебя моим злодеем? Ты давно стал таковым, только вот это не моих рук дело, — цедит она. — Сколько бы лет ни прошло, сколько бы оправданий ты ни придумал, я ничего не забуду. Я не прощу тебе всё, что ты сделал. Дарклинг внезапно смеётся — звонкий, ледяной звук — и отворачивает голову в сторону. — Мне ни к чему твоё прощение, Алина. Не ты первая, от кого я это слышу, не ты последняя. Но позже, когда все, кого ты знаешь, состарятся и умрут, когда поколение сменит поколение, когда былое уляжется в твоём сознании, а шторм внутри тебя перестанет бушевать, ты поймёшь, что цель ради своего народа оправдывает всё, — начинает он, и девушка чувствует, что злится с каждым словом всё больше и больше. — О, не говори, что внутри тебя живёт благородный мóлодец, плечи которого ломятся от бремени спасения царства! Ты эгоистичный, честолюбивый и жестокий. Если и сравнивать тебя с героем сказки, то только с тираном, а всякого из них ждёт крах. Не используй народ для того, чтобы скрыть свой истинный облик! — она чуть не задыхается от возмущения, почти грозно сверкая глазами. Ладони Алины зудят от желания ударить или запустить в него чем-то, но она всё продолжает стоять на месте. — Ты ничего не знаешь. Ты ничего не видела, — медленно произносит он, отрезая каждое слово друг от друга. — Гриши в Равке живут хорошо, они защищены и уважаемы. Но так было не всегда, далеко не всегда. Я видел их, сожжённых заживо и истошно молящих о пощаде. Детей отбирали у матерей и оставляли умирать от страха и когтей дикого зверья в лесу только потому, что они повелевали ветром или умели залечивать раны. Мы селились в долинах среди горных вершин, жили в холоде и специально обрывали все связи с людьми, чтобы нас не нашли, чтобы никто не знал о нас. Нам не было места ни в одной деревне и ни в одной избе, целителей считали за ведьм, инфернов — за чудовищ. Гриши жили как тени, откидываемые на поверхность мира, при этом ничего не касаясь — не были собой, всегда меняли имя и облик, не могли пользоваться тем, что принадлежало им с рождения, мечтали вырвать с корнями неотчуждаемую часть себя и, наконец, обрести постоянство. Обрести жизнь без приевшегося страха и привкуса пепла на губах. Но им не оставалось выбора, кроме как менять свои очертания и забиваться по углам, гонимыми страхом, как тени — солнцем. У них не было ни безопасного места, ни пристанища. Но я пообещал себе, что оно будет, поклялся его создать. И я сдержал клятву, а потому пойду на всё, чтобы эти крепостные стены стояли вечно. Между ними повисает звенящая тишина. Из оставленной Алиной щелью меж занавесями входа в палатку льётся слабый прозрачный луч света, в котором взлетают и опадают пылинки, чувствительные к малейшим колебаниям воздуха. Алина ошеломлена и обезоружена; пожалуй, этот монолог — самое длинное, что сорвалось с уст Дарклинга. Она, не моргая, смотрит куда-то в район его щеки, позабыв о том, зачем пришла. Болезненное понимание влетает вместе с утренним лучом, кружит в вальсе со словами собеседника прямо перед носом, подчиняя себе и замыливая глаза. Возможно, эгоист в этой комнате кто-то другой. Возможно, её ненависть — лишь заблуждение. Алина не искала исповеди, но, возможно, получила её позже, чем следовало. — Я... У меня, в общем, было предложение, — голос трескается на хрипы, и она прокашливается вновь, спеша перевести тему. — Или ты примешь его, или мы вернёмся к тому, с чего начинали. II Алина не могла сбежать, но временами мучительно хотела этого. Побег казался простым и единственно верным решением многих проблем, но простота — не значит долгосрочность. Она начинала в детстве, покидая приют в моменты, когда гнев Аны Куи сгущался под выбеленными потолками Керамзина рыхлой тяжестью грозовых туч, повисал над головой близящейся угрозой, как раскаты грома и ослепляющие разряды молний твердят о скорой буре. Алина бежала в поле — мягкая земля и щекочущая босые ступни трава, ветер, врезающийся в лицо и несущий запах свободы, лазурь неба, бескрайним шатром раскинувшегося над головой, — спасаясь от неминуемой стихии и обретая иллюзию иной жизни. Там, среди терпкого аромата луговых цветов и летающих бабочек, она становилась кем-то другим, кем-то большим, чем сиротка из приюта, её мысль неслась дальше учебных книжек и забот по хозяйству — неслась сквозь леса и равнины, становилась бурлящей рекой, снегами в горах, звоном колоколов на стенах Ос Альты, лентой в косе барышни на выданье. Алина сбегала не столь телом, сколь душой, была девушкой-гришом в яркой карете, прыгала через костёр на деревенском празднике, рядилась в шитые жемчугами сарафаны и венчала голову кокошником с узором из золотых нитей. Она бежала от самой себя, когда душила зов, рвущийся изнутри навстречу экзаменаторам. Хотела быть не той, кто она есть, но кем-то другим, имеющим в памяти больше, чем пустые обрывки воспоминаний о детстве. Сбегала от необходимости начинать новую жизнь, разлуки с Малом, неизвестности, ждущей за порогом, если её заберут в Малый Дворец. Сбивая дыхание и натирая мозоли на ногах, без оглядки бежала вперёд, силясь оставить позади понимание той разницы между ней и её единственным другом, которая могла пролечь бездонной пропастью между ними — такие не пересекают, их боятся, а там, в глубине, таятся все ужасы этого мира. Алина сбежала от Дарклинга в ночь демонстрации, но там, под инкрустированным стеклянным куполом во дворце, в тепле её комнаты, в давящей обстановке хижины Багры, остался не только он. То блистательное будущее, та великая роль и большие надежды, ощущение дома и семейного единства — всё кануло в уродливой роскоши Большого Дворца и в ухоженных садах. В тот день Алина теряет явь осуществившихся детских грёз и, привыкшая, бежит далеко, не видя дороги, подгоняемая страхом и болью предательства. Побег в Новый Зем, побег от каньона и смерти, от воли Дарклинга, кажется единственно правильным исходом. Алина бежит от проблем, и это привычно настолько, что почти становится рефлексом. Где твои реки и горы, сиротка? Где пляски под балалайку и румянец на щеках? Почему ты бежала так много и долго, но нигде не оказалась? Почему ты не сбегаешь сейчас, Алина? Томишься в палатке, точно девица, ждущая в окне башни юношу, что допрыгнет на коне до зажатого в её пальцах платка. Дни и ночи снедаемая ненавистью, думаешь о мести, хочешь перехитрить того, кто жил этим занятием веками. Грустишь о друге, закованном в цепи и оставленном в одной из повозок в окружении караульных, плачешь о свободе и загубленных жизнях. Где та крепость, которую ты выстроила в своих мечтах? Тем не менее, Алина остаётся, даже если сбежать очень хочется. Иллюзия тихой жизни вдали от всего, что ждёт её там, в Равке, жизни, в которой нет Дарклинга с его царством оживших теней, пошла трещинами и рассылалась у ног мириадами мерцающих на свету осколков. Потому что она знает: куда бы она ни шла, сколько бы имён не поменяла, он её найдёт. Будет жечь города и сворачивать леса на своём пути, наступать на пятки, постоянно дыша в затылок, и, знают святые, добьётся своего. Пока жива она, пока жив он, ни одному из них не будет покоя. *** Алина впервые сидит у костра не в одиночку, но среди остальных гришей, последовавших за Дарклингом. Она кутается в свою кобальтовую накидку, расфокусированно глядя на порхающие языки пламени, и покусывает нижнюю губу, не то раздумывая, не то осознавая произошедшее. Пламя — золоченые алые всполохи, необузданная дикость стихии, жар костра, пышущий в лицо — раскалывает поленья на части, сыплет скоро гаснущими искрами в сгущающуюся ночь и разгоняет тени, даря тепло и свет расположившимся по кругу. Отчего-то Алина вдруг вздрагивает. Усилием подавляет порыв огладить неспешно кончиками пальцев обхвативший запястье браслет из чешуек бледно-зелёного цвета с жемчужным отливом, с удовлетворением ощутить дыхание силы, откликающейся изнутри, возможно, позволить её свету разлиться по вытоптанной поляне и мягким теплом обволочь фигуры. Она гонит подальше предчувствие, ещё не ставшее мыслью, и покрепче сжимает пальцами ткань, вспоминая утренний разговор. — Должен сказать, я даже заинтригован, — надломленность голоса Дарклинга растворяется в прохладном воздухе. Она, всё ещё потрясённая его речью и горькостью правды в каждом слове, набирается смелости подойти к столу. Становится в нескольких сантиметрах от полированного дерева, касается пальцем борозд резьбы на толщине столешницы и начинает водить по переплетениям орнамента, ощущая скатывающуюся пыль, которая подцепляется вслед за движением. Глаза Алины бегают по бумагам, грифелям, выглядывающим из-под планов и чертежей местности — картограф она не самый искусный, но знает, что на ландшафты родины это не похоже, — задерживаются на диске компаса в медной окружности корпуса, кусках нерастопленного сургуча в потемневшем блюдце и полуобгоревшей свече, истаявшей до восковых наростов. Её тёмный взгляд с примесью подсвеченного солнцем янтаря поднимается по вышивке на кафтане Дарклинга — перламутровые разводы на чёрном полотне — и, цепляясь за остроту высоких скул, проникает в льдистую радужку его очей. — Я готова содействовать твоей воле. Стать твоим союзником, подчинённым, рабом — смысл один. Ты хочешь меня в качестве очередного твоего оружия, но и я желаю кое-чего взамен, — медленно растягивает слова Старкова, силясь отвоевать преимущество. Глаза в глаза — её взор дробится о скалы во взгляде напротив, и мужчина, не моргая, принимает этот вызов. — Остерегайся своих желаний, Алина, — голос низок и вкрадчив, состоит из сплошных полутонов на этот раз. Она цепляет ногтем углубление в узоре, колупает гладкое дерево, но продолжает смотреть. — Как однажды стоило сделать мне. — Мои желания имеют границы, они обоснованы и человечны. Подумай, Дарклинг: ты никогда не станешь использовать меня для того, чтобы менять каньон, позволишь уйти Малу и гришам, которые захотят этого, ты не станешь преследовать их. Они потеряются на просторах мира, и ты не помешаешь им это сделать. Я не буду в твоих рукам средством к уничтожению стран и народов, и ты всегда, всегда будешь открыт со мной. Больше никаких тайн, интриг и обманов, я хочу знать всё, что ты когда-либо задумаешь, хочу участвовать в планах и быть кем-то помимо твоей игрушки и одомашненной Заклинательницы, чьей силой и волей ты вертишь, как захочешь. Взамен? У тебя будет всё, ради чего ты гнался за мной. Мы будем ступать рука об руку, я помогу тебе узурпировать трон и возвысить гришей. Всё, о чём ты мечтал, мой суверенный, и плата несоразмерно мала, — Алина старается подражать ему: понижает голос до бархатного звучания, говорит так, будто шепчет на ухо любовнику, но её опыт в таких вещах ничтожно мал, поэтому всё, что выходит — это тихий, точно тайный разговор и переодически затихающая речь. Алина пару раз моргает, когда понимает, что её зовут. Она резко поднимает голову и видит перед собою Женю, в чьём выражении лица рисуется беспокойство. Не вспомнив, что рыжеволосая говорила ранее, Алина не находит ничего лучше, кроме как неловко улыбнуться и приподнять брови. Вздыхая, Женя протягивает зажатую в руке простенькую кружку, из которой, сворачиваясь кольцами, струится прозрачный пар. Старкова выпутывается из накидки, принимает чай и обхватывает кружку пальцами. Ей, пожалуй, слишком горячо, но это отрезвляет. — Ты вышла впервые за две недели, но даже здесь выглядишь слишком далёкой, — вздыхает Сафина, присаживаясь рядом. Алина много думала о том, как вышло, что Женя пошла за Дарклингом, но только сейчас её вдруг пронзило понимание: несмотря на ропот перед ним, несмотря на все те вещи, что он демонстрировал, гришам было безопасно рядом с их покровителем. Даже будучи предателем трона и постулатов Малой Науки, Дарклинг оставался самым сильным гришом из всех существовавших, и это, конечно, не проходило бесследно. Когда-то, кажется, целую жизнь назад, Женя говорила, что все они чувствуют притяжение к генералу. Возможно, это было правильно — идти за тем, кто прячет тебя за стеной своей крепости и бескорыстно защищает. Особенно если он сделал для тебя больше, чем родная мать. — Просто задумалась, — отвечает Алина, рассматривая теперь всех собравшихся. Инферн, стоящий у костра, помешивает содержимое котла, чьё днище облизывают всполохи огня. Сидя на неотесанном бревне, два сердцебита в полурасстёгнутых кафтанах, из-под которых выглядывают стандартные для гришей рубахи, отбирают друг у друга какую-то книгу, увлечённо споря. Шквальная с волосами цвета зрелой пшеницы, местами небрежно выбившимися из причёски, начищает запасную пару ботинок, что-то бормоча себе под нос. Чуть поодаль, передавая друг другу флягу — Алина ставит на квас — стоят, сбившись в круг, опричники. Непривычно видеть гришей обычными людьми со своими заботами и простой ручной работой, которую в Малом Дворце выполняли слуги. — У тебя было много времени на раздумья. Расслабься и отвлекись, иначе, судя по выражению твоего лица, голова взорвется от напора мыслей, — журит её подруга, делая глоток из своей кружки. — Чай на удивление хороший, не знаю, где его достали, но я ожидала чего-то худшего. — К счастью, моя голова никогда не пустует, поэтому ей ничего не грозит, — бурчит Алина, поднося кружку к лицу. Она вдыхает носом травянистый запах и делает глоток, мысленно соглашаясь с Женей. Она была уверена, что даже в самых аскетичных полевых условиях гриши не могут отказаться от роскоши в полной мере. — Подумай о чём-то кроме спасения мира, ну же. Я устала наблюдать за твоим немым продумыванием планов и мечтами о мести, — Женя, как это часто бывает, права. Тогда, на корабле, Алина была уверена, что Сафина предала её, но после того, как Дарклинг победил вновь, Женя не переставала быть рядом. Носила еду решившей голодать Алине, была первым, кого она видела по утрам (и одно время вовсе единственным, кого встречала за целые дни), заплетала её волосы на день и помогала расплести их вечером. Порывалась убрать синяки под глазами, исцелить царапины и придать румянец щекам, но Алина не позволила — если Дарклинга не устраивает её вид, он может не смотреть. Женя обреченно вздыхала, позволяя Алине колоть и подозревать её, но не отворачивалась. — Как скажешь. Я могу подумать о Мале, где он? Знаю, Дарклинг связал его и спрятал, но это не поможет. Ты видела его? Женя выглядит слегка разочарованной и грустной, когда Алина резким голосом наступает на неё. Но глупо полагать, будто она забудет. — С ним всё в порядке, — уклончиво отвечает девушка с медными волосами, отражающими огонь. — Дарклинг не трогал его, Алина. Не уверена, что тронул бы. — О, я бы не была так уверена. У Дарклинга очень переменчивое настроение, — огрызается Алина, сжимая кружку до побелевших костяшек. — Отведи меня к Малу. Завтра, пока все будут спать. Женя внезапно теряется. Она отводит глаза, смотрит куда угодно, но не на Алину, и та понимает, что ей приказано не потакать желаниям Заклинательницы. Алина знает причину такого решения, но послушание Жени ранит. — Я не могу, Алина, — севшим голосом отвечает она. — Ты знаешь, что не могу, так не толкай меня к этому. — Что, если я прикажу тебе? — Я...что? О чём ты? — Думаю, сегодня я завоевала себе некоторые привелегии. — Что?! Нет, я... Святые, что это вообще значит? Собеседница потеряна и ошарашена. Внутри Алины разливается чувство удовлетворения, но она тут же его стыдится: разве для этого был договор с Дарклингом? Ей не нужна власть, все её желания — безопасность для Мала и Жени, возможность подобраться ближе к гришу, которого Багра звала тёмным принцем, проникнуть в его мысли и планы, смешать их в беспорядочную массу и — что? Спасти Равку? Мир? Отомстить? Или всё сразу. — Думаю, Алина права. Она определённо шагнула вперёд, — до ужаса знакомый приятный голос настигает по спины, пускает мурашки по Алининой шее и заставляет подскочить на месте, осознавая свою уязвимость. Женя каменеет рядом с ней, мгновение спустя поднимаясь на ноги и склоняя голову перед тем, кто высится позади. — Прошу прощения, мой суверенный, я не имела в виду ничего такого, — Алина готова бы поклясться, что на щеках девушки расцвёл румянец, но знает Женю для этого слишком хорошо. Она смущена для тех, кому это надо, но позже, когда они вновь останутся вдвоём, прижмёт Алину к стенке расспросами. Алина неподвижна, пока Дарклинг переступает их скамью и садится по правый бок. В стихшем обществе присутствующих проносятся шепоток и полуудивленные-полуодобрительные кивки. Гриши повставали со своих мест, прекратив занятия и праздные разговоры. Девушка думает о том, частый ли он гость у костра, или оцепенение вызывает непривычность, странность их близости? — Ты не возражаешь? Я бы нашёл иное место, — учтивость в голосе Дарклинга смешит и раздражает, Алина сдерживается, дабы не фыркнуть. — Ты можешь остаться здесь, — разрешает Старкова, отбрасывая вариант, в котором она огрызается. Они равны, так он говорил? Значит, не только Дарклингу доступен покровительственный тон. Он внимательно смотрит на неё своими серьёзными глазами. В них пляшут золотые жаркие отражения, но льды от них не плавятся; длинные ресницы отбрасывают на бледные щёки острые тени, и в голову Алины возвращается воспоминание из того дня, когда они впервые сидели рядом у костра. «Ты — мой первый проблеск надежды за очень долгое время.» Перед глазами встаёт эмоция на его лице, промелькнувшая перед тем, как он отошёл от неё. «Если бы я разрезал его мечом, это бы что-то изменило в лучшую сторону?» Нечто между злостью и болью в его чертах, когда она ответила «не знаю», было вызвано её страхом перед его силой, и сейчас это было ясно, как день. Она боялась его. Она чуждалась своего естества, их идентичности, и это ломало все его надежды прямо внутри. Любой был бы рад быть на её месте тогда, но она всеми силами сопротивлялась. Вот, что он чувствовал, когда спустя века жизни во тьме луч, мелькнув совсем рядом, не задел его? Алина смаргивает наваждение, понимая, что до сих пор пялится на него. Он молчит, вопросительно изгибая бровь, и она отворачивается, краснея под взглядами остальных гришей. «Ты что, жалеешь Дарклинга? О, жизнь во тьме никогда не претила ему, всё, от чего он хотел избавиться — это волкры, тьму для него отравляющие. Не будь дурой, Алина, однажды ты уже повелась на трагичность рассказа, и где оказалась теперь?». Дарклинг, тем временем, вскидывает голову, и гриши с опричниками возвращаются к своим занятиям, но уже в более давящей обстановке. Они одновременно боятся и уважают его, что делает контраст между этим вечером и той ночью много месяцев назад. Один из сердцебитов предлагает Дарклингу жаркóе в столь же простой тарелке, как проста кружка Алины, и тот принимает еду, произнося слова благодарности. Алина поднимает взгляд на Женю, всё так же неловко стоящую рядом, и та ободряюще улыбается, поворачиваясь и уходя на другой край поляны. Дарклинг берёт еду в рот и принимается жевать. Поёрзав на скамье, Алина чуть отодвигается от него, таращась на этот акт трапезы. «Чего ты ожидала? Младенцев на завтрак и людские души на ужин?». — Дай мне увидеться с Малом, — упрямо говорит она, надеясь, что её взгляд проделает дыру в линии его челюсти. — Не уверен, что это безопасно. Каждый раз, когда я содействую вам, происходит нечто, идущее вразрез с намеченным планом, — откликается он, не прекращая жевания еды. Алина тяжело вздыхает. — Я уже дала тебе обещание, Дарклинг, и намерена сдержать его для того, чтобы ты сдержал своё. Ты не можешь запретить мне. — Я уже это сделал. — Ты хотел равенства. Так обеспечь его. Гриш перестаёт жевать, вполоборота усаживаясь на лавке и одаривая Алину вниманием. Он что-то ищет в её лице, ощупывая глазами его черты и уровень правды, который есть и был в её словах. Алина чуть не морщится от столь пристального внимания, отводит глаза, боясь, что через них он проникнет в её мысли. Наконец, что-то для себя решив, Дарклинг тихо усмехается и отворачивается от неё, упираясь взглядом в костёр. — Хорошо. Ты поговоришь с ним завтра, а после этого он сможет уйти. Рассчитываю на твою сознательность, солнце моё. Ласковое слово летит в Алину стрелой из лука. Она съёживается, отчаянно цепляясь за уже остывшую кружку, и, понуро опустив голову, разглядывает своё отражение в рыжеватом цвете чая. «Ты сделала свой выбор», — горько проносится в голове. «Но если ты проявишь милосердие, позволишь ему жить, я буду служить тебе по доброй воле. Я буду доказывать свою благодарность всю оставшуюся жизнь.» И на этот раз он действительно позволил. III К тому времени, когда приторно-жёлтое солнце всплывает из-за верхушек сосен и елей, Алина уже не может спать. Коса тонкой змейкой извивается на спине, пока она сидит в своей палатке, обхватив колени постоянно потеющими ладонями. Там, снаружи, уже пропитанный утренней влагой воздух, терпкий запах леса и близящихся фьерданских холодов, отступающий бархат ночи и прозябающая на небесах последняя звезда. Брезжит рассвет, неумолимо втягивая за собой час разлуки с Малом. Алина так не хочет расставания. Все её мысли — тёплая привязанность, хрупкая любовь, выстроенная ими после побега, соль первого поцелуя сквозь решетку и взгляд коньячных глаз. Как она станет жить, зная, что его нет рядом? «Он будет в безопасности, — шепчет разум. — Ты молила Дарклинга оставить его живым, сослать куда угодно, но оградить от расправы. Ты получила желаемое. Ты опасна для него, Алина. Все его беды были из-за тебя, справедливо избавить Мала от них». Склонность к самопожертвованию у Алины в крови. И, она верит, Мал платил бы ей той же монетой. Женя приходит в тот же час, что и всегда. Отцепляет руки Старковой от её колен, прижимает к себе и успокаивающе гладит по спине — худоба и сильно выступающие лопатки. О чём она думает, находя Алину такой и вспоминая вчерашние слова? Знает ли, что подруга отдала себя на растерзание, отдала добровольно и с почестями? Вскоре Заклинательница одета и причёсана, засохшие дорожки слёз смыты со щёк, кажущихся посеревшими от тоски и недостатка сна. Алина минует лагерь, сопровождаемая людьми в угольно-чёрном, и попадающиеся гриши удивлённо смотрят ей вслед. Наблюдает ли за нею Дарклинг, таясь в тени, сокрытый ото глаз? Алина представляет его исполненное торжеством лицо, сласть победы, отпечатавшуюся в изгибе губ, и тут же переполняется жгучим презрением. Её уводят к самой границе, туда, где были оставлены повозки. В одной из них, окружённой стражей, находится Мал. Перед тем, как залезть внутрь, Алина просит опричников отойти, и те, колеблясь под её хмурым взглядом, дают им больше пространства. Мал полулежит на полу, его руки и ноги закованы в кандалы, а одежда местами изорвана и покрыты тёмными пятнами, о происхождении которых Алина не хочет и думать. Когда девушка оказывается внутри, он поворачивает голову, устало и неохотно, но его лицо вытягивается от удивления и радости, когда он видит посетителя. — Алина! — воскликнул Мал, шевелясь, чтобы приподняться и быть ближе а ней. — О святые! Я...я боялся даже думать о том, что он сделал с тобой. Она открывает рот, силясь что-то сказать, но горло сдавливают спазмы, и не выходит ни звука. Зрение мутнеет от наводнивших глаза слёз, родное лицо плывёт перед её глазами, и Алина зажимает рот рукой, шмыгая носом и мотая головой. Она так сильно скучала. Она так сильно боится расставания. — Эй. Тише-тише, — успокаивает Мал, подползая ей навстречу и прижимая к себе крепкой рукой. Алину трясёт и колотит, она вцепляется пальцами в его одежду и утыкается лицом в шею, вдыхая знакомый запах свежескошенного сена, яблочного пирога, их солнечного детства и жженого пороха. — Почему ты здесь? Я знаю, что тебя не пускали. О Алина, я так скучал... Но стихнуть получается с трудом. Она думает, что проходит целая вечность, прежде чем их глаза, наконец, смотрят друг в друга, когда уста произносят: — Мал, я всегда буду любить тебя и всегда буду помнить. Я делала всё, чтобы остаться с тобой, но, возможно, это не было предначертано нам с самого начала. Ты заслуживаешь большего, чем быть в вечном плену. Он замирает. Алина тяжело сглатывает, бегая глазами по усталому, но по-прежнему красивому лицу, не будучи в силах уговорить себя разжать пальцы и отпустить его одежду. Что-то отражается в глазах Мала, какая-то невиданная ранее эмоция, и это пугает Алину. Парень скользит руками к её плечам, стискивает их хрупкость ладонями и отстраняет девушку от себя. Алина теряется, и её сердце начинает ударяться о рёбра вдвое сильнее. — Так это правда? — его тон уже не так мягок, голос леденеет, полнясь чем-то вроде отвращения. — Я слышал разговоры опричников, но не поверил. Мысль о том, что ты споёшься с Дарклингом, была даже смешна. Видно, я ошибался. — О чем ты говоришь? Мал, всё не так! Я ненавижу его всем сердцем за то, что он хотел сделать с тобой, за то, как использовал каньон и обманывал меня. Но если сдаться ему — единственный способ позволить тебе жить свободно, то я пойду на это, — голос Алины дрожит в неверии: мысль о том, что он думает так, причиняет тянущую боль. — Какое благородство! Не ври хоть себе, Алина. Это предательство, а не подвиг. Я боялся, что ты способна на такое, и, видят святые, не зря. Встать под руку с тираном, мечтающим поработить всю Равку? — он отталкиваетсся от неё, суровея лицом и презрительно глядя. Руки Алины спадают с его груди, беспомощно опускаясь вниз. Она боится продолжать смотреть. Боится, что он выкажет отвращение, и это убьёт её на месте. Алина открывает и вновь закрывает рот, до сих пор смутно понимая, что это действительно происходит. Мал отворачивался от неё. Снова. И Алина преступно думает о том, что весь путь был проделан впустую. — Я сделала это, чтобы он позволил уйти тебе, Жене и всем, кто не хочет оставаться. Он обязан мне так же, как и я ему, и не думай, будто условия должна соблюдать лишь я. Это и был мой план. Отрезать от него возможность использовать каньон, вмешаться в замыслы и сорвать их в тот момент, когда он ожидает этого меньше всего. Другого шанса подобраться ближе уже не будет, он выиграл достаточно партий, но даже у Дарклинга есть слабые стороны, — она звучит хрипло, до жути близко к оправданиям. Алина смаргивает последние капли слёз, и те катятся по щекам, исчезая под воротником. — Молчи, я не хочу это слышать. Так мило думать о себе как о его слабом месте. Что, вернулась во времена Малого Дворца и мнишь себя особенной? Ты такая же, как и остальные, кто за ним увивается. Твоего сопротивления ненадолго хватило. Я разочарован, Алина, — Мал презрительно кривится, возвращаясь туда, где сидел до её прихода. — Уходи. Не знаю, чего ты добивалась своим визитом, но больше так делать не надо. Алину крутит и рвёт изнутри, все её надежды и светлые мечты разбиваются о металл его жестоких слов, солнечные воспоминания о Мале-герое и Мале-том-кто-всегда-её-поддержит тускнеют через призму сгустившихся туч. Она в шаге от того, чтобы разрыдаться — банально, как рыдают девочки, когда теряют любимую куклу, но сказанное заполняет слух, и Старкову накрывает возмущением. — Как ты смеешь говорить подобное? Разочарован? Сколько было поводов разочароваться мне, сколько раз ты оставлял меня ради кого-то другого? Я всегда любила тебя, Мал, но долгое время ты просто меня не замечал, — она захлебывается жгучей обидой, часто-часто дыша, — если ты считаешь, что я делаю не то, так скажи мне, как должно поступить? Вновь сбежать? Он найдет меня, где бы я ни была, и мы продолжим ходить по кругу. Но не предательство ли побег против моей страны? Люди, а не Дарклинг, верят в меня. Они считают меня особенной, той, кто поможет всему народу. Действительно ли стоит приравнивать меня к остальным в таком случае? — Алина на секунду смолкает, переводя дух. Мал смотрит на неё с легким прищуром из глубины своей темницы. — Ты сказал, что любишь даже ту часть меня, которая любила его. Куда делась твоя любовь? — Я люблю ту Алину, которая готова умереть, но не принять волю Дарклинга. Ту Алину, которая бросила его в каньоне и мечтала избавиться от своей силы. Но ты другая. Что сделалось с тобой? Усилители требуют третьего? — Не обвиняй меня в обладании тем, что моё с рождения. Хочешь мышку-Алину, которую запихнули в карету и увезли в Ос Альту? Я не отрекусь от того, что я гриш. Не сейчас, когда так многое могу поменять. — Тогда иди и продолжай подобострастничать перед Дарклингом. И не выдумывай благородные мотивы для того, чтобы это оправдать. Между ними повисает молчание, в которой рождается понимание: это точка невозврата. «Ему никогда не понять твою силу, а даже если бы он понял, то стал бы бояться тебя. Такие люди, как мы с тобой, не могут вести обычную жизнь.» Алина горько усмехается, качая головой. Так вот, на чём всё закончится? Она неосознанно подносит руку к груди, ощущая, как внутри растёт и кровоточит рана. Когда девушка вновь смотрит на Мала, ей кажется, что он успел пожалеть о сказанном, и она приближается к нему, но парень дергается в сторону, как от огня, и её сердце пропускает удар. — Пришло время прощаться? — сдавленно произносит Старкова. — Что бы ты ни думал, воспоминания о тебе из меня не вырвать. Когда тебя отпустят, иди далеко, и не пытайся меня искать. Дай мне разобраться в одиночку. До тех пор, пока жив Дарклинг, нам нет места рядом друг с другом. Она ждёт, что Оретцев скажет хоть что-то, но он лишь смеряет её нечитаемым взглядом и отворачивается. « Смотри на меня, — кричит Алина у себя в мыслях. — Не бросай меня вот так. Удержи меня в этом моменте, скажи, что это всё сон, и мы никогда не будем так далеки, как сейчас. Одно твоё слово, и я брошу Дарклинга снова.». Но Мал молчит, и краски перед глазами Алины смазываются, когда ей не остается ничего, кроме как прижаться губами к его щеке и на негнущихся ногах покинуть повозку, оставляя за спиной все мечты о сказках, кончающихся хорошо. *** Алина проводит день в своей палатке, обессиленно лёжа на постели и глядя перед собой пустым взглядом. Тогда, перед вхождением в каньон на скифе Дарклинга, ей казалось, что смерть Мала утянет за собой и её жизнь, но теперь те чувства были лёгким ветерком по сравнению с бурей, бушующей внутри сейчас. Когда она выплакала все слёзы и горе, скопившиеся внутри, от неё не осталось ничего, кроме огромной раны в груди, где предполагалось быть сердцу. Она ноет и вспыхивает болью, разрастаясь час за часом всё пуще. А если там, под сердцем, лёд, то почему так больно жжет? Она старалась быть рассудительной. Она старалась действовать во благо. Скольким ещё ей придется пожертвовать, чтобы урвать тот клочок счастья и понимания, который так необходим? В наступающих сумерках, густо окутавших землю, Алина покидает своё логово, бесшумно и незаметно, как видение, пробираясь в палатку Дарклинга. Он сидит за столом, сжав пальцами переносицу и считывая что-то со свитка бумаги, когда она останавливается перед ним, холодным взглядом встречая немой вопрос. — Ты был прав, — говорит она, и не узнаёт своего севшего голоса. — Таких, как мы, больше нет, и никто не сможет понять нас в полной мере. Всегда лишь страх, и недовольство, и обвинение. Даже если кажется, что рядом кто-то есть, внутри ощущается огромное, нескончаемое одиночество. Выражение лица Дарклинга остаётся неизменным, но он медленно поднимается, огибает стол и становится рядом с ней, выглядя надёжной опорой. — Скажи, что не станешь отворачиваться от меня, даже если это ложь. Что всегда, всегда будешь смотреть мне в лицо. Пусть будет боль, и вечный бой, но обязательно — с тобой. И тогда я пообещаю то же самое в ответ. — Я говорю. Всё это, — отвечает Дарклинг своим низким голосом, проникающим под кожу и вызывающим внутренний трепет. А затем бережно ведёт пальцами по её щеке, обхватывает ладонью голову у границы шеи и прижимается ледяными губами к её не менее холодным, давая понять: на этот раз он не лгал.