О вечном, быстротечном и о Табаки

В ночь на четверг Ральф лежит на диване с книгой. Он размышляет о существовании НЛО и призраков, хотя книга совсем не об этом. Он дышит свежим дождливым воздухом и улыбается, хотя радоваться особо нечему. Иногда можно думать о том, что твоя жизнь прошла и ничего не стоит, а иногда нужно быть сильным и жить. Обычно Ральф выбирает второе. Это как в столовой на обед – всё просто. Он читает «Великие мысли великих женщин». Там есть спорное – «Ты не можешь начать беспокоиться о том, что ещё не приходит.» (Лорен Бэкол, род. в 1924, американка, манекенщица, актриса). Ха, да у него Четвёртая, он переживает ежесекундно, потому что никто не знает, чего от них ждать, даже они сами! Есть забавное – «Я думала, у меня ПМС, но мой доктор сказал: «У меня две новости – хорошая и плохая. Хорошая: у тебя не ПМС. Плохая – ты сука.» (Ронда Бейтс, американка, комедийная актриса). Есть чудесное – «Приключение оправдано само по себе.» (Амелия Эрхарт (1897 – 1937), американка, лётчик-первопроходец, первая женщина, перелетевшая через Атлантику в одиночку). Ральф любит читать. Он любит все книги, что помешаются в его маленький старый сервант: Кортасар (4 маленьких тома в потёртых обложках), Гессе (взял в отпуске в библиотеке около дома и так и не вернул), Дойль (украл из университетской библиотеки), подарочное издание Генриха Манна в 8 томах, зачитанный Плутарх с загнутыми страницами, пыльный Флакк в суперобложке, Римская сатира и Александрийская поэзия, испещрённые закладками и пометками на полях, Жюль Верн, Боккаччо, Кант, Шиллер, Письма Плиния Младшего. В библиотеке внизу у него тоже есть свои любимцы, он ходит к ним каждую вторую субботу месяца, между вечерним и ночным обходом. Из-за постоянных бессонных (но полных бездонными мирами) ночей у Ральфа синяки под глазами, незаметные разве что Слепому, хотя и тот иногда вскользь интересуется его самочувствием. А Ральф любит окунаться в новые книжные миры и путаться в старых. Он подсел на это в 16 и не хочет выбираться. Он любит бросаться на людей с цитатами («Свобода размахивать руками заканчивается у кончика носа другого человека» – Шерифу, «Мы в ответе за тех, кого приручили» – Душеньке, «Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана» – Акуле, «Ничто так не выдаёт человека, как то, над чем он смеётся» – Янусу) и привык натыкаться на непонимание. Лишь однажды он нашёл того, кто говорит на его же языке: – Свободен лишь тот, кто владеет собой. – Что большинство? Большинство — безумие. Ум ведь лишь у меньшинства, – ответил Стервятник, щуря близорукие глаза на Ральфа. Он курил что-то цветочное, сладковатое, полулёжа на перекрёсточном диване 3 часа после отбоя, кладя хуй на все правила и на логику, подсвечивая фонариком замусоленный том Чехова. Странно, что по литературе у него была твёрдая тройка – с таким-то рвением. Хотя сомнительно, что он разделял мнение новой учительницы (Молочницы – и Ральф совсем не хотел знать, откуда у неё эта кличка) и её методички. За окном щебетала какая-то птица. Про птиц Ральф что-то читал, но на слух различить мог только голубя и дятла. Он и за собой иногда наблюдал, что долбит не по делу и одёргивал себя. Когда начнётся настоящий пиздец, он заметит, а так нечего воду мутить. Четверг Р Первый заваривает себе кофе в 11 вечера и откидывается в кресле с потрёпанным блокнотом и замусоленным карандашом. Завтра выходной, так что он готов. У него хороший улов: «Здесь был хуй. Твой? Мой? Чей?», «Курица или петух? И что будет? Ты не слушаешь: курица или петух», «Я тут написал и что ты мне сделаешь», «Кровь у всех одинаковая, и в Доме, и в Наружности». Неторопливо летит Сатурн. Ральф и Стервятник допивают вторую бутылку новой настойки. Дегустируют, как сказал Птица, когда звякнул бутылками друг о друга, облокачиваясь о косяк, и подмигнул. – Люди столько всего придумали: кроссовки, электростанции, лестницы, кафель, пироги с капустой, убивать птиц ради шляп с перьями… Ральф слушает, правда, слушает, но одновременно задыхается от нежности. Потом они играют в карты на неожиданные факты, и кажется, что Стервятник, потерянное чудовище Дома, поддаётся. – Я утонул, когда мне было 8 – 5000 лет назад. – Ты бы меня наебал, если б я не был в то лето с тобой на море. Ты вообще не плавал, тебе только сделали операцию и не хотели отпускать из Могильника. – Да? Что ж, попробовать стоило. – Ты бы меня ещё стены читать отправил, – улыбается Ральф. – И как бы Вы меня там нашли? – По почерку. Вчера вот ты выводил «Я, Есенин...». Завещание что ли писал? – Ладно, ладно, я понял. Чёрный – не мой любимый цвет, просто дежурный. – А какой любимый? – Зелёный, – усмехается Стервятник и подливает им ещё. — День, бедняга, исчезает, а мы ещё не договорили. — А что нам день? У нас свои правила. — У нас есть правила? — Конечно. Одно – никаких правил. Они оба смеются. Стервятник снова подливает. Когда настойка (Стервятник решает называть её «Конница и веретено») заканчивается, Ральф решает проводить Птицу. Но далеко они уйти не успевают. В свете фонарика посреди коридора – задумчивый Шакал. Не к добру. — А dvd уже придумали? Ральф обводит языком верхние зубы, трогает мочку уха, снимает очки, натягивает обратно на нос и задаёт уточняющее «Что?». Стервятник выпускает дым колечками, шляпа чуть съехала набекрень, на губах полуулыбка. Он наслаждается цирком. — Ну, двд, — отчаянно пищит Табаки, размахивая руками. — Может на следующем круге попробуешь, дружище? — подмигивает ему Птица, – году эдак в… — Нет-нет-нет, никакого времени не существует. Ля-ля-ля-ля, я не слышу тебяяя, – надрывается Табаки, закрыв уши руками. — Что он употребляет? — Я ничего не давал, — ухмыляется Стервятник и перехватывает Луиса поудобнее. – Я такое не умею. Табаки продолжает орать, а у пьяного Ральфа терпение ни о чём. Поэтому он не выдерживает очень скоро: — Ты бы ебало завалил, чего надрываешься, – и вдруг поворачивается к Стервятнику, который усиленно пытается не захохотать: — Кстати, как правильно: ебало или ебло? — Оба варианта допустимы, – Птица прикусывает щёку изнутри. — Так вот. На ноль. Стервятник наконец смеётся. Пятница Третья. Когда-то давно Стервятник пробовал нестандартные методы борьбы с болью. Сначала были мантры: «Боли нет, её не существует», «Люблю свою боль. Ещё!». Потом загонял заточенную голову змеи на кольце под ногти до крови. Ничего не помогало. Естественно, – грустно ухмылялся Птица. От боли обычно хочется выть, поэтому Стервятник покорно ложится на кровать, вытягивает больную ногу и воет, затыкая себе рот подушкой. Это – рутина, обычно где-то между завтраком и обедом, между поливкой и рыхлением, между Четвёртой и Перекрёстком, между тем миром и этим и всё равно всегда, сука, адски больно. Стервятник кусает подушку. Четвёртая. — Как ты без рук живешь? — спросил Чёрный, пока Слепой заталкивал привычным движением сигарету в рот Сфинксу, когда тот уже собирался спросить у Чёрного, как тот живёт без мозгов. Слепой поднял левую бровь и ухмыльнулся. — Нормально, — ответил он за Сфинкса. — А ты вообще слепой, ты в своём мире живёшь. — В моём мире прекрасно, — улыбнулся Слепой, — не видно ваших мерзких рож. По одной как раз очень хочется вдарить. Сфинкс лениво пнул Чёрного по колену и тот согнулся от боли, а потом повернулся и вылетел из Четвёртой, громко хлопнув дверью. Слепой улыбался, а ради этого Сфинкс был готов хоть всем ноги переломать. Вторая. Мертвец приглашающе откидывает плед, когда видит Рыжего в дверях. — Ну чё, сколько сегодня? — он пытается казаться весёлым, но выходит с трудом. — У меня? — Да мне на остальных поебать как-то. Рыжий кивает. — Четыре. Нет, три. — Это как? — Ну, — мнётся Рыжий, — Стервятник табуретку сломал и верёвку отрезал. Ну и меня снял. — Ну и с хуя ли это не считается? Рыжий чешет нос, смотрит в темноту окна, потом снова на Мертвеца: — Ну, так не само же, — лыбится вожак. Мертвец устало выдыхает и пытается не зареветь, гулко и с содроганиями, как в детстве. — Итого 24 попытки и все провальные. Меня ты убедил. Может хватит? В Рыжем горит азарт, и он готов ещё 24 раза попробовать, но замечает, как по щекам Мертвеца бегут слёзы и тот пытается не моргать. Рыжий берет его голову и прижимает к своей груди, гладит его по синим волосам, глубоко выдыхает. — Да. Р. Дико болела шея. Ральф мечтал поскорее вернуться к себе и лечь на иголки (аппликатор Кузнецова, — звучит голос Стервятника в голове). Он уже представлял, как они впиваются в кожу, а потом наступает долгожданное облегчение. Иголки притащил ему Стервятник. Он рассказывал, как месяцами собирал обмылки по всему Дому, чтобы заполнить полулитровую банку, потому что ни на деньги, ни на украшения, ни на красивые жилетки Русалка была не согласна. Ральф был безумно благодарен. Для него прямо открылся дивный новый мир. Мази и кремы давно перестали помогать, таблетки никогда не помогали, а горячая ванна давала только моральное удовлетворение. В идеале конечно Ральф мечтал о массаже, но такой услуги для воспитателей предусмотрено не было, а все «салоны массажа», что Р Первый нашёл в газете и обзвонил, оказались проституточными. Очень интересно, но совершенно не по адресу. Суббота — Табаки шумный, спору нет. Но за этим шумом много интересных мыслей. — На каком он круге? — На пятом? Двадцать пятом? Кто его знает на самом деле. Возможно он сам рисует эти круги. — Это лучше, чем рисовать на стенах. — Не скажите. Если бы не все эти «Р», Вас бы тут может и не было. А как же мы без Вас? — Сентиментально. Не ожидал. — Ха. Да я Вам и стихи могу прочесть. Ральф приподнимает левую бровь. Стервятник усмехается и поправляет сюртук. — Бродский или Пастернак? Ральф слушал и думал, что Стервятник красивый. Он не был в его вкусе. Ральфу вообще никогда не нравились молодые парни, он больше был по сверстникам. Когда он был молодым и кудрявым… Ладно, пиздёж, никогда он не был кудрявым. Но когда-то ездил иногда в город в псевдо-гей-клуб, где днём продавали мерзкий чай и прогорклые пирожки с картошкой, а по ночам устраивали вечеринки «для своих». Старая обшарпанная двухэтажка, одинаково удаленная и от Дома, и от его квартиры. Теперь кажется, что это было в прошлой жизни. Стервятник замолкает. Ральф решает в ответ прочитать Высоцкого. Воскресенье До кофе к Ральфу приходили «мерзкие мысли»: о том, что все бабы шлюхи, а все пидорасы сгорят в Аду (именно с большой буквы, всё, как отец говорил). Э, нет, говорил им всем Ральф и запивал эти мысли, истирал в порошок и мысленно сыпал на могилы своих родственников. Вы сдохли и не имеет надо мной власти, вон из моей головы. Нормальный Ральф (после 2 чашек кофе) так не считал. Про женщин он вообще не думал (разве что временами, что у Овцы невроз, а Крёстная — сука, но это итак все знали). С пидорасами проще — они действительно сгорят в аду, только пидорасы — это те, кто по жизни пидорасы, а не те, что мужчин любят. В доказательство этого Ральф как-то сфотографировал могилы, а потом сжёг фотографии, потому что даже на это смотреть было отвратительно. До кофе также происходили и другие странные вещи. Например, пялясь на себя сонного в зеркало, Ральф забывал, как бриться или по сколько раз чистит обычно левую сторону зубов. Или что надо выпить кофе — тоже до кофе с трудом вспоминалось. Так что кофе он считал волшебным напитком. Выскребал по две ложки cafe pele себе в чашку и сонно пританцовывал. Со стороны казалось, что у него тик, но со стороны смотреть было некому. До кофе Ральф не разговаривал. Это всем было известно, но иногда какая-нибудь падла забывала. Для этого у Р Первого был целый блокнот, исписанный на каждой странице «Я не разговариваю до кофе» и моток скотча. Так что, когда в вооскресенье утром Табаки заехал и на ходу заверещал «Я вот, что хотел спросить», Ральф не глядя оторвал один лист, откусил кусок скотча, приклеил его Шакалу на лоб и вытолкал его за дверь. Табаки таракана ему не напоминал, но порой напоминал паука, который вцепляется в свою добычу в паутине. Очень хотелось дать ему пинка в такие моменты. Хотя бы потому что Ральф — не добыча. Ральф быстро привыкал ко всему. И к зверинцу этому привык быстро. Это было разумно — или он их или они его. А вот к насекомым привыкать было сложнее. Если его детки были волчатами, то насекомые так и оставались насекомыми. Когда он впервые услышал визг Табаки, едва не дотягивающий до ультразвука, он подумал, что кто-то умер. Но нет. На полу возле мустанга сидел огромный рыжий таракан. А Табаки орал «Убейте, убейте!». Ральф закатил глаза и раздавил таракана, хотя с этим бы также хорошо справилось и колесо коляски. — Ебать, Вы разносторонний. Нет, я конечно знал, – заливал ему в оба уха Табаки, непонятно как попавший в кабинет и непонятно, что там забывший. Впечатлила его нижняя полка с книгами, где с Байроном соседствовали сказки Гейне и Тур Хейердал. — Что ты хочешь от меня? — Хейердала страсть, как хочу, в детстве очень… — Бери, вали, страницы не облизывай, вернёшь в конце месяца. — Матерью клянусь, я никогда… Какой матерью? Чёртовой? С него станется. Ральф качает головой и уходит к своему любимому месту во дворе. Ему нравилось стоять на пригорке рядом с сеткой забора и представлять, что он стоит у оврага, что сухие желтые цветы — это огромные неизвестные науке деревья, а длинная лужа внизу — это широкая буйная река. Ему нравилось, как на первой, утренней сигарете Стервятника остаётся след невысохшей помады, как его тонкие пальцы с длинными накрашенными ногтями уверенно держат сигарету. Нравилось, как он потом выверенным движением кидает бычок в урну, и Рыжий орёт: «Трёхочковый». Да, мысленно соглашается Ральф — прямо в сердце. Стервятник только жмурится на раннее солнце и улыбается уголком рта. Нравилось, когда жарким летом открываешь тяжёлую железную входную дверь и попадаешь под свежий одурманивающий поток холодного воздуха. Нравилось печенье в форме сердечек с розовой помадкой и в форме цветочков — с шоколадной. На самом деле нравилась ему только помадка, печенье ему нахрен не сдалось. Оно состояло из двух песочных половинок, а внутри было повидло, словно вымоченное в компоте. Такое повидло было в столовских булках, и Ральф его ненавидел. Вместе с булками. Понедельник Стервятник сидит, откинувшись на спинку дивана и вытянув ногу на журнальный столик. Ральф ставит кофе рядом с ногой и тоже садится на диван. — Как нога? — Отсутствует. — Не понял. В Могильник довести? — Они мне её ампутируют, – притворно заныл Стервятник и глаза его смеялись. Ральф оторопело пялился. — Ноешь, как десятилетка. Ты разве знал слово «ампутировать» в 10 лет? — Чего я только ни знал. Да всё в порядке. Я её не чувствую – она меня не беспокоит. Ральф кивает и берёт в руки свою чашку. Он любит, когда кофе чуть тёплый и с молочной пенкой, тяжёлые сигареты, ромовые бабы, ром, запах сосен, росу на листьях по утрам, температуру ровно 18 летом, ковёр из осенних разноцветных листьев, снег на горных вершинах, мягкие кроссовки, скрипичную музыку, матерные стихи, библиотеку в пол третьего ночи, запах старых зачитанных книг и новых, только из типографии, газет, первый дождь, последний снег, чесночные гренки, холодное пиво, аквариумных рыб, аквариумы, загадочные надписи на стенах, Стервятника. Не любит громкие звуки, маленькие помещения, холод, когда трогают его вещи, запах хлорки, выдохшуюся газировку, любую кашу, кроме перловой, кисель, цокот каблуков Крёстной, когда хрустят пальцами, вырывают страницы из книг, отключают горячую воду в июле, а холодную – в ноябре. Стервятник любит шоколадное мороженое, когда цветы зацветают в срок, утреннюю сигарету с кофе, надевать по несколько колец на каждый палец, чтобы не чувствовать себя голым, когда ключ подходит к замку, олдскульный рок, весенние костры, бутерброды с арахисовой пастой, когда Табаки молчит, а Сфинкс философствует, пейзажи Левитана и Репина, шишки, обжигающе горячий травяной чай, туманные утра и их запах, запах чистых вещей, цилиндры, мягкие вязанные свитера, читать, Ральфа. Не любит мыть голову, Могильник, запах палёной кожи, кормить Слона бесполезными таблетками, вторничную толкучку, проигрывать в покер, матовый лак для ногтей, есть, липкий пол во Второй, розовый цвет, цветные карандаши, когда угрожают его друзьям, когда мелом скребут по доске и ногтем – по стеклу, суицидальные наклонности Рыжего. Стервятник завороженно смотрит на Ральфа, проводит кончиками холодных пальцев по его скуле, а потом касается горячими губами его губ. Он целуется жестко, прикусывает нижнюю губу, проводит языком по верхней. Ральф прижимается к нему и забирается пальцами ему в волосы. Грудную клетку сдавливает. В ней расцветает весна.