Это был раз... гром

Возьми весь мой свет, весь мой свет электрический Свет мой искусственный, свет мой софитный. Найди, где мой свет? Где в глазах моих свет Мой нефритный? Ищи напряженный безжалостный свет. Укради и пойми, что мой свет, это свет отраженный. Свет отраженный Духотища в городе стоит — просто жуть. Тиша, кажется, просил у погоды тепла и солнышка последние несколько месяцев. Ага, теперь получите-распишитесь. Вместе с солнцем и безветрием в Питер пришла духота. Каменно-водный город, как и подобает болоту, отдал всю влагу воздуху, и дышать стало почти невозможно. Жара ночью отступала, но ненадолго: нормально существовать на улице можно лишь пару предутренних часов. Вчерашний дождь почти не спас, только добавил влажности воздуху. У Тиши квартира в старом доме, но даже толстые кирпичные стены прогрелись, и так сильно, что Тише кажется: теперь они служат источником тепла в квартире вместо батарей. Тиша, выбравшись на балкон, дышит пока еще свежим сумеречным воздухом вперемешку с никотином, и костерит сам себя, что все-таки не установил кондиционер хотя бы в зале. Но в зале намного легче, чем в спальне, поэтому они перебрались спать на диван, предварительно раскрыв нараспашку дверь на балкон. Они… Тиша разворачивается спиной к городу, опирается задницей о перила балкона и смотрит на изломанные линии стройного тела, раскинувшегося на сбившейся простыне. На мерно вздымающуюся грудь, приоткрытые сухие и искусанные — в том числе самим Тишей — губы и лелеет внутреннее тепло, которого должно быть достаточно, но Тише все равно не хватает. Слишком мало этого солнца, которое сейчас с ним, но в любой миг может скрыться, как и то, что изнуряет жарой Питер уже который день. Сережа — его персональное солнце. Так редко в его квартире, на его собственных простынях, освещает своим присутствием Тишино существование. Вчера еще, несмотря на жару, было холодно и темно, но стоило Тихону проводить Ксюшу в командировку и набрать знакомый номер, который он так и не обозначил в телефоне — цифр было достаточно, они отпечатались в нейронах его мозга, кажется, навсегда, — и лучи солнца озарили эту пустую без него квартиру. Тише должно быть стыдно. Кто-то назовет это изменой, кто-то — блядством и извращением. Но Жизневскому насрать. Он называет это Любовью. Да, именно так, с большой буквы «Л». Он уже слишком взрослый и опытный для всего этого дерьма под названием стыд, муки совести и чувство вины за собственные привязанности. Он любит, любим и не хочет отказываться от собственного счастья. Ведь Ксюша тоже его счастье — тихое, милое и спокойное. А Сережа, сжигающий своим присутствием все здравые мысли, сметающий все внутренние преграды — огненная солнечная вспышка. Он — счастье с другим ощущением и вкусом. Немного с горчинкой, болью и перцем. Но Тихон не собирается от него отказываться. Сережка как-то ляпнул в очередном творческом порыве: «Человек должен любить человека». Тиша тогда смеялся над пафосностью фразы, но потом задумался. Почему-то о себе, а не о человечестве в целом. Не о благородных порывах, меценатстве и благотворительности. Он подумал о своей любви. Еще год назад он метался между собственными запретами и желаниями, а потом понял — он нашел того человека, которого любил его внутренний человек. Этим человеком был Сережа. После этого осознания стало намного легче жить. И приятнее, что ли. Тиша делает последнюю затяжку, тушит окурок в стеклянной массивной пепельнице с выгравированными на дне серпом и молотом, доставшейся ему от предыдущих хозяев квартиры — у Тиши рука не поднялась ее выбросить — и наконец заходит обратно в комнату. Крадучись, подходит к дивану, садясь чуть сбоку от перевернувшегося на живот Сережи, и проводит раскрытой ладонью по влажной от испарины спине. Сережка дергает рукой, в попытке согнать с себя нечто, мешающее спать, но быстро смиряется и успокаивается. А Тиша так и оставляет ладонь лежать между его лопаток и благодарит белые ночи за то, что может любоваться, не включая свет. Была бы возможность, он бы Сережу навсегда оставил. Привел домой, представил Ксюше. Сказал бы: — «Ксень, это Сережа, я его люблю, теперь он будет жить с нами». Тиша смеется этой глупой мысли, а потом тут же грустно поджимает губы. От Сережки у Тихона лишь вот такие совместные мгновения и нежно лелеемые воспоминания о каждой их встрече. И когда-то оставленная Сережей толстовка. Самая обычная, черная. Тихон, когда обнаружил ее после ухода Сережи, натянул на себя и проходил в ней неделю, пока собственный запах не смешался с Сережиным. Кофта немного жала в плечах и была жутко короткой, но он подтянул рукава до локтей, а, на приподнятую в изумлении Ксюшину бровь только буркнул нервное: «Друг подарил, не угадал с размером». Она не спросила, какой именно друг, и, в принципе, особенно не обращала на глупую вещь на Тише внимания. Однажды просто забросила в стиралку вместе с остальными черными вещами, окончательно стерев Сережин запах. Больше Тихон ее не надевал. Но она лежала где-то на дне одной из полок, и Тиша собирался ее дать Сереже. Нет, не вернуть, а просто поносить на время. Вот так вот — дома, чтобы она снова впитала его запах. И снова забрать. Сережа точно бы не был против. Но сейчас слишком душно, чтобы вообще что-то носить. Не говоря уж о теплой одежде. Сережа дергается, тихо стонет и переворачивается на бок к Тихону лицом. Сережа —сгусток энергии. Каждая мышца его напряжена, он постоянно чем-то занят, не может усидеть ни секунды на месте, он — вечно движущееся хаотичное море: даже когда кажется спокойным, стоит только приглядеться — и видно еле заметное движение, мелкую дрожащую рябь. Сережка расслабляется только во сне и после секса, и то редко. Его тело готово к действию, а голова даже во сне наполнена образами. Сам Тиша снов почти не видит, а Сережка смотрит их с завидной регулярностью, превращая в них свои внутренние переживания. И вот сейчас тоже, кажется, ему видится что-то неспокойное и неприятное. Он морщится, дергает верхней губой и прикрывает лицо ладонью, будто от чего-то отгораживается. Тиша мягко отнимает его руку, приближаясь ближе, тянется поцеловать приоткрытые губы, чтобы успокоить. В тишине ночи раздается раскатистый грохот. Яркий свет озаряет Сережино лицо. Взрыв, не меньше, как будто Землю раскололи пополам, даже трясет немного. Тихон отшатывается, а Сережка распахивает глаза. Испуганные залитые чернотой зрачка глаза. Вновь раздается грохот. Тиша резко поворачивает голову к окну — вспышка озаряет небо, поджигая его ярким красным цветом, прямоугольный клочок, отсеченный рамами окна, рассекается молнией наискосок и следом тут же гаснет, приобретая вновь привычный серый отлив летней Питерской ночи. Где-то во дворе начинает орать чья-то сильно чувствительная сигналка на машине. Сережка глухо охает, а Тиша опускает голову на руки — гроза. Это всего лишь гроза. А звучало все, как будто и правда кто-то бомбу подорвал. Тиша фыркает в ладони и только собирается пошутить про пришествие в город Чумного Доктора, как слышит тихий всхлип. Он мгновенно поворачивается к Сереже. Тот свернулся в комок плоти из переплетенных конечностей и раскачивается вперед-назад, а торчащий на макушке локон колышется в такт его движениям. Жизневский скользит по постели к нему, обнимает за плечи и шепчет участливо: — Сережка, это ж гроза, ты чего? Вновь раздается грохот, не такой сильный, как в начале, но Сережа вздрагивает всем телом и начинает дышать громко и загнанно. — Твою ж дивизию, — бурчит Тиша и накрывает его спину своим телом, обнимая сзади за плечи, создавая хоть какую-то иллюзию безопасности. — Все хорошо, это всего лишь гром, сейчас будет дождь, и жара наконец пойдет нахуй. Он тянет Сережку на себя, одной рукой прижимая к груди, второй ища тонкую простыню, чтобы хоть как-то прикрыться, потому что главное сейчас не жара, а защита от внешнего мира. Он ложится на бок, и Сережка чуть-чуть расслабляется, следуя всем телом за ним, из скукоженного эмбриона превращаясь в свернувшегося калачиком человека, испуганного и слабого. Его сердце стучит так сильно, что Тихон чувствует это биение своей грудью. Тиша не знает, что следует делать в таких ситуациях. Поэтому он просто шепчет не переставая: — Все хорошо, все будет хорошо, дождь, до-о-ождик, сам же днем говорил — ебанет. Вот и ебануло. — Тиша целует Сережу за ухом и гладит по быстро вздымающейся груди. — Гроза, это просто гроза и гром. — Знаю, — слышит он хриплое Сережино, — просто… ох. — Вот так, мой хороший, вот так, — продолжает говорить Тихон, не переставая целовать уже начинающие расслабляться плечи, шею, спину, затылок, везде, где может дотянуться. — Вот так. Это дождик. Дождик-дождик. Дождь. — За окном и правда хлещет ливень. Тиша слышит, как потоки воды заливаются на пол его не застекленного старого балкона. Тучи затянули небо, и в комнате становится темно, почти как в обычную ночь. — Дождик босиком, по земле прошел, клены по плечам хло-о-опал, — начинает он тихо напевать. — Если ясный день — это хорошо, а когда наоборот — пло-о-охо.* Он слышит фыркающий Сережин смешок. Его плечи начинают дрожать, а Тиша упорно поет песенку кота Леопольда, на очередном куплете понимая, что Сережа трясется отнюдь не от страха. — Всякую хрень запоминаешь, — фыркает тот и поворачивается в Тишиных объятиях лицом к лицу. Тихон невольно улыбается на все еще тяжело дышащего, но уже смотрящего на него Сережу, и возражает: — Ты что, это же Кот Леопольд, кумир моего детства. Ребята, а давайте жить дру-у-ужно, — пародирует он, и Сережка начинает улыбаться, явно отходя от приступа. Тиша гладит его по волосам, прижимает начавшего вновь хихикать Сережу к себе, и взволнованно спрашивает, боясь, что этот смех тоже проявление приступа. — Как ты? Сережка еще пару раз беззвучно трясется от смеха, утыкается Тише лбом в плечо и приглушенно произносит: — Я думал, у меня сердце разорвется, такое, знаешь: «бум-бум-бум». — Он демонстрирует это, постукивая кулаком по Тишиной спине. — И я понимаю, что это просто... — Он гулко сглатывает, замиранием и вновь продолжает: — А оно все не успокаивается и не успокаивается… — Ну вот, все прошло, — целует его в висок Тихон. — Ага, — растерянное. — Вроде. Тиша немного отстраняется, заглядывает Сереже в глаза. Его зрачок освободил радужку, и Тише, благодаря вспышкам молний, даже немного видно ее похожую на тину зелень. Он кладет ладонь Серому на грудину, над сердцем, и утвердительно произносит: — Ну вот оно, слышишь, на месте. Стучит. Нормально так. «Тук-тук». Никаких «бум-бум-бум». — Ага, слышу, — кивает Сережа и трется колючей щекой о Тишину шею. Тихон и правда прислушивается к опять чуть участившемуся сердцебиению Сережи, и кладет вторую ладонь ему на спину. Ровно напротив первой. — И оно сейчас в моих руках, — шепчет он Сережке на ухо и прихватывает губами аккуратную мочку. Сердце парня снова убыстряется, и Тиша приоткрывает рот, немного проходясь зубами по наружному хрящику уха, мажет языком снизу вверх, от мочки к козелку, вызывая ответную дрожь и тихий стон. — В твоих, — выдыхает Сережа. — Все в твоих. И от этих слов, так напоминающих обещание, тело наполняют эйфория и желание. Сережа сейчас и правда в его руках, отошедший от испуга, расслабленный в кои-то веки, горячий и влажный, пряно пахнущий свежим потом и Тишиным шампунем, абсолютно голый и желанный до сведенных скул. Тиша аккуратно переворачивает его на спину, нависает и вглядывается в расслабленное лицо. За окном зиждется рассвет, льет дождь и периодически мелькает гроза, а грома почти не слышно. В комнате становится наконец свежо и даже прохладно. Упоительно пахнет озоном и мокрой листвой. Тихон наклоняется и целует мгновенно раскрывшийся навстречу рот. Касается нежно, почти без языка, только иногда слизывая свой собственный вкус с Сережиных губ. Сережка снова загнанно дышит, и тому виной не природная стихия, а Тишины прикосновения — кончиками пальцев к скулам, ключицам, чувствительной коже под ребрами, там, где обычно щекотно, но если провести немного с нажимом, царапнув короткими ногтями, Сережа прогибается в пояснице, разводит руки и тихо стонет. Так, как любит Тиша, не показушно и пошло, а приглушенно и задушенно, будто пытаясь свои ощущения подавить и скрыть. А Тиша ему не дает, вынимает эти звуки своими действиями. Он гладит упругую кожу плеч и рук, целует отрывисто и влажно гладкую, только слегка покрытую в центре легкой порослью волос грудь, касается губами и шершаво лижет затвердевшую горошину соска. Сережка снова стонет и тянет за затылок Тишу на себя, целует в губы, вылизывая обратную сторону губ и касаясь неба. Он будто заявляет права, пытаясь вновь перенять инициативу, но Тиша не дает. Он перехватывает шарящие по его плечам руки, сжимает запястья и придавливает к постели над головой. Отстраняется. Любуется подвластным ему Сережей. Сережа, рванувшись было вперед, чтобы поцеловать, вновь обмякает, не пытается бороться, лежит под ним открытый, возбужденный, предлагающий себя, и кто Тихон такой, чтобы отказаться от такого предложения. Щемящая нежность наполняет его изнутри, он наклоняется и тычется носом Сереже в подмышку. Тот вздрагивает, но не вырывается. Тиша мокро мажет языком по нежной коже, слизывая соленую горечь, и Сережка, снова вздрогнув, коротко смеется. Но смех превращается в стон, когда Тиша начинает его размашисто вылизывать, запоминая вкус и запах, смакуя чувствительную кожу. Спускается ниже, отпустив руки Серого, лижет по ребрам, вокруг пупка, прикусывает трогательную косточку таза. Сережка начинает ругаться и выть: — Твою мать, Тиш, твою мать, пожа-а-алуйста. Но что именно «пожалуйста» не говорит, поэтому Тихон продолжает то, что начал. Он игнорирует стоящий и сочащийся от смазки Сережин член и берет в рот поджатое от возбуждения яичко. Сережка охает, а Тиша уже выпускает его изо рта. Хлопает по бедрам и произносит короткое «подними». Сережа замирает как-то неловко, приподняв таз, но Тиша уточняет. — Ноги мне на плечи подними, — и, не дождавшись от опешившего Сережи действий, надавливает снизу ему на бедра, делая все самостоятельно. И тут же опускает голову ниже, проходясь кончиком языка по шву промежности. Теперь Серый стонет, не переставая. Они не пробовали этого ни разу. И теперь Тиша понимает, как много они потеряли. Сережка реагирует так непривычно громко и отзывчиво, что Тиша готов повторять это теперь каждую их встречу. Он лижет мягкую нежную кожу вокруг ануса, пытаясь намочить слюной как можно сильнее, и Сережа вздрагивает всем телом. Тиша проталкивает кончик языка в чуть приоткрывшийся вход, и Сережка подается навстречу. Тиша уже просто трахает его языком, а Сережа стонет долго и протяжно, иногда даже выкрикивая звонкое «а-а-а», когда Тиша проникает максимально глубоко, раскрывая расслабленный вход. У Тихона самого яйца чуть ли не звенят от напряжения, а член болит от прилившей к нему крови, но он упорно продолжает, войдя в какое-то подобие транса, играя на его теле, как на инструменте, и слушая Сережины стоны, пока те не переходят в просящий скулеж: — Тиш, прошу… — голос Сережки хриплый и надрывный. — Давай… И Тихон проскальзывает ему навстречу, трется телом о возбужденный член Серого, направив себя одной рукой и второй обхватив Сережу за затылок, подается бедрами вперед. Они ловят стоны друг друга в поцелуе. Тиша замирает, ощущая, как острые волны удовольствия наполняют низ живота, как член окутывает жаром и теснотой, и начинает медленно двигаться. Сережа такой тугой и горячий. Слюны категорически недостаточно, и Тиша боится, сделав резкое движение, случайно ему навредить. Поэтому он мелкими толчками продвигается в жаркое нутро, ловя задушенные стоны губами. Погрузившись почти под корень, перехватывает Сережины ладони, хаотично гладящие его по плечам, кладет себе на талию и накрывает его собой, уткнувшись носом в пряно пахнущую шею. Теперь он движется с маленькой амплитудой глубоко внутри, ощущая всем собой, как его обволакивают и окутывают. Изнутри — горячими стенками. Снаружи — руками, что уже переместились на Тишину задницу и притягивают ближе, вгоняя его внутрь еще глубже и глубже, и ногами, которые охватывают его икры, тоже понукая двигаться. Сережин член, тяжелый, горячий и напряженно-влажный, трется об их тела. И Сережка все сильнее и сильнее подкидывает бедра Тихону навстречу. Он такой твердый в Тишиных руках и в то же время — как сырая глина. Тихон мог бы вылепить из него кого угодно сейчас, но ему нужен только его Сережа, такой, какой есть — живой, язвительный, мягкий и одновременно сильный; берущий в равной степени, как и дающий; нежный, игривый, шебутной и спокойный. Разный. Его собственный Сережа. Они вжимаются друг в друга, проникают, просачиваются. Становясь единым целым — возбужденно дышащим, стонущим и любящим единым целым. Этого так много, что Тихону больше и не надо, он просовывает руку между ними, обхватывает Сережку пальцами, поглаживая скользкую головку, и тот сжимается так сильно, что у Тихона звезды начинают плясать перед глазами. Он пытается замедлиться, чтобы хоть как-то отсрочить оргазм, но Сережка шепчет: «Нет-нет, сильнее,» — и Тиша повинуется. Он рычит, сбивается с ритма, двигается резко и жестко, даже забывая ласкать Сережу, и теряется в собственном удовольствии. Оргазм хлыстом ударяет по нервам, проходясь электрическими вспышками по низу живота, члену и яичкам, и выливается в удушающий заряд удовольствия. Тихон протяжно стонет в Сережино плечо, слыша его собственные стоны удовольствия, и краем сознания отмечает горячую липкость между их животами — Сережа тоже кончил. Тихон облегченно выдыхает и скатывается с Сережки, подтягивая его к себе под бок, и крепко обнимает, слушает, как успокаивается его дыхание. — Я вспомнил! — Вдруг громко произносит Сережа. Он смотрит задорно улыбаясь Тише в лицо, и тот удивленно приподнимает брови. — «Ребята, давайте жить дружно!» Я вспомнил, откуда это. Мультик про кота и мышек. — Ну да, я же сказал, Кот Леопольд. Л-Е-О-ПОЛЬД П-ОДЛЫЙ ТРУС! ВЫ-ХО-ДИ! — Корчит рожу Тиша, изображая мышат. — Ну мало ли, что ты сказал, — толкает его в плечо Сережа и садится, подгибая под себя ноги. — Главное, что я не помнил, а теперь вспомнил! Мы должны это посмотреть! Хочу увидеть, как он надерет им задницы. Он говорит это, задорно улыбаясь, и Тиша ничего не может с собой поделать: смеется, снова ловит его в объятия и начинает целовать улыбающийся рот. Сережка морщится, фыркает и произносит в Тишины губы: — Хочу есть, пить, смотреть мультики, а потом спать. Как тебе такой план? — Охуенный, просто восхитительный! — улыбается ему Тиша. — Именно так мы и поступим.