Ты — никто, и я — никто

«Я хочу душевного покоя. Но душа, как взбаламученное помойное ведро — хвост селедки, дохлая крыса, обгрызки, окурки, то ныряя в мутную глубину, то показываясь на поверхность, несутся вперегонки». © Г. Иванов «Распад атома»

      — Что. Ты. Сказал?       Бригитта резко развернулась и едва не упала — обрубок (все, что осталось от левой руки), прикрытый косынкой, нелепо дернулся, будто то, что было когда-то его продолжением, помогло бы вернуть равновесие. Короткие жесткие пряди упали ей на лицо, защекотали синюшные щеки — Бригитта слабая, больная, очень нервная и злая. Словом — отвратительная.       Но Огюст сейчас казался ей гораздо отвратительнее. Он улыбался — мерзко, растянув узкий рот до ушей, обнажив мелкие кривые зубы (сука, вот бы они все выпали, вот сразу, вот прямо сию же минуту). Он некрасив: тело его не сложено по лекалам Апполона, он низкий, ростом с саму Бригитту, он русоволосый и сизый. Но, паскудно ухмыляясь, он превращался в настоящего урода.       — Сказал, чтобы ты чаще головой пользовалась. Вот и все. Поверь, оттого, что ты немного пошевелишь извилинами, никто не умрет.       И если Бригитте, по его словам, надо было думать головой, то ему, определенно, следовало бы почаще вспоминать про чувство такта. Какая там любовь к ближнему своему? Какое сострадание? Ничего не зная о Бригитте, не представляя себе ровным счетом ни-ху-я ни о ней, ни о том, какой ПИЗДЕЦ творился в ее голове, Огюст смел поливать ее грязью, он позволял себе смеяться над ней. Гнусно, гадко, от-вра-ти-тель-но. Сам Огюст, с ног до головы, отвратителен, каждая клетка его организма источала миазмы, все его мысли до единой пропитаны язвительностью, стремлением поддеть, уколоть травленой иглой, ударить под дых — но, блять, не врезать по кадыку так, чтобы из него хлынула кровь, хрящ вошел в горло и отставил без дыхания, тем самым обрекая на верную смерть.       Да будь он трижды закомплексованной тварью…       …впрочем, есть ли оправдание тому, что он говорит?       сука ДУМАЙ перед тем как нести херню ДУМАЙ перед тем как подчеркивать свое мнимое превосходство ДУМАЙ ПЕРЕД ТЕМ КАК РАСКРЫВАТЬ СВОЮ ВОНЮЧУЮ ПАСТЬ       Бригитта не могла больше душить слезы ярости — они поднимались от разгоряченного сердца через разъеденную от курения трахею к горлу, выжигали глаза. Бригитта потеряла веру в себя ровно в тот момент, когда врач сказал ей, что гангрена на ее руке настолько прогрессировала, что руку придется ампутировать. Бригитта надеялась, что закалена, что что бы ей ни сказали, что бы ни выкинули перед ее носом — она могла бы простебать все это, выпить абсента и идти дальше, попыхивая самокруткой. Разве есть в этом мире вещи, которые нельзя пережить или забыть?       [конечно, есть. именно они и подталкивают человека выпить пачку парацетамола за раз и запить водкой]       Бригитта обозлена (конкретно сейчас и вообще, по жизни) — бесспорно. Но как злой, едкий, саркастичный, гадкий человек мог нести в себе потрясающе наивную веру в то, что какой-то мудак не заденет ее?       Не чувствуя земли под ногами, тяжело переваливаясь с боку на бог (да будь проклят этот обрубок!), она надвинулась на Огюста, схватила его изо всех сил за грудки — и так горько пожалела, что у нее не было левой руки, чтобы встряхнуть его хорошенько, чтобы его разум заработал как следует, чтобы заблудшая совесть все-таки вернулась, чтобы Огюст перезагрузил мозг и подумал о том, как откровенно по-блядски ведет себя, какую чушь несет.       — Я мысли не читаю, я не предугадываю, что творится в твоей идиотской башке! — кричала она, сотрясая его пиджаком, Огюст недоуменно хлопал ресницами. Молитвы Бригитты, обращенные к нему, просты по сути своей: быть снисходительнее, быть человечнее, и молитвы ее — обречены на провал. — Я имею право на ошибку! Где твой ум? Где твоя эмпатия?!       Огюст считался умным человеком. Он долго учился, он писал кандидатскую, он много и упорно работал — посему и воспринимался другими как правильнейший человек, как человек прекрасного интеллекта и трезвого рассудка. Никому, однако, и в голову не приходила мысль, что в глубине своей мелочной душонки он оставался не кем иным, как убожеством, грязью на ботинках, пылью под ногами. Огюст не имел права быть уважаемым. Огюст, несмотря на все свои регалии, был очень глупым, слишком прямолинейным человеком, прямолинейным тогда, когда его честность нахер никому не всралась. Можно ли уважать такого рода откровенность?       Если он не тварь дрожащая, а право имеющий, то ни одно его деяние не может быть оправдано никакой моралью, все, что он говорит, делает или изобретает, автоматом становится античеловечным, а потому не может быть принято. Никем.       Бригитта ударилась в слезы. Она очень устала.       Огюст стряхнул ее руку с себя, как надоедающую муху, как ладони просящего милостыню нищего. Отошел на шаг. Пальцы его легли на карман, где угадывались очертания пачки сигарет.       — Держи себя в рамках приличия. С эмоциями нужно уметь справляться, — его дрожащие руки выудили сигарету весьма успешно (не уронил же он ее, в самом деле), но не справлялись с зажигалкой, большой палец то и дело норовил соскользнуть с кремня до того, как он подаст искру. Бригитта поборола в себе желание выдернуть ее у него и зажечь самой, чтобы он прикурил. Даже несмотря на то что желание отшатнуться от огня, пускай и крохотного, было весьма сильным. — Трясти кого-то за грудки — верх невоспитанности, знаешь ли.       Да захлебнись ты в собственных словах, собака…       Лицемерная ты сволота, ты же понимаешь, что если бы ты жил по установленным самим же собой правилам, с тобой общаться было бы гораздо проще и приятнее? Нет?!       Огюст поправил отглаженный воротник кипельно-белой рубашки. Выпрямился.       — Всего хорошего.       И ушел.       …       …       …       …       …       …       …       …       …       …       Начался дождь — легкий, теплый, приятный. Бригитта стояла, оплеванная, мокрая, растоптанная — уничтоженная. В карманах пальто у нее не завалялось ничего острого. А еще — ну не осталось у Бригитты конечностей, которые можно было бы исполосовать прямо здесь, прямо сейчас, в центре мегаполиса, на глазах сотен [не]равнодушных прохожих. Дурка ее больше не пугала: она там свое отлежала, она знала, что случится, если ее заберут, и не было в бюрократических и медицинских процедурах ничего пугающего, ничего такого, что предотвратило бы ее желание пройтись лезвием по коже.       Бригитта стояла на перекрестке, пустым взглядом смотря перед собой. Прямо перед ней пролетали машины, на противоположной улице бились капли дождя о высокие витрины магазинов, освещенных изнутри, горящих таинственно и тепло, как-то по-домашнему, как свечи, зажженные в Рождество.       Уголки губ Бригитты растянулись в печальной, сардонической улыбке грустного клоуна: уж кто-кто, а она больше никогда в жизни не зажжет ни одну свечу — ни на Рождество, ни на день рождения, да ни-ког-да, ни-ког-да, ни-ког-да и ни за что. Видя, как кто-то щелкает зажигалкой, она представляла себе, как забирает ее и, не погасив, подносит к своему предплечью, близко-близко. Место то [было] живописно: там, как реки на карте, растекаются вены, голубые-голубые, откуда-то от локтевого сгиба к запястьям. Дальше линии уже терялись под грубой, как у рабочего, толстой и шершавой, вечно красной из-за холода кожей. Руки человеческие прекрасны — бесспорно. А человек с неправильно работающим нейронами склонен разрушать прекрасное.       Когда не было пламени, в ход шел канцелярский нож, и когда места на предплечье уже не оставалось, новые порезы, глубокие, сука, странно, что не до костей, алели теперь на плече. Психиатр сказал, что виной такому поведению диагноз, что Бригитте срочно требовалась психотерапия, что так это оставлять нельзя, что эмоциям нужен выход, что нормально просить помощи у других, нормально на ответ «как дела?» честно говорить, что хочется сигануть с пятнадцатого этажа — да что угодно, блять, надо делать, лишь бы все дерьмо, что скапливается на душе, куда-то вышло. Бригитта не сомневалась в истинности его слов. Бригитта не могла не уважать человека в белом халате. Но она даже не стала пытаться положить голову кому-то на плечо, разрыдаться в голос и поведать, как же тяжело не думать о том, что случится, если положить голову на рельсы.       Бригитта, если уж на то пошло, и не чаяла вовсе, что у нее получится стать здоровой и счастливой — она привыкла видеть в себе поломанную, жалкую, убогую игрушку, место которой на свалке. Она попросту не могла воспринять себя по-другому. Как можно вдруг зауважать и полюбить человека, которому ты искренне желаешь смерти, которого хочется раскроить по швам на живую и оставить так умирать?       Бригитта, правда, не учла, что вся ее жизнь не была игрой в одни ворота и все, что она в себе ненавидела (а ненавидела она себя всю, всю, всю, с головы до пят, презирала все, что в ней было), что та личность, от которой она отдалилась, наделив ее с лихвой своей болью и печалью, однажды заставят вспомнить о себе. И, надо же, долго ждать не пришлось: пару месяцев спустя рука Бригитты начала чернеть — гангрена. И тут — все.       Странно: последние швы ей сняли месяц назад, а она так и не приняла тот факт, что отныне — калека, что надо бы задуматься над тем, что будет дальше, и начать работать над собой, чтобы не лишиться и ног впридачу. Зачем? Гораздо проще было накрыть руку широкой темной косынкой и делать вид, что жест этот продиктован не отчаянием вовсе, а потому что это выглядит стильно и вообще, Ван Гог же себе ухо отрезал — так чем она-то хуже?!       Стиснув обрубок пальцами, Бригитта поплелась в сторону метро, рыдая в голос. Яркая неоновая надпись «Бар» тревожно мигала впереди, как в фильме ужасов. Бар этот Бригитте нравился: недели две-три назад она пропивала там зарплату. Деньги надолго не задерживались у нее в самом буквальном смысле: бар находился в трех шагах от места работы, а потому, едва получив сообщение о перечислении средств на карточку, она смело вставала из-за стола и шла пить. Нельзя сказать, что алкоголь спасал — он даже не заглушал иррациональное чувство вины, взявшееся из ниоткуда, просто так. Он просто позволял кричать во весь голос от боли, захлебываться в соплях — на трезвую голову это практически невозможно.       А, ну, еще швы меньше болели.       Иногда Бригитту настигали мысли о том, что гораздо проще и дешевле было бы просто купить здесь бутылку коньяка и залпом выпить все препараты, выписанные психиатром. Их, однако, приходилось сразу же выбрасывать из головы: умирать больно, какой способ умертвить себя ни выбирай, умирать, блять, мучительно, и невероятная история с рукой, ныне отсутствующей, есть не что иное, как прямое тому доказательство.       Когда, однако, все конечности Бригитты были на месте, просто забинтованные от плечевого сустава до основания большого пальца, когда ампутация была только страшным словом, никаким боком к Бригитте не относящимся, от осознания невыносимости существования она все же заглядывала сюда. Сначала она позволяла себе это исключительно в выходные, а потом оказалось, что понедельник — самый тяжелый день, среда — это маленькая пятница, и так до тех пор, пока пьянство по выходным не стало пьянством перманентным.       Сгорбившись у барной стойки, Бригитта рыдала навзрыд над рюмкой абсента, и слезы ее падали и смешивались с ним. Был день, в баре — почти никого, тихо и спокойно (ну, почти). Бригитта была одинока — то ли люди, видя в ней юродивую, сторонились ее, то ли она не умела выстраивать отношения и проявлять инициативу, а может, и то, и то одновременно. Результат — Бригитта привыкла пить одна. Поэтому, когда ее клюнули кончиками пальцев в плечо, она пришла в недоумение, отчасти даже испугалась, но, стоило лишь посмотреть, кто же к ней пришел, как весь испуг как рукой (ха-ха-ха!) сняло: это был Огюст.       Бригитта вскинула брови.       Бригитта нихуя не поняла. Они с Огюстом даже не дружили толком: просто кивали друг другу в курилке, один раз только разговорились о том, какой паршивый и дорогой кофе продают за углом их офиса.       Бригитта даже не знала, что сказать.       Огюст тем временем сел рядом с ней.       — Никогда не пей одна. Всегда ищи себе собутыльника, чтобы вывалить на него весь мусор.       Взгляд у Огюста был ясный, он держался уверенно и говорил четко. Он не выпил перед тем, как подойти к ней. Он был рассудительным настолько, насколько это вообще возможно. Тяжело было, особенно в пьяном бреду, найти какие-то грубые слова, чтобы отшить его. Бригитта, однако, не хотела их даже искать. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, руководствуясь принципом «да гори оно все синим пламенем», она ляпнула:       — Вот что. Скажи, как перестать желать себе смерти? — и отвернулась, ссутулившись еще сильнее. Спазм в животе намекал, что еще одна такая резкая смена позы — и все содержимое желудка выйдет наружу.       Огюсту принесли его виски. Он, покатав напиток по дну стакана, сделал большой глоток.       — Знаешь, был у меня занимательный опыт. Мой друг хотел с моста прыгнуть. Он прислал мне предсмертную записку, я прочитал ее уже тогда, когда он перелезал через ограду. Мы созвонились. Понятия не имею, что надо говорить в такой ситуации, поэтому я просто начал говорить все, что взбредет в голову. Начал с глупостей вроде «да все наладится», — Бригитта издала смешок. Огюст склонил голову вбок, иронично посмеиваясь над собственной наивностью, и, когда его давно не стриженные волосы выскользнули из-за уха, а в уголках глаз собрались мелкие-мелкие морщинки, он вдруг превратился в самого красивого на свете человека. — И когда речь зашла о том, что есть минимум один человек, которому не все равно на его существование, он замолчал. Потом — развернулся и пошел домой.       — Хорош же этот неравнодушный страдалец, раз он позволил ему дойти до крайней точки отчаяния.       — Каким бы прекрасным этот неравнодушный страдалец ни был, он не может сутками сидеть рядом и убеждать тебя, что каждая жизнь ценна. Он в то время абсолютно так же, как и ты, вероятно, режет себе вены в ванной, а когда ты режешь себе вены в ванной, ты не то чтобы другим способен помогать — тебе самому бы кто помог. Впрочем, оттого, что они не поговорили вовремя и не поддержали друг друга, они не перестали быть близкими людьми, они не перестали друг к другу хуже относиться — просто такова жизнь. Сложновато все время сидеть на проводе и внимать, не находишь?       Огюст достал сигареты, и, когда он потянулся за спичками, возле кончика его сигареты уже горела зажигалка Бригитты. С благодарностью кивнув ей, он прикурил. Бригитта присоединилась к нему, и они вместе окутались дымом от сигарет как туманом.       Вместе они стряхнули пепел в одну пепельницу. Их пальцы не соприкасались, но, если бы их руки были прямыми линиями и их кто-то продолжил, то они бы неминуемо пересеклись.       Выплыв из воспоминаний, Бригитта перевела взгляд с вывески на собственную руку. Уж не знак ли, что та рука, которая лежала на барной стойке рядом с рукой Огюста, теперь ощущается максимум, как фантомная?       Та самая рука, что держала бумагу, пока по ней скользил угольный карандаш — Бригитта делала наброски Огюста, пока он стоял рядом и разговаривал с кем-то (очевидно, не с ней). Он никогда этого не замечал — либо делал вид, будто не замечал. Хватало воспитанности, чтобы не возникать, когда не надо, хватало понимания какого-то что ли, что лезть не надо.       Странный человек. То благословляет, то проклинает. То шлет нахуй, то позволяет делать с собой что заблагорассудится. Где середина, будь она проклята?       Если человеку человеком бог задал вопрос, то Бригитте досталась ебучая головоломка без [единственного] правильно ответа.       Человек греховен, и в грехе своем он прекрасен. Сюжеты о Бруте повторяли поэты один за другим. Данте не без явной симпатии описывал Паоло и Франческу, горящих в аду за свою любовь. Караваджо писал Мадонн с проституток — с женщин, считавшихся в христианском обществе олицетворением грехопадения. Было же в них во всех что-то человечное, вызывающее если не сочувствие, то интерес уж точно.       И если все это так, то Огюст — явно грешник, явно мразь, которую нужно было гнать ссаными тряпками от себя да подальше, но Бригитта зачастую попросту не находила слов, чтобы сказать ему что-то поперек — сказывался тот треклятый интерес, к тому же в голову приходили мысли в духе «не так уж он и плох, ничего человеческое ему не чуждо», глупые мысли, мысли, держащиеся на соплях, мысли, которые тотчас надо забыть.       Но вот — Огюст стоял на пороге ее квартиры, в руках у него бутылка абсента (знал же, уебок, что Бригитта его любит), а в глазах — пустота. Спросил приглушенно:       — Я войду?       Бригитта усмехнулась болезненно, надломив как проволоку линию губ, но не сказала ему ни слова — ни поперек, ни вдоль, ни за, ни против. Ей просто было любопытно, к чему все это придет. Она слишком устала ждать от Огюста какого-то добра, она и не надеялась, что после вчерашней ссоры, чуть ли не превратившейся в драку, он обнадежит ее, скажет, что все будет хорошо, она сильная и со всем справится — хотя чем черт не шутит?       Огюст вошел.       Бригитта хранила молчание, когда он нашел на кухне две рюмки, разлил абсент и выпил залпом свой. Огюсту будто было все равно, что Бригитта стояла у стены рядом, словно подпирая ее, сжала пальцами косынку на плече и мрачно смотрела на него исподлобья, то ли надсмехаясь, то ли желая скорейшей смерти.       Пускай делает что хочет. Он же не будет тут вечно распивать — однажды он уйдет, в один прекрасный миг он просто встанет, распрощается и свалит. Надо было всего-то чуточку подождать — что гораздо проще, чем выдавливать из себя слова через ком в горле, через въевшуюся в лицо, как припаянную, едкую ухмылку Гуинплена.       Огюст, захмелев, провел рукой по своим жидким волосам, самого невзрачного, мышиного цвета, и не играло на них солнце (хотя в солнечных бликах волосы бы засияли золотом, непременно), зрачки его слились с радужкой, тяжелые веки закрывались сами собой. Он был слаб сейчас, он пришел выпить не ради удовольствия, а потому что его накрывало. Бригитта, однако, не находила в себе сил ему сочувствовать. Более того, она даже радовалась — око за око, зуб за зуб. За ее слезы и нервный срыв — его слезы и алкоголизм.       Не прикоснувшись к абсенту, она достала табак, чтобы скрутить себе самокрутку.       — Тебе нужна помощь? Давай я скручу, — вдруг спросил Огюст, подпирая ладонью лицо.       Бригитта едва не сорвалась, чтобы грубо ответить ему, но предпочла просто отвести взгляд и забивать табак.       Однако, факт есть факт — ее тронули его слова.       Она вышла на балкон, затянулась. Темно, внизу горели огни большого города, большой город шумел перед тем, как залечь в спячку на целых несколько часов. Воздух, тяжелый, пропитанный выхлопными газами автомобилей и едва теплым дыханием людским, свежел и холодел, заставляя зябко поежиться.       Внезапно кто-то ее клюнул в плечо уже знакомым жестом — Огюст. Как жаль, что в ней ни капли — она так пожалела, что не была пьяна, чтобы как-то взаимодействовать с ним, чтобы, блять, просто стоять так рядом, на одном балконе рукой к руке.       Потом — пожалела об этом еще сильнее, когда Огюст, наверное, чувствуя ее дрожь, обнял ее крепко и прижался к ней всем телом. Он уткнулся лицом ей в плечо, и Бригитта едва подавила громкий плач.       Кем они были друг другу? Почему он позволял себе такое?       Боже, если ты есть, услышь мольбы рабыни твоей — дай ответ, что же в голове у этого человека? И куда делся ее боевой настрой, желание сопротивляться, отстаивать себя? Почему Бригитта становится безвольной тряпкой — прямо сейчас, прямо в объятиях какого-то хама?       Почему она вмиг простила ему все обиды и сейчас готова подтирать ему сопли?       Огюст, впрочем, не проронил ни слезы, в глазах его не скопилась влага, плечи не плясали от плохо скрываемого отчаяния, пробивающегося наружу.       — Я на пределе. Я сегодня думал о том, что хочу броситься под машину. Пожалуйста… Пожалуйста, не дай мне сделать этого.       Бригитта понятия не имела, что привело его к подобным мыслям, и она обо многом хотела его спросить и обо многом поведать сама, да вот язык словно окаменел. И с каких, извольте спросить, слов надо начать? «Ты накручиваешь себя?» «Суицид не выход?» Почему все это звучит так абсурдно, так пошло, так пресно?       Бригитта разжала пальцы (самокрутка, перевернувшись в воздухе, упала им под ноги, печально сверкая последними искрами), и положила ладонь Огюсту на затылок. Прижалась губами к его уху, не боясь оставить на ней след от бордовой, траурного цвета помады.       — Не дам.       Обнадежила, понятия не имея, что же Огюст за человек (вот просто, откуда он? Почему он переехал в мегаполис? Почему начал работать именно там?), не представляя вовсе, как именно надо будет его остановить в тот-самый-момент.       Что вообще способно заставить человека остановиться и не делать шаг в пропасть? История про [мнимое] одиночество не справедлива для всех без исключения. Бригитте тот аргумент показался весомым, но сейчас она поняла: услышав эти слова по телефону, она бы сбросила трубку и сделала свое дело. Потому что, ну…       Когда последние полгода ты разносишь себе руку в хлам, потом терпишь операции, швы, привыкаешь к изувеченному телу, но не слышишь ни одного доброго слова, то волей-неволей напрашивается вывод: никто за полгода, блять, не помог, потому что никому нет до тебя дела.       или просто надо научиться просить?       Бригитта на собственной шкуре понимала, какого это — не находить нигде поддержки, она представляла себе, каково это — стучаться в чужие сердца, а в ответ слышать крики о том, насколько она поганая и слабая, тряпка и размазня, давай, сделай что хотела, сделай одолжение генофонду человечества.       И никому такой судьбы она бы не пожелала. Тем более — Огюсту. Будь он трижды куском дерьма — нельзя на просьбу о помощи отвечать плевком в протянутую ладонь.       Огюст оценил ее жест: он поцеловал ее в шею, прямо над тем местом, где был завязан узел косынки. Бригитта не понимала, что ей испытывать (смущение? стыд? похоть?), земля уходила у нее из-под ног.       — Ты точно хочешь всего этого со мной? — задала она вопрос, тупо смотря прямо перед собой.       — Почему не должен? В чем проблема? — Огюст, не поднимая голову, перевел на нее взгляд. Бригитта упорно старалась того не замечать.       — У меня так-то руки нет, не заметил?       — Это должно меня оттолкнуть? Это не изъян вовсе, хватит. Не неси чушь.       .................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................       — Странные же у тебя фетиши.       — А кто спорит? — усмехнулся он как умел — гадко, мерзко, едко, и Бригитта осознала: он мог сделать с ней все, что захотел бы, она бы слова ему поперек не сказала. Эту улыбку, пакостную улыбку, единственную, на которую был способен, он посвятил ей, исключительно ей, улыбался, представьте себе, для нее, над ее же неумелой шуткой — в которой многие шутку бы не распознали вовсе.       Они вернулись с балкона, Бригитта с каждым шагом расстегивала очередную пуговицу. Она уронила на пол рубашку, потом вслед за ней упала юбка (и Бригитта вышла из нее очень изящно, походкой актрисы). Из одежды оставалось только нижнее белье и косынка.       Бригитта сдернула ее. Остановилась, держа ткань в руках. Выразительно взглянула на Огюста.       Огюст подошел ближе. Ровно встал, смотря прямо в глаза. Положил свою ладонь поверх ее. И когда пальцы Бригитты разжались, его сделали то же самое.       И будь что будет — гори оно все синим пламенем, ебись оно все конем, да пошло оно вовсе все нахуй.       Даже спустя пару дней Бригитта чувствовала прилив сил. Ей стало гораздо легче просыпаться по утрам: сны не кошмарили и не выжимали слезы, на груди не оставалось чувства тяжести, солнце, стучащееся в занавески, не раздражало, его отчего-то даже хотелось видеть.       Уже несколько дней на кухне Бригитты не стояла бутылка чего-то крепкого, а в пепельнице неизменно валялось два-три окурка, а не добрый десяток.       Холод более не пробивался через шарфы, перчатки, длинные рукава плотных рубашек. Бригитта не мерзла. Бригитту грело чувство, будто где-то там кто-то ее ждет. Пускай где-то там — всего лишь курилка на перекрестке, пускай кто-то там — едва знакомый человек.       Он смирился с ее заебами на, с позволения сказать, первой встрече, из-за чего автоматом стал самым близким и родным. Подпустить его близко к себе, пригреть возле самого сердца — самое разумное, самое последовательное, что можно сделать дальше.       бойся, друг мой, привязываться, особенно так быстро, особенно — к неправильным людям       Бригитта вывалилась из офиса на законный перекур. Она подкурила самокрутку, посмотрела над собой — небо перечеркнули надломленные, угрюмые, куцые ветви деревьев, что трещины на старинной пиале. Пришлось прищуриться, ведь, несмотря на то, что солнце лишь робко намекало на свое присутствие, как и всегда осенью, а не заливалось искрами, как летом, естественный свет бил в глаза.       Смотря вверх, Бригитта, не глядя по сторонам, сделала шаг в сторону от входа. Она случайно ткнулась плечом в другого человека, стоящего к ней чуть ли не вплотную. Потеряла равновесие — мир задорно перевернулся перед глазами, колени врезались в землю, самокрутка выпала изо рта с каплей слюны. Бригитта схватилась за перила лестницы и вцепилась в них изо всех сил. Пропустив удар сердца, она кое-как выровнялась, пытаясь отдышаться, ошалевшими глазами осмотрелась. Курить расхотелось вмиг.       Стоящий рядом человек развернулся на грубое прикосновение и последовавший за ним шум — им оказался Огюст. Он недоуменно посмотрел на Бригитту, на ее нелепый перфоманс. Одним взглядом он словно фыркнул: «Убожество». Но с уст его не сорвалось ни звука.       Так-то, он мог бы схватить ее за локоть, чтобы ей не пришлось вытирать коленями асфальт. Но он даже не шелохнулся.       — Здрас-с-с-сьте, — сглотнув вставший от обиды ком в горле, протянула Бригитта, не отпуская перила. Она все еще неуверенно держалась на ногах, пульс отдавал в горло и уши, стыд за свое уродство вновь напомнил о себе и намекал, что не нужен никому этот диалог, что надо разворачиваться и сразу уходить, пока не возникли вопросы. Бригитта, однако, увидев Огюста, очень сильно захотела с ним поговорить и услышать от него хоть слово. Просто слово. Если слово будет сказано ей — будет совсем хорошо.       Огюст продолжал с презрением смотреть на нее сверху вниз. Из-за того что он повернул к ней голову, Бригитта смогла увидеть девушку, с которой он разговаривал. Звали ее вроде бы Бетти. Она морщила нос, смотря на Бригитту. Той захотелось плюнуть ей в лицо.       — Здрасьте, — передразнил ее Огюст. — Прости, сейчас я занят. Поговорим попозже, — и вернулся к Бетти. Та тепло и обаятельно улыбнулась ему. Они синхронно, как сговорившись, сделали шаг от Бригитты и перестали обращать внимание на сам факт ее существования. Бригитта отвернулась, поглядывая на них через плечо.       Ну, типа, разошлись.       Огюст положил руку Бетти на локоть, провел ею плавно и нежно до ее ладони, и их пальцы переплелись.       Бригитта почувствовала подступающую тошноту.       Они оба опустили взгляды на переплетенье своих рук. Тепло смотрели на него.       я не хочу это видеть это не то что я хочу видеть боже боже боже крест что ты взвалил на мои плечи слишком тяжел я н е в ы д е р ж и в а ю       Бригитта все поняла. Во всяком случае, почему сейчас Огюст с любовью смотрел не на нее, а на Бетти. У Бетти аккуратное остренькое лицо, длинные гладкие волосы, в них — пестрая косынка, длинная юбка, широкая и яркая, вся в складках. У нее сияют глаза, она двигается свободно и легко, как танцовщица, она заливисто смеется и смешно шутит.       В конце концов, у нее есть две, блять, руки.       Какие еще тут могут быть сомнения, какие вопросы?!       Сгорбившись, Бригитта проскользнула к себе в кабинет. Достала канцелярский нож из ящика стола.       Она долго и пристально изучала его лезвие — серебристое, ловящее блик от лампочки. Остро заточенное. Почему такой серьезной вещью люди режут простую бумагу? Почему вообще не признают холодным оружием? Почему не выдают лицензии на владение? В руках она держала кое-что опасное.       К тому же ее руки… рука ее несла опасность сама по себе. Рука ее — рука психа, рука больного на голову человека, которого надо изолировать в доме с желтыми стенами и пичкать нейролептиками. Это не та рука, что способна создать что-то дельное, что-то нужное, что-то прекрасное. Эта рука могла только портить жизнь — окружающим и той девке в зеркале.       Чего бы Бригитта этой рукой (а ранее — руками) ни касалась, все шло прахом, все необратимо портилось, каждое начинание изначально было обречено на провал.       Да как она вообще посмела надеяться, что, поддержав тот нелепый диалог в баре, что начав общение с другим человеком, она обретет верного друга, с которым поделится всеми-всеми своими проблемами, что это будет взаимно?       Бригитта за все в этой жизни получала пощечины. Стоило ей выбраться из бездны депрессии, встать с кровати и начать просто говорить, как собственные слова оборачивались против нее же, а всякий жест, даже случайный, даже самый незначительный, не вернется ей же ударом кулаком по голове? Откуда такая уверенность, что, передав нож другому человеку, этот самый другой человек не воткнет его в тебя же да не покрутит посильнее, чтобы было побольнее, подосаднее?       ДА ЧЕРТ ПОБЕРИ ОНА СМЕРТЬ И ТУ ПРОЕБАЛА       НУ ВЫПАЛА ЖЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАПУСТИТЬ ГАНГРЕНУ И ПРЕКРАТИТЬ ЭТО ВСЕ УЖЕ НАКОНЕЦ       КТО ТЯНУЛ ЕЕ ЗА ЯЗЫК? КТО ЗАСТАВЛЯЛ ЛЕЧИТЬСЯ?       Бригитта посмотрела прямо перед собой       и       воткнула лезвие себе в живот.