Буду поить тебя своей кровью

*** Джунпей всегда боялся людей. Он и сам не замечал своего страха очень долгое время. Все считал, что неприятно сжимающиеся внутренности, когда кто-то подходит слишком близко — просто признак застенчивости, стеснения. Неловкости из-за нарушенных границ личного пространства. Ничего такого особенного; он просто одиночка, латентный хикикомори, которому в одиночестве быть намного приятнее, чем среди людей. Но затем в жизни Джунпея появился Махито, и от стройной теории не осталось ничего. Она разбилась вдребезги — как и уверенность в собственной ориентации. С Махито было легко общаться, приятно быть рядом. Даже несмотря на то, что проклятый дух мог запросто прикончить его, в любой момент. Джун нутром чуял — пока что его не убьют. Для Махито он пока что слишком интересен, занятен, забавен; поэтому Махито будет возиться с ним, учить магии и призыву шикигами. Лениво улыбаться неуклюжим шуткам, гладить по голове, убирая с лица челку. Джунпей порой стеснялся своего лица, нескладного тела, дурацкого чувства юмора. Но в животе ни разу не возникло то неприятное чувство. Даже когда Махито убивал на его глазах — и это говорило о многом. Махито не был человеком. Он был проклятием, рождённым из ненависти, жажды убийства и жестокости. И Джун верил — хоть это, возможно, и было смешно и наивно — в то, что желание убивать было сущностью Махито. Ядром его личности. Он таким родился; а значит, глупо его винить в чем-либо. Для Махито убивать так же естественно, как для людей дышать. И в то же время Джунпей, наблюдая за людьми, ощущая их несправедливость и жестокость на себе, медленно осознавал — люди часто причиняют боль потому, что хотят этого. Не потому, что им это жизненно необходимо; и не ради каких-то высоких идеалов. Люди — едва ли не единственный вид на планете, который убивает ради развлечения. Человек — единственная тварь на Земле, которая может ранить, избить, сделать больно кулаком или словами только потому, что хочет этого. Человеку это нравится. И именно поэтому Джунпей до дрожи боялся людей. Но он никогда не боялся проклятий. Ненормально? Странно? Джун не хотел копать глубже. Жаром обдавало изнутри каждый раз, когда Махито смеялся, улыбался, просто смотрел на него. Просилась на губы ответная улыбка, и казалось, что больше ничего не нужно. — Тебя опять избили? — холодные пальцы убрали челку, погладили щеку, разбитые губы. — Да, лестница, — неловко шутит Джунпей. Он смущённо улыбается. Ранка на губе трескается, и на пальцы Махито, все ещё обхватывающие его подбородок, капает кровь. Махито с интересом смотрит на рубиновые капли — такие яркие на его коже. Слизывает, смакует, будто сладкий джем. А Джун смотрит и пытается вспомнить, как дышать. Нужен ли ему вообще воздух? Или хватит просто улыбки Махито? Дальше — хуже. Джунпей не может стоять, у него болит ушибленное колено. Сидеть на бетонном полу ему категорически запретил Махито. — Я помню, что людям нельзя сидеть на холодном и сыром, — сообщает проклятие. Одним ловким прыжком забирается в свой гамак. — Иди сюда. Джун берет протянутую ладонь, почти не чувствуя тела. Как будто он резко стал бесплотным духом, лишенным нервной системы; или играет в видео-игру от первого лица. Вот его персонажа затаскивают на колени, а вот он уже лежит на Махито. На его груди, прижимаясь лицом, сплетая ноги… Ощущения обрушиваются девятым валом на Джунпея. Махито теплый, жёсткий, не дышит и сердце не бьётся. Обнимает, мурлычет что-то под нос, лениво перебирает волосы Джунпея. От него пахнет пылью, немножко кровью и почему-то яблоками. Махито чуть двигает ногой — гамак начинает раскачиваться, совсем немного. Это убаюкивает. Джун чувствует покой. В сырой берлоге в канализации, в объятиях опасного создания, в руках того, кто убьет его одним движением пальца… Так спокойно и легко. Как никогда. Джунпей с болью понимает, что даже с матерью ему так спокойно никогда не было. Ни с одним человеком. И никогда Махито не вызывал у него страха. Как люди. Джун закрывает глаза, не в силах сопротивляться сну. Но есть одна вещь, которую ему очень важно произнести вслух. — Махито-сан, можно вас попросить? — Хм? О чем? — Если однажды вы захотите убить меня… Пожалуйста, сделайте это быстро. Так, чтобы я ничего не заметил. Чтобы даже не понял, что это вы. Махито не останавливает руку, которой гладит его волосы. Обычный человек должен был бы замереть. Начать убеждать: нет-нет, никогда, что ты!.. Обычные люди не живут в темных хитросплетениях подземки, не качаются в гамаке в канализации, не превращают других людей в куски мяса, показывая затем — гляди, что вышло! Махито — не обычный человек. Он проклятие. Поэтому Махито продолжает гладить Джунпея по голове, убаюкивая мурлыкающим тоном: — Обещаю, если что — ты ничего не поймешь, Джунпей. Обещаю. А теперь спи. Джун тихо улыбается, закрывает глаза, подчиняясь. Так странно, так страшно и дико — что ему никогда не было так спокойно. Даже с мамой. *** — Пойдем со мной. В магический институт. Хорошо, Джунпей? Мы выясним, кто проклял твою маму, все будет хорошо… Джун плачет — из-за глупости слов Итадори, из-за его теплых рук. Потому что… «Почему ты пришел так поздно? Пришел бы раньше, до того, как меня впервые обняли руки холодные и жесткие. До того, как меня коснулась улыбка и разноцветные веселые глаза». Джун плачет и кривит губы — в жалком подобии усмешки. Выяснять ничего не нужно. Он и так все понимает. Махито ужасно играет сочувствие. Его соболезнования и обвинения магов — будто прямое признание. Так что Джунпей все понимает. Это же так просто, разве нет? И Джунпей плачет, ожидая холода и смерти. — Ты действительно очень умен, Джунпей, — сладко тянет родной голос над ухом. Холодные пальцы прижимаются к шее. «Праздное превоплощение». Джунпей, наверное, мог бы уйти раньше. Мог бы и не подходить к проклятию, убившему на его глазах троих парней в кинотеатре. Мог бы пойти с Итадори еще до этого дня — в техникум, к людям, которые его приняли бы. Возможно, он подружился бы с другими первокурсниками. Вместе сражались бы. Вместе гуляли и ходили в кино. Джунпей прикрывает глаза, на секунду представляя это несостоявшееся будущее. Представляет, улыбаясь. В короткую паузу между ударами своего сердца признает самому себе честно: все безнадежно. Джун был обречен — с первого взгляда, первого слова, первого вздоха. Вся жизнь сжалась до одной улыбки, а вся смерть заключена в одном прикосновении. И сбегать смысла нет. И бороться уже поздно. Сил остается на несколько слов, пока тело ломает незримой, чудовищной силой: — Ты… солгал… Это больно… Ускользающее сознание цепляет отчаянное лицо Юджи, уголком глаз — руки, покрытые шрамами. Больно не от трансформации — а от преданного обещания. Что получится уйти без боли. Что удастся забыться в счастливом неведении — кто прервал жизни слабую нить. Джунпей падает в небо, легкий как воздух. Умирает тихо и беззвучно, ожидая забвенья звезду. И никаких больше слез, никаких следов он по себе не оставляет — так лучше. Может, только Итадори и оплачет его смерть — а больше ничего и не надо. Совсем ничего. Разве что… может, проклятие с самыми красивыми и веселыми глазами на свете будет помнить о нем? Хоть иногда? Джунпею кажется, что это было бы прекрасно. *** — Веди меня прямо, веди меня по камням, солнцу в небе гореть. Готов тебя вновь я поить своей кровью. А ты обнимешь меня, раня и храня… — Ты не умеешь петь, Махито… — Тогда пой ты. У тебя красивый голос, Джунпей. Холодные пальцы касаются щек. Стирают случайные алые слезы, текущие из-под зажмуренных ресниц. — Почему… — …Ты выжил? Кто знает… Может, моя проклятая сила изменила тебя достаточно сильно, чтобы ты шагнул дальше моих предыдущих экспериментов, — ласково смахивает челку со лба. — Нет, — «ты утянул меня на дно, ты переплавил смерть на боль — почему?» — Ты обещал, что будет не больно. Что я не пойму. Тихий смех рассыпается сухоцветами по стылому подземелью. Жестокие руки касаются ран, чернеющих на беззащитной плоти — эти темные цветы станут шрамами. — Простишь меня, Джунпей? «Я от твоего смеха пьянею мгновенно; я тянусь к тебе, как цветы к солнцу. А ты спрашиваешь меня, прощу ли я тебе свою смерть и боль». Джунпей тянет руку — она черна, словно уголь и красна, словно медь. Касается красным ногтем шрама на щеке, задевает губы. Роняет свинцовую конечность, тихо напевает: — Мне вечерами было темно. Ни против, ни за. Но мне не страшно, мне все равно… Махито вновь смеется, заворачивая тяжелое тело в темную рваную ткань. — Продолжай петь, Джун. Так тебе будет легче. — Мне безразличен… что Рай, что Ад… — Жестокие руки поднимают с земли. Джун жмурится, не желая видеть свое тело — такое жесткое, такое непослушное, сплошной ком боли и мокрых ран. Поет на удивление чистым голосом, не срываясь даже от боли в скрипящих костях. — Оставь меня в свете… Позволь ползти по стеблям трав… Пьян буду, искать тебя всюду… Махито идет, мурлыча в такт. — Я ухожу от тебя… — «никогда», — Вновь ты меня вернешь на темное дно, — «непременно», — Где я, возможно, воскресну вновь… И еще не раз. Джунпей чувствует это. Что еще не раз придется умирать и воскресать. Умирать — от прикосновения холодных рук. Воскресать — просыпаться в одних и тех же объятиях. — Готов тебя вновь я… П-поить… своей кровью, — Джун рвано выдыхает, пряча лицо на груди Махито. — Продолжай. — А ты обнимешь меня, раня и храня… — Конечно, — шепчет Махито, баюкая его — истекающего кровью и надеждой. — Конечно, обниму. И израню. И сохраню. Джунпей соскальзывает в сон, как в море, окруженный стаей мягко сияющих медуз. Будет наслаждаться бестелесным дрейфом в темных глубинах. Пока любимые холодные руки не выдернут наружу, на свет. К боли. К страданиям. К родным глазам и смеху. Если Махито — проклятие, то Джунпей был проклят им до самого конца. Если Джунпей теперь проклятие… То он проклянет Махито за его предательство и будет рядом до самого конца.