Погостный барвинок

      В скрипучий лифт Министерства Магии дёрганым шагом влетел высокий сухопарый мужчина. Рыжая бородка встрепенулась от сквозняка, вызванного закрытием дверей. Он придирчиво оправил полы классической чёрной мантии, дрожащими пальцами разглаживая несуществующие складки ткани. Пятница — короткий день — любимое время каждого чиновника: уйти из затхлых кабинетов можно на целый час раньше! Драгоценные пятьдесят свободных часов каждый год, которыми можно распорядиться на своё усмотрение.       Мужчина ещё раз открыл потёртый охристый портфель и проверил содержимое: отчёт по сбою работы каминов в Суррее, жалобы на просроченный Летучий порох из Лютного, заявка на ежегодную техническую проверку «Ночного Рыцаря»… Типичный набор бумаг Отдела магического транспорта. Скучно, стабильно, понятно: всё, как он привык. В следующем году старина Людвиг уйдёт на давно заслуженную пенсию и тогда, возможно, он займёт его место. Руководить департаментом, отвечающим за крупное направление магического мира — большая честь. Как он и мечтал когда-то.       Разноцветная тетрадка с жизнерадостным клоуном на обложке — главное сокровище его портфеля — лежала на месте, уютно спрятавшись между отчётов. Страницы обветшали за двенадцать лет, но всё ещё крепко держались на кольцах. Стоит пройтись по ним Reparo, чтобы продлить жизнь его многолетним трудам.       Двери лифта открылись, предоставляя доступ к мраморному холлу Министерства. Снаружи ждал своей очереди поседевший раньше времени аврор Малфой. Годы восстановления низвергнутой репутации изрядно потрепали некогда лощёного, изнеженного парня. Сейчас его лицо украшали первые морщины и выражение хронической усталости.       — Перси, — вежливо кивнул он первым.       — Драко, — деловой, безэмоциональный тон.       Он торопился как можно скорее покинуть давящие стены. В такой день всё живое казалось наносным, чрезмерным, лишним. Мужчина ужом скользнул к выходу, на ходу натягивая фетровую шляпу. Май немилосердно припекал макушку, угрожая рыжей голове излишне любвеобильным солнечным поцелуем: его намечающаяся лысина обгорала из года в год.       Выйдя из телефонной будки посреди малолюдной Лондонской улицы, он отошёл в проулок и трансгрессировал.

***

      Живописное маленькое кладбище недалеко от Оттери-Сент-Кэчпоул выглядело умиротворённо и уютно. В пролеске неподалёку жужжали пчёлы, а возле рукотворного прудика на входе кружили причудливые стрекозы. Марево скрывалось за горизонтом, солнце клонилось к закату.       Ему нравилось прогуливаться здесь весенними вечерами, пусть повод обычно и был безрадостным. Чеканный шаг, прямая спина, поджатые губы — личина чиновника никак не хотела слетать, намертво прилипнув к окончательно повзрослевшему лицу. Казалось, работа захватила гораздо больше, чем семь часов его ежедневного труда в Министерстве: транспортные заботы поглощали саму личность Перси Уизли.       Но не сегодня. Не здесь.       Остановившись, он глубоко вздохнул и прикрыл глаза. В таком умонастроении и мрачном виде идти туда — нельзя. Непозволительно. Мужчина расстегнул мелкие крючки и быстрым движением стянул чёрную мантию через голову. Шляпа слетела. Из-под скучной ткани показался задорный принт: какой-то рисованный щенок из маггловских книжек подмигивал с ярко-жёлтой футболки и протягивал воздушный шарик всем желающим. Очаровательно наивно и жизнерадостно. Ему бы понравилось.       Он небрежно бросил мантию и шляпу на ближайшую скамейку — заберёт на обратном пути — и неспешно двинулся дальше. Витые ограды игривыми завитушками приветствовали постоянного гостя. Из года в год — одни и те же. Не исчезающие, лишь пополняющиеся новыми участками. Он скользил взглядом по знакомым именам: уже успел выучить все на пути к тому самому покосившемуся деревянному заборчику.       Ограда старого Лавгуда зарастала вьюнком… Видимо, Полумна вновь увлеклась чем-то весьма захватывающим и забыла о мирских делах. Могила отца терпеливо дожидалась возвращения дочери в реальный мир.       Седрик Диггори широко улыбался с колдографии, заботливо размещённой любящими родителями на памятнике. Свежие цветы — им не больше суток — лежали на камне. Амос Диггори исправно ходил навещать сына. Еженедельно. Уже пятнадцать лет.       Мужчина помахал Седрику рукой. При жизни заводила Диггори ему страшно нравился: признаться даже, он тайно завидовал непосредственности, жизнерадостности и социальным талантам красивого парня. Невероятный был потенциал. Какая бессмысленная, жестокая смерть… Как и многие другие в те годы.       Наконец, за поворотом показались покрашенные во всевозможные цвета разномастные дощечки забора. Джордж постарался — своими руками каждый год обновлял краску всех цветов радуги. Даже здесь, в мире давно упокоенных и равнодушных, должен был сохраняться праздничный настрой. «Вся жизнь — сплошная шутка, пусть и невесёлая подчас… Не так ли?»       Открыв самодельную калитку, мужчина, едва запнувшись, шагнул внутрь. Желтая футболка с мультяшным щенком дополняла цирковую атмосферу этого поразительно живого для обители мертвеца места. Могила зарастала барвинком — сиреневым, в основном, — хотя тут и там пробивались отдельные соцветия цвета фуксии. В углах забора робко звенели нежные ландыши.       Он сглотнул, стараясь не думать, чем напитана почва для этих цветов. Из кого они прорастают. Круговорот жизни в природе не остановился даже после смерти самого жизнерадостного из них.       Одной рукой открыв защёлку портфеля, он пошарил второй в поисках тетради. Пришло время выступать: год выдался продуктивный.

***

2 мая, 1998 г.

      — Добрый день, господин министр! — крикнул Перси, ловко метнув в Толстоватого заклятие. Министр выронил волшебную палочку и схватился за воротник, явно борясь с дурнотой. — Я не говорил вам, что подаю в отставку?       — Перси, да ты, никак, шутишь! — воскликнул Фред. Он с восторгом посмотрел на брата. <…>       — Ты и правда шутишь, Перси… По-моему, я не слышал от тебя шуток с тех пор, как…

***

7 мая, 2010 г.

      Раскрыв тетрадь посередине, он поискал глазами нужную строчку. Оглянулся по сторонам — кажется, никого — и набрал побольше воздуха в грудь.       — Мадам Трюк, как правильно ухаживать за метлой?       — Вкус у вас, голубчик, конечно, странный, но попробуйте для начала подарить ей цветы!       Он улыбнулся и подмигнул колдографии с рыжим пареньком, спрятавшейся в листьях барвинка. Его единственный зритель веселился, попеременно показывая то «класс», то язык, то совсем неприличный жест. Типичный Фред.       Карикатурно скорчив рожу в ответ, он вновь углубился в тетрадку. Для следующей истории голосу стоило добавить напускной грозности.       Смотрит как-то раз Волдеморт оценки выпускных экзаменов Хогвартса и ругает дочь:       — Мерлин!.. У тебя по Истории Магии — «Тролль»! Немыслимо! Когда я учился в школе, у меня по этому предмету всегда стояло «Превосходно»!       — Конечно, — говорит дочь. — До тебя История была в два раза короче!       Мужчина горько расхохотался. Из глаз брызнули первые слёзы. Целый год старательно собирать и придумывать шутки, чтобы каждую первую пятницу мая несколько часов кряду рассказывать их брату, иллюстрируя происходящее в лицах — а иногда и в костюмах.       Коллекция дурацких футболок для выступлений на погосте среди барвинка росла год от года, но Одри не задавала ни единого вопроса: ей хватало чуткости и такта не бередить эту рану. Как и не трогать аляповатую тетрадку с нарисованным клоуном — он нашёл ту в сундуках, оставшихся после разбора «Волшебных вредилок». Фред вёл в гроссбухе расчёты и успел исписать лишь пару страниц. Всё остальное было занято лаконичным почерком Перси, скрупулёзно фиксирующим лучшие шутки магического мира за прошедший год.       — О, дорогой братец, а это притащила твоя дражайшая племянница от друзей, которые уже учатся в Хогвартсе! Уверен, ты оценишь… — бормотал мужчина, переворачивая подрагивающими тонкими пальцами примявшиеся в портфеле страницы. Губы неумолимо кривились.       — Профессор Долгопупс, как пройти в библиотеку?       — В три часа ночи?!       — Так мы в Запретную Секцию…       Он искренне рассмеялся, качая головой. Где его юные годы!.. Бездарно потраченные на зубрёжку регламентов и выговоры другим за несоблюдение оных. Как много воды утекло, как много важных слов не было озвучено, сколько потрясающих шуток не услышано и не рассказано!..       Он читал и читал свои заметки, иногда возвращаясь к лучшим прошлогодним анекдотам — уж больно они хороши! — а слёзы текли и текли, запутываясь солёными каплями в рыжей бородке. Даже футболка успела промокнуть — не сказать, чтобы он не высморкался украдкой в неё пару раз… Лицо то и дело искажалось невообразимой мукой, сменяющейся через секунду громким хохотом. Плачущий Арлекин бормотал под нос любимую присказку брата — «Б-больно только к-когда смеюсь, б-больно т-только когда с-смеюсь», — вытирал уже замусоленным платком воспалённые от слёз глаза и читал, читал, читал…       Сборник этого года подходил в концу. В тетради оставалось ещё достаточно страниц на ближайшие несколько лет, а потом обложку можно будет увеличить магией и добавить свежих листов для новых замечательных историй. Фред с колдографии на памятнике заливался смехом вместе с ним: плакать ему было не о чем, а выступления старшего брата с анекдотами вместо занудных речей воспринимались запечатлённым девятнадцатилетним юношей на снимке с совершенно искренним восторгом.       Шелестящий от лёгкого ветра сиреневый барвинок коснулся ладони гостя. Солнце окончательно склонилось за горизонт. Пора покидать погост: дома ждут Одри с детьми.       — Осталась последняя на сегодня, милый Фред! — сквозь слёзы улыбнулся мужчина.       Навеки юный близнец с фотографии в ответ скуксился и фыркнул, мимикой демонстрируя всё, что он думает по поводу завершения концерта. В отсутствии посетителей он страшно скучал: не спасал даже разноцветный забор и зачарованные ландыши, позвякивающие на ветру, точно звонкие колокольчики.       — То ли душевная доброта, то ли душевные речи Волдеморта превратили Малфой-Мэнор в Малфой-приют-для-беглых-зэков!..       Двое рыжих мужчин хохотали друг напротив друга: один — рано лысеющий, с первыми седыми волосами, чинный министерский трудяга, упорно идущий на повышение; второй — вечно молодой, беззаботный.       Фреду не суждено повзрослеть и состариться.       Не суждено увидеть племянников, жениться, завести собственных детей.       Он навсегда взят в заложники ловкой камерой колдофотографа со свадьбы Билла и Флёр.       Он обречён узнавать новые шутки только из уст своего потрёпанного жизнью и бытом братца, который начал смеяться лишь научившись горько, немыслимо, безудержно рыдать.