Пиршество стрел

Его отец пал в битве. Это честная смерть, почетная. О такой благородной смерти Ли Шанг теперь может только мечтать; ему самому, похоже, уготована судьба куда более чудовищная и унизительная. Он осознает это, когда Шань-Ю приказывает отделить его от пленных и улыбается ему, как улыбнулся бы лис, заприметив особенно жирную куропатку. Монголы перерезают глотки его солдатам прямо у него на глазах. Ли Шанг не может не гордиться их выдержкой и готовностью умереть за Китай: ни один не умоляет о пощаде, все принимают свою гибель с достоинством, как и положено воинам армии великого императора. И тем не менее каждый взмах кинжала, каждая секунда чужой агонии раздирают его сердце на окровавленные лоскуты. Особенно тяжело ранит простое: — Капитан, — от последнего, самого юного. Впрочем, Ли Шангу до последнего удается изображать стальное равнодушие. Толпа вокруг, что довольно улюлюкала вначале, утихает, будто скучая. Они ждали чего-то другого. Просто смерти им уже недостаточно. — Ты знаешь, что тебя ждет, капитан мертвецов?.. Шань-Ю похож на огромный валун, но его следы на снегу — и на белом, и на красном — почти незаметны. Его движения напоминают обо всех хищных животных разом. — Я присоединюсь к своим солдатам, — с подчеркнутым спокойствием отвечает Ли Шанг. Шань-Ю улыбается снова. — Ты прав, — говорит он, и янтарные глаза его блестят. *** В центре юрты в землю вкопаны два массивных деревянных столба, на которых, похоже, держится вся конструкция. Сверху красиво падает лунный свет, внизу щедро постелена солома, а вокруг полукругом расставлены низкие походные столы, ломящиеся от еды и питья. Место между столбами явно особое. Это место для него. Шань-Ю что-то коротко приказывает двум самым крепким своим воинам. Ли Шанг знал с самого начала, что простой казни ему не дождаться, и думает, что готов если не ко всему, то почти ко всему. Он даже не пытается прикрыться, когда с него умело срезают острыми кинжалами последнее нательное, не оставив на коже ни царапины. Толпа вояк с молчаливого одобрения Шань-Ю свистом и криками приветствует красоту его обнаженного тела. — Ты нравишься моим воинам. — Смрадное дыхание обжигает его шею. — И, что куда важнее, ты нравишься мне. От одной только мысли о том, что за предложение могут подразумевать эти гнусные слова, во рту появляется кисловато-гнилостный привкус. — Я предпочту умереть. — Жаль. У тебя приятное лицо и прекрасное тело, капитан мертвецов. Его привязывают к столбам так, чтобы пальцы ног едва касались соломы, водружают за его спиной деревяшку в человеческий рост или даже чуть выше. Ли Шанг на мгновение напрягает мышцы, но почти сразу отказывается от идеи; голыми руками без должной опоры под ногами он не сдвинул бы даже один из столбов. Шань-Ю осматривает Ли Шанга со всех сторон: обнюхивает, трогает, слегка царапает заостренными своими ногтями, снова напоминая о хищнике. Шань-Ю выше него даже сейчас. — Жаль, — повторяет он. — Не передумал? Любая жизнь лучше смерти. В горле пересохло, но Ли Шанг все равно тратит драгоценную влагу и плюет ему в лицо вместо ответа. Шань-Ю не выглядит раздраженным, будто именно такой реакции он и ожидал. — Пусть будет так. Толпа замирает, затаившись в ожидании представления. Шань-Ю произносит несколько коротких отрывистых фраз, и откуда-то из-за его спины сразу выходит один из воинов. Ли Шанг мгновенно узнает знаковый для некоторых монголов узкий вытянутый череп и эти пугающие чуть подведенные сурьмой — скорее по привычке уроженца пустыни, чем по необходимости, — глаза. Самый искусный лучник монгольской армии станет его палачом. Главное не отводить взгляд. Ли Шанг слышит свист, который не должен слышать: первая стрела вдруг летит мимо, лишь облизнув хвостовым оперением плечо и вгрызается в ту самую деревяшку за его спиной. Видимо, на лице Ли Шанга явно читается удивление, потому что монголы сразу заливают юрту раскатистым хохотом. Шань-Ю улыбается. — Следующую. Возьми чуть выше и левее. Эта стрела филигранно точно проносится у виска, срезает самый верх уха и несколько прядей волос. Ли Шанг обхватывает кулаками веревки. Его смерть будет медленной. Мучительной. Лучник знает, как и куда стрелять, его рука не дрогнет, а наконечники отличны от тех раздирающих, которым обычно пользовались монголы; он может сделать его агонию бесконечной, растянув представление не просто на пару часов, а на сутки. По обнаженной спине Ли Шанга бежит пробегает неприятный холодок, когда он вспоминает истории о воинах, которых лекари успешно выхаживали после нескольких стрел с самыми настоящими, самыми жестокими наконечниками. В стане монголов точно водились лекари, может быть, не менее умелые, чем этот стрелок. "Нет", — почти произносит он, но вовремя останавливается и спешно возвращается к привычной маске каменной статуи. Все закончится рано или поздно, невозможно пытать человека вечно. Эта мысль успокаивает. — Правая ладонь. За наших братьев, что он заколол своим мечом. Прежде, чем Ли Шанг успевает разобрать до конца чужую речь, стрела с невозможной легкостью находит проход между сжатых его пальцев и бьет по ладони, сквозь нее, продираясь сквозь кость наружу. Это больно, так больно, что все тело сводит судорогой, а с губ слетает постыдный недостойный стон. Скрюченными поврежденными пальцами он пытается протолкнуть древко, выдавить его из себя, но ему не удается, а каждое движение лишь посылает новую боль в путешествие по его мышцам и коже. Толпа заходится в вопле. Сквозь пелену Ли Шанг видит, как расцветает пиршество на костях его воинов, на его собственных костях. Кровь капает на солому, с десяток капель ползут вниз по светлому дереву. Если приглядеться, то можно увидеть пару старых подтеков. Ли Шанг не первый, кто оказался удостоен сомнительной почести быть истерзанным стрелами на монгольском пиру. Шань-Ю что-то добавляет шепотом на самое ухо своему лучнику, и тот только кивает. — Левое колено. Чтобы ни в этой, ни в следующей жизни своей не мог он подняться на коня! Это еще хуже, чем ранение в руку, и не удержаться от вскрика. Ли Шанг на мгновение выпадает из реальности, а когда возвращается, то из левого колена — страшно даже думать о поврежденных сухожилиях, разлетевшихся на осколки костях, — торчит стрела. Она прошла насквозь, как и та, что в ладони, и торчит теперь с другой стороны. Каждое движение пытка. Каждый вдох чудовищен. Из раззявленного от боли рта стекает тонкая струйка слюны, пелена перед глазами оказывается слезами. Если бы отец сейчас увидел его, то был бы разочарован — потребовалось лишь две стрелы, чтобы довести его до такого жалкого состояния. Ли Шанг силится распрямиться. Звуки вокруг то затихают, то усиливаются вновь. Третья и четвертая стрелы лишь игриво надрезают его, добавляя на кожу красных потеков. Ли Шанг надеется на пятую, мечтает, что она пронзит его живот — это будет означать верную смерть, но лучник вдруг опускает свое оружие. Нет, нет, нет... Его раны еще не настолько серьезны, этого может быть недостаточно... Их взгляды пересекаются. — Убей меня, — одними губами шепчет Ли Шанг. Он знает лишь несколько слов на их языке, но именно эти становятся все ярче в его голове с каждой новой секундой. — Убей. Лучник только качает головой. — Поживешь еще, — отвечает он так же беззвучно, но уже на языке Ли Шанга. — Прости. И улыбается. Похабно так улыбается. С предвкушением. Понятно и дураку, что лучник ни о чем не сожалеет; прежде, чем потерять сознание и обвиснуть между столбами как тряпичная кукла, Ли Шанг проклинает и его, и Шань-ю, и всех в этой юрте до девятого поколения. *** Ли Шанг прекрасен, как бывает прекрасен только великий воин, замерший точно на грани между жизнью и умиранием. Кровь стекает по его коже, мешаясь с каплями пота, волосы растрепаны и липнут к лицу, что сияет особенным сиянием принятия. В ушах Шань-Ю стучат барабаны. Он хотел бы завладеть им, завладеть по-настоящему. — Снимите, — приказывает Шань-Ю. — Пусть лекари сделают все возможное, чтобы залатать его раны. Осторожнее со стрелами. Будет великим упущением отпустить нашего капитана командовать небесным войском вот так сразу. Не так ли? Толпа ревет в одобрении. Шань-Ю облизывает пересохшие губы. Ли Шанг выживет, и тогда Шань-Ю заберет у него все, что пожелает, и даже больше.