Ученик Лича

Проснувшись посреди ночи я услышал заговор родителей. Мол, на днях прибудет торговец, и ему необходим мальчик или юноша: две ноги, две руки. Не пускающий слюни. Старшего сына не отдадут — он пойдет искать работу, младшего тоже не отдадут — неизвестно что из него вырастет, а средний слабее младшего, вот его и выменяют. На мешок пшена и курицу. Я собрался в ту же ночь. Незамеченным проскользнул мимо спящих братьев и сестер, — они сердились даже во сне — вышел наружу. Сияли островатые звезды, и захотелось, чтобы об их края торговец в пути зацепил мешок с пшеном, а курице перерезало шею. У меня было три пути: направиться по большому Тракту, на котором меня скоро обнаружат, двинуться к Городу, который не переносит таких как я, или уйти в Болота. Я нашел взглядом самые черные изваяния на линии горизонта и направился туда. Там, среди химер и утопленников, змей и потерянных, меня искать не станут. К тому же я слышал, что в глубине болот, в самой сердцевине зеленых испарений, растет из земли черная башня. В ней живет некромант и колдун. Король Ничего. Король Личей. Некогда, давным-давно, живые правители боялись даже произносить его имя. Но то время давно кануло в небытие. Я же с рождения чувствовал, что меня ведет нечто неземное, что я непохож на других, и мне всегда хотелось попасть домой, даже когда я находился дома. Возможно, время вернуться настало.

***

Я шел, не оглядываясь, как меня учила нянечка — старая кошка по имени Кошка. Мне было пять лет от роду, когда она заболела. Мой старший брат сказал, что нужно ударить ее камнем по голове и закопать, иначе я ее потеряю. — Твою няню воскресит Лич, король некромантов, и она навсегда останется жить с тобой. И никогда больше не захворает. Представь, как вам будет хорошо? Я взял камень, на нем бегали насекомые и щекотали мне пальцы, но — ударить не смог. Кошка мне доверяла и грелась на солнце. Ходить она уже не могла. Мне помог смелый брат. Одним мощным ударом он опустил на череп ничего не подозревающей нянечки свое орудие. Это был хруст задубевшей на морозе ветки. Что-то внутри меня тоже хрустнуло, но я не обратил внимания. Я зарыл ее гибкое тело под темным тисовым деревцем. Каждую ночь вслушивался в тишину: вдруг раздастся топот копыт или скрип костей? Откроется дверь, и внутрь скользнет моя Кошка, моя мудрая нянечка? Я проверял землю, под которой она лежала, и земля оставалась не тронута. Мой брат смеялся до слез, и я не понимал, почему. Однажды про его поступок узнала ведьма. У нее были оттянуты груди, а изо рта, во все стороны, торчали зубы. На бородавку, которая жирела чуть ниже лба, то и дело садилась муха. Свою нянечку ведьма прозвала Мухой. Так догадался, что мы с ведьмой похожи. Она сказала мне, что моя кошка не вернется. Когда я понял, что натворил, то заплакал, и слезы жгли мое лицо и ранили слизистую глаз, как лезвие ножа. Мне было больно, и я звал ее: «Кошка! Моя Кошка!» Тогда ведьма прокляла моего старшего брата: у него никогда не появятся дети. — А у тебя, — сказала она мне, — будет девять кошек, но ни одна из них не окажется Кошкой! Это тоже было проклятьем. Но я находил его справедливым. Еще она сказала, что глупо надеяться на Лича, ведь: «Он живет в глубине болот, и ему нет дела до смертных». Я замерз. И хоть шаги мои были легки, идти становилось трудней: все же я был слабее младшего, а еще — до конца дней, лишен своей Кошки. Меня оцарапали сзади, и я вскрикнул: «Кошка!» Но это был куст. Так я понял, что все время думал о ней. Зря не откопал я кости своей нянечки. Вдруг найдется убежище некроманта?

***

На второй рассвет я обнаружил скелет. Это был знак. В пересохшем ручье, посреди сизых камней и песка. В пустых глазницах проросла курчавая трава, а берцовые кости указывали на север. Какой смертью умер этот путник? Я подумал, что нет в мире никого, кроме мертвых, кто способен привести меня к своему королю. Я двинулся куда указывали ноги, потому что рук у скелета не было. Хотелось пить. Когда солнце сияло над головой, я замерзал, а когда опускалось — изнывал от жары. Между лопаток стекал пот, делая из моей спины рыбу. Когда первая звезда замерцала на небе, я различил острую иглу. Сначала она пронзала матовое небо, но исчезла из виду, едва горизонт заволокло туманом. Мои ноги дрожали от усталости, когда на соседнее дерево опустилась гарпия. От ее красоты на глазах выступили слезы. Между пухленьких женских грудей висело ожерелье из жуков-носорогов, а из левого соска капало молоко. Я почувствовал себя потерянным мальчишкой, и захотелось крикнуть: «Я устал! Больше не желаю никуда идти, не нужен мне дом и некромант!» Гарпия сказала: — Мое чадо растерзали вампиры, оттого грудь разрывает от молока. Если выпьешь его, я стану твоей женой или матерью. Мне стало жаль гарпию, и все же я ответил: — Я умираю с голоду, но если выпью твое молоко, то никогда не захочу отыскать дом, который ищу, даже будучи дома. Я присосусь к твоей груди и стану огромной пиявкой, ты не сможешь летать, а я перестану искать. Гарпия склонила голову, в ее глазах сверкало благоразумие, оно напоминало хитин жука. — Ты идешь прямиком к Личу. Если встретишь вампиров, заставь их прекратить. Прекратить убивать моих детей. И она улетела, оставив на ветках капли молока. Я слизал одну, у меня пересохло во рту, а на глаза навернулись слезы. Я заплакал об упущенной возможности найти жену и мать в лице прекрасной гарпии, еду и питье — в ее шелковистых молочных железах, а в крыльях — искушающее тепло! Я шел дальше, и ноги мои заплетались, а спина по-прежнему становилась то мокрой, как рыба, то холодной, как сугроб. Мной нашлось тридцать скелетов по двенадцать раз: я считал черепа, чтобы не сойти с ума. Солнце больше не заставляло изнывать от холода: оно спряталось за туманом. Я ступил на ядовито-зеленые островки, и начался отчет мертвецов. В отличие от скелетов, они хорошо сохранились в болотной местности. И хоть мне нравилась их цветовая палитра, но не нравился запах. Иногда меня рвало на кувшинки или заросли камыша. Некоторые мертвые поднимали веки и рты, протягивали ко мне конечности, и из их ртов и глаз, из дыр на теле, выглядывали черви, худые личинки и эбеновые мухи. «Я мог пить молоко гарпии, но вместо этого иду к королю мертвых». Скоро я перестал бояться трупов вовсе, хотя в глубине болот они могли перемещаться свободнее (видимо, из-за близости Лича), и их тянуло к моей зябнущей, пышущей жизненными соками, плоти. Я упал, когда споткнулся о какую-то дырявую и голодную кочку. Тогда же, подняв голову, увидел ее.

***

Башню окружали цветы и покатые, изумрудные, блекло-зеленые островки из буйного мха. Водная гладь топей покоилась забытыми зеркалами чуть в стороне: в них отражались мантии колдунов, звезды напоминали о пыли в покоях бесконечности. Мерцание грустной томности. Волшебство темной стороны мироздания. Я не плелся и не полз, а плыл за мертвецами и — в потоках мертвецов. Меня подвели к Башне. Тяжелые двустворчатые двери распахнуты настежь, из них дышит сгущенная бездна, червоточина. Могила. Императорский склеп. За мной не пошли. Между лопатками толкнула чья-то ледяная, как снежная глыба, рука. Что-то изнутри Башни дышало и наблюдало. Протянуть руку — и коснусь до бездонного звериного бока, он впитает гостя своей черной, как космос, шерстью. Что-то пульсировало, что-то отмирало во мне и оживало под действием ужаса и восхищения. Я наполнил легкие и вошел. Зал тянулся змеей. Стены состояли из странного материала, напоминающего слюду. Все черное, но умеющее, как поглощать свет, так и излучать его. Мне угрожало две вещи: стать впитанным, как свет, или оказаться освещенным, словно сгусток тени. Все внутри меня съежилось, затаилось, задрожало. Пути назад не было: снаружи фиолетовые, буро-зеленые, сизые ногти царапали порог, лязгали зубы… и я шел дальше. Звук шагов устремлялся высоко вверх, потолка не было видно, только, уходящая в бесконечность, спираль. И где-то в спирали, в хаотичном порядке, зияли столбы лунного света, испещренные фантомными шрамами. В конце зала, на троне, который представлял собой обсидиановый, геометрически выверенный прямоугольник, сидел Лич. Узкое и вытянутое лицо могло принадлежать и мужчине, и женщине. Смоляные волосы обрамляли лицо, давно отвергнутое солнцем. Длинную шею окольцовывал глухой воротник, и его края напоминали о режущих плавниках рыбы. Черные одеяния струились вниз, голову венчала острая, словно скалящаяся на мир, корона. Грудная клетка некроманта распахнута, между ребер повисли лохмотья некоей матово-дымчатой, темной материи. Паутина из небытия. В груди же ничего не было: Черная дыра смотрела на меня, как само воплощение Великой Пустоты. Никакого сердцебиения или даже смерти. Бесконечный Покой. И это его власть распространяется повсюду. Дальше, чем кажется живым. Владения Лича… Почему он больше не сражается за земли… Зачем? Если ему уже принадлежит все. Тишина стоит за каждым проявленным предметом. За каждой мыслью. За именами и даже — тем более! — за моим рождением. Я обнаружил, что Лич, если не Бог, то — познавший Бога. А значит, для меня он все равно что Бог. Я поклонился и разлепил ссохшиеся губы: — Мой брат обманом заставил убить моего друга. Я молился вам, но вы так и не воскресили ее. Затем настал мой черед оказаться на грани смерти. Только в этот раз я пришел к вам сам. Лич молчал. Я боялся смотреть в его глаза, но отчасти видел, что они смотрят насквозь, а сам колдун находится не здесь. Его разум (или душа?) обитают совершенно в других местах и творят куда более важные вещи. Этот мир ему не интересен. Но он слушал, и я продолжал: — Хочу остаться у вас. Я всегда искал свой дом. Всегда меня что-то звало домой. Может быть, он здесь?.. Лич снова ничего не ответил. Я ждал до глубокой ночи: сидел на каменном полу перед троном и вслушивался в движения мертвых. Под сводом башни взлетали летучие мыши, иной раз, внутрь пролетали крупные вороны, женихи гарпий. В груде вещей, под ширмой драпировки, они устроили тайник. Птицы видели меня, но смотрели сквозь, на манер некроманта. Я был пустым местом, которое страдает, но остается невидимым. Одна гарпия целовалась с вороном прямо передо мной. Ее набухшие груди торчали сосцами вверх, в каштановых волосах мерцала заколка из тайника. Изумрудные камни, жемчуг и золото. Она просовывала свой розоватый язычок в створки клюва, и он блестел, впитывая посеребренный свет. Тогда я смотрел только на Лича. Лич же не смотрел никуда. Целый мир был внутри него, целая тьма. Когда скрежет ногтей и сиплое дыхание кончились, а гарпия и ворон улетели, оставив после себя два влажных пятна и сломанное перо, я свернулся на пыльном ковре и задрожал. Мне хотелось уйти, но сил не осталось. Хотелось умереть, но это оказалось невозможно: ничто здесь не желало меня съесть или убить. Так я остался в его Башне, и он меня не прогонял.

***

Настоящему колдуну не требуются магические принадлежности. Он берет магию отовсюду, извлекает из самое себя. Это был мой первый, неявный урок, который выучил я немного позже. Но сначала мне пришлось познакомиться с вампирами. Они прилетели на следующее, мрачное утро. Их было трое: граф, который называл себя Вэ, юноша, почти мальчик, и девочка ему под стать. Своих имен они не называли: «Нам хорошо без них, скоро и тебе будет хорошо без своего имени». Они сказали, что служат Личу и живут в заброшенных руинах на окраине болот. — Мы почувствовали твою кровь еще вчера, но не придали значения. Такое случается. Зато когда услышали ее и сегодня, то подумали: «Как странно, заблудший еще не стал частью мертвых!» Мы тотчас прилетели, а ты живой. Вкусно пахнешь. Я сказал: — Гарпия просила не есть ее детей. Некому пить молоко, и ее груди ноют. — Да, — согласился граф Вэ. — Когда вокруг одни мертвяки и вампиры, которым не нужно молоко, такое случается. Но мы взяли только пару яиц, мой дорогой, чтобы дети посмотрели, что такое яичница. — А вы знаете, как стать Личем? — спросил я. Перед внутренним взором все еще белел лик короля некромантов. В моем сердце теплело. — Нужно есть яйца. Много яиц гарпий. — Разумеется, он шутил. Мы стали ходить друг к другу в гости. Граф Вэ подарил мне высокое зеркало, и я поставил его в самом темном углу, чтобы не мешать Личу. — Это зеркало какое-то волшебное? — спросил я у вампиров. В отражении на меня смотрело мраморное лицо, в глазах свернулась тоска. — В этом мире все настолько пропитано волшебством, что волшебно все, без исключения. Вы чувствуете? — Что? — Вот прямо сейчас… Этот момент. Жизнь! — Я дышу, но мне жаль, что я не попробовал молока гарпии, хоть и рад, что нашел вас и Башню. Надеюсь, это мой дом. — А знаете, кто живее всех живых? Лич! И я был согласен: Лич — воплощение волшебства.

***

…Иногда он касался меня. Но не как мужчина женщины, или родитель — своего чада. В движениях пальцев, даже в тени надвигающейся руки и опекающем касании, ощущался жизненный завет: от смерти к дышащему. Я различал движение безмолвия, того, что располагается в каждом, за гранью мысли или чувства. Оно трогало все во мне, словно я музыкальный инструмент. Натянутые струны. Я поверил, что меня касается Бог, не иначе, и успокоился. Повсюду меня окружали двигающиеся тела в разной степени разложения. Я видел храмы из выбеленных костей: тазобедренные суставы и черепа, лучевые кости, напоминающие замысловатые орудия охоты, ребра, смотрящие в кроны деревьев своими отвердевшими бутонами… Царство праха и упокоения. А устраивая пантомимы, один из скелетов (которого обглодали стервятники), поведал мне, как от скуки скелетная братия чистит самую себя. Кости любят солнце. Кости, движимые странной интуицией, приходят на косогор к полудню и подставляются солнцу в зените. Ни тени: даже мыши не пробежать. Я сказал скелету: — Лич не бывает на солнце. Он его не любит? Или его не любит солнце? Иногда кости пели. Я различал это через призму безмолвия или редкого чириканья птиц. Скоро я разделил свиту Лича на две части: та, что обитала на болотах, лучше сохранилась, чем та, что бродила в лесах, под тисовыми деревьями или в кустах багульника, зарослях папоротника. Зато часто ее кости были белее облаков. Хоть меня и окружала смерть, возвращаться к людям не хотелось. Поскольку Лич никогда не покидал своей Башни, я стал нечто вроде смотрителя: никто меня не пугал, не перечил и не колотил. Я был предоставлен сам себе. Костям и мертвецам нравилась жизнь во мне, они тянулись в ее сторону, но не посягали на нее. Я был птицей, которой они любовались. Ангелом, объектом созерцания. И мне это нравилось. Лич повелел хорошо разложившимся скелетам заниматься охотой и собирательством. Я ел свежее, жареное мясо кроликов или оленей, пробовал сочные плоды и ягоды, крахмалистые или кисловатые коренья. Я даже смог соорудить удочку и научить скелетов ловить рыбу. Я не хотел, чтобы они ее разделывали, поэтому делал все сам с помощью ножа, который нашел у одного из мертвецов. Рыбьи кости я бросал птицам, но скелеты часто ловили их, еще в воздухе, и играли. Так я понял, что некоторые из скелетов принадлежали женщинам: они водили ими, как гребнями, по волосам. Кокетничали. Спал я в чертогах Башни: на подоле Лича, на полу у его ног, или, иной раз, взбирался на его колени и прижимался своим дрожащим тельцем к черной, развернутой груди. Мне всегда было интересно узнать, что там, но я не осмеливался. Я знал только, что из темноты веяло холодным теплом, и оно окутывало и согревало меня с божественным великодушием. А большего мне и не нужно было.

***

Однажды я гулял по болотам. Закатное и ясное небо тщетно старалось ополоснуть свое брюхо в его водах. Заросли багульника и рододендронов тянулись по одной стороне зеленых луж, а на другой — на пологих кочках, выстланных мхом, синели колокольчики. Еще дальше, где почва была суше, тянулись кусты диких роз. Их аромат мог вскружить голову. Среди цветов я и увидел странное существо. Хотя сразу догадался, кто это. У существа было огромное, но при этом изящное тело, из него выходило три длинные шеи, заканчивающиеся вытянуто-овальными, суженными головами. Головы остроклювые, обтянутые гладкой и глянцевидной кожей, на ней отдыхал свет луны. Гидра жевала розы. От одного торговца я слышал про верблюдов, которые могут есть колючие кактусы и не раниться. Но гидра не казалась достаточно сильной для розовых шипов. Против роз в этом мире вообще ничего не казалось достаточно сильным. Едва я об этом подумал, как услышал вой. Так гидра кричала от боли. Я вышел из укрытия. Я знал, что даже монстр чувствует мою связь с Личем, и ни за что не тронет. Гидра уловила мой запах, одна из ее голов опустилась к земле, а пасть широко распахнулась. Язык в середине уперся в нёбо и по шероховатому, пурпурно-сизому скату потекли ручейки слюны. Мои пальцы скоро были мокрые, и на них тоже стал отдыхать свет луны. Мне удалось зацепиться ногтями за торчащий кусочек. Шип розы напоминал крошку зерна, за которую мои братья и сестры кусали друг друга, как свора щенят. Я почувствовал облегчение, когда вытащил шип. Мое лицо обдало ароматной волной: чудовище выдохнуло, а две другие головы благодарно поклонились. Так я стал спасителем гидры, которая не умеет есть розы. Стоило сообщить Личу. Пока я бежал обратно, мне удалось насчитать две звезды. Я то и дело сбивался со счета. По моим вискам струился пот, его солоноватый вкус я почувствовал, когда облизал верхнюю губу. Я замерзал. Перед внутренним взором все еще искрилась пара звезд. Разъяренные, угловатые, они жаждали пронзить оболочку моего мира и уничтожить розы на другом берегу. Хорошо, что звезды висели слишком далеко. Я сел около трона и укутался в черные материи, что струились вниз. Они пахли Личем и злыми звездами, лепестками роз и моими слезами. Лич сказал: — Луна не имеет своего свечения. Она лишь отражает свет Солнца. Я догадался, что Лич — мое Солнце, только черное. Но, чтобы научиться отражать его свет, нужно сначала найти этот свет во тьме. Об этом мне подсказали и его черные одеяния, которые поглощали мой озноб, пот и слезы. Всю мою боль. «Я стану вашей Луной, буду светить на гидр, жующих розы. На сахарные кости тоже буду светить, на кости и черепа, выбеленные солнцем: светить и гадать — черное солнце или то, другое, осветлило их. Но я буду только притворяться, что не знаю. Для того притворяться, чтобы вы улыбнулись». Может быть, даже научу гидр жевать розы правильно, размышлял я, но это все было не точно, неопределенно.

***

Власть Лича казалась мне колоссальной, всеохватывающей, а его умиротворение и безразличие поражало. Я часто позволял себе фантазировать про то, что я сам — некромант, и тяжело-озорные думы овладевали мной. …Матери захотелось отомстить. Той, что родила меня ради мешка пшеницы. Отцу, что бил кулаками по чем зря. Я пожелал оседлать гидру, созвать армию мертвецов, вооружить скелетов. Вот, кто пойдет за мной без вопросов! Будет колоть, резать, грабить и бить! У меня возник стратегический план: из болот двинуться к бедным фермам, попутно вооружать свое войско, ведь моим скелетам сойдут виллы и грабли, лопаты и палки. Я дойду до дома, узнаю, в кого вырос младший брат, а затем вампиры приведут моих отца и беременную мать. Белокурый вампиреныш, съевший дитя гарпии, доложит: «Милорд, мы нашли в сарае мешок пшена и курицу. Не желаете ли каши и свежего мяса?» Я подойду к женщине, которая извергла меня в пестрый хаос: «Зачем? Зачем все это надо было?» Она попросит еды, но — не прощения. Но я и не прощу ее. Гидра откусит ей голову — ведь человеческая голова безопаснее, чем шипы роз. А после мы двинемся, поползем, полетим по главному Тракту, я свергну все человеческое, смертное, голодающее, ослабленное, больное; небо заполнится криками людей, дрожью скелетов, будет много боли, и мы пойдем еще дальше… Я поведал о своем кровавом и стратегически выверенном плане графу вампиров. Добавил также, что дальше пойду в мир, и что вампиры, если захотят, могут присоединиться. Если на то будет воля Лича, то мы станем расти и множиться. Мы, как плесень, покроем всю землю. Живая и осознанная смерть воцарится во всех уголках Света. — Будет весьма кроваво. Пестро, шумно. Потом мы вернемся домой, и Лич увидит на что я способен. Он меня поцелует и примет за своего. Вампир похлопал меня по хрупкому и изящному плечу. — Воевода. Ваш гнев — как дырочки от клыков в моей первой девственнице. Я не знал, что это значит, но знал, что хочу мстить, уничтожать, испепелять. — Я дам вам столько девственниц, сколько захотите, — пообещал. — Мои же сердце и тело, и душа отданы Личу. Он — мой Король и Бог. Сердца всех убитых я принесу ему, а кровь можете высосать. Так даже будет лучше. — Воевода, — повторил граф и осклабился в лучезарной улыбке. — Не спорю, в вас много пыла и амбиций, но вы не задумывались, отчего это Лич давно не завоевал мир? Отчего ему… Я договорил: — …Безразличны смертные?.. Так говорила ведьма с висячими грудями и няней Мухой на бородавке. Граф снова улыбнулся. — Воевода… — его когтистая рука, испещренная синими венами, потянулась к моей скуле, но я увернулся: трогать меня может только Лич. Он — мой Король и Бог. От кончиков волос до кончиков ногтей я принадлежу ему. Я так решил еще до своего рождения. Я думал над словами вампира. Я размышлял о том, что моя мать и мать ее матери могли задать такой же вопрос друг другу: «Зачем все это было?» Но кто-то должен находить силы и останавливать водяные мельницы: в их лопасти попадают утки и лебеди. Кто-то должен находить силы смотреть на звезды и не мечтать об их режущих, убийственных краях. А кто-то живет в Башне. Кто-то не смотрит на мир, но мир, смотрящий в Башню, — меняется. Я вернулся в убежище некроманта и сказал: — Я хотел отомстить всему миру, планировал взять вашу армию, пока вы сидите тут, и угробить весь свет. Сделать людей своими, каждого подчинить своей воле, очистить мир от скверны и привести в идеальное состояние. Но я передумал. Хочу, чтобы вы знали. Лич долго молчал. Так долго, что я решил было, не ответит уже никогда, но его матовый рот дрогнул. — Решение из терпения. От чего же передумалось? — Рано. Еще не научил гидру есть розы, — соврал я. Лич улыбнулся самой призрачной из своих улыбок, и внутри меня все засияло. Я окончательно успокоился и простил мать и отца. Тогда Лич впервые обратил на меня свое нежное, сумрачное внимание. Всего себя ко мне обратил. Окруженный его черным сиянием, я затрепетал, потому что понял, что весь он в этот момент здесь, со мной, и не смотрит на другие Вселенные, и не наблюдает за движениями душ. Он знал про все мои планы и мысли. Но он ждал меня. …А больше — никого не ждал. Король склонился, задевая меня и приятным ароматным дыханием и ледяными прядями смоляных волос. Его губы накрыли мои, и я понял, что в глубоко внутри Лич всегда оставался юн. Я отвечал ему еще более неопытным поцелуем. Преисполненный искренним пылом детеныша, женщины, но не зверя с сильной челюстью и уж, конечно, — не мужчины. Он сказал, что я — инфантильное пламя, блик на поверхности изнывающей дождевой лужи, в нее вот-вот вонзится острая лапа гарпии и рассечет по диагонали. Еще сказал, что между нами миллиарды лет, что там, где я стою, давным-давно зиждился город со стенами из осколков метеорита. Сам он в городе этом никогда не бывал, но запомнил его потому, что городу снился извечный я в будущем. Каждый житель по ночам наблюдал мое выбеленное лицо, и те, кто не сошел с ума от религиозного катарсиса или страха, молились или развешивали на столбах объявления о моем розыске. Призраки прошлого не создавали бога, он сам пришел, как призрак, чтобы править. Я задрожал всем телом и прислонился лбом к открытым ребрам Лича. Распахнутые, как птичья клетка, они молчали историями обо мне и других животрепещущих душах. Стало понятно, что Лич по-своему любит все сущее и несущее. Именно оттого он и способен распахивать могилы, как строптивые, тугие бутоны, воскрешать мертвых, управлять останками, двигать кости и гниющие, лохматые туши с гением творца-наоборот. Его любовь настолько велика, что ее уже нельзя назвать любовью. Он — шкатулка без стенок, без замка и дна. Полный сосуд, исключающий содержимое. Сконцентрированная Тьма, вобравшая Свет. Великое Ничто. Enigma. Яснее, проще и могущественнее любви Лича не может быть даже Смерть, но они — рядом. Я снова коснулся губами холодных и тонких губ. Хотелось вобрать в себя матовость с их уголков, напиться мертвенной и коконообразной нежности. А больше ничего не хотелось.

***

Я начал изнывать от любви, а любовь начала изнывать от меня. Ей не нравилось внутри моего жаркого, влажного тела. Посреди моих гудящих, ухающих внутренних органов ей было темно. Она просилась наружу. Моя грудь вздымалась, как кузнецкие меха, а собственный голос звучал, словно из другой Галактики. — Я стану для вас женщиной, — шептал подле ониксового трона, царапая его ногтем левого мизинца, под ним еще застряли следы клевера. На мой шепот нетопыри встревоженно шевелили ушами. Щерились гиенами. Лич засмеялся глазами, и я понял, что ему не нужна никакая женщина. — Тогда — мужчиной. Вашим мужчиной!.. И глаза снова засмеялись, еще невыносимей, чем прежде. И хоть я тонул в змеиных, сверкающих глазах яростного Хаоса, мне все же удалось отыскать ответ. Моему Королю вовсе никто не нужен.

***

Я брел по дороге, и ветер проникал в море моих волос, скатывался по ресницам вниз, падал в пропасть, где, опережая мои ступни, уползала змея из гранитных камешек. Камешки сверкали под светом луны. Луны, которая не имела своего света, но лишь отражала свет солнца. «Сложная задача — стать никем», — думал я. Какая-то непосильная. Но мой Лич, мой единственный Король и Бог, тоже был невозможен. В этом было что-то справедливое. Я услышал сухой скрежет. На холме, который окружали заросли рододендронов, возвышались три каменные глыбы, они были похожи на клыки звероподобного великана. Когда-то, между этих клыков, плясали шелковокожие ведьмы. Ночь съеживалась внутри их молочных желез, выставленных всем ветрам, а ветер, что любил скатываться по моим ресницам, скатывался с их сосков в пропасть. В огонь или тусклую козлиную шерсть. Скелеты играли в шахматы. Они не звали меня, так как были увлечены. У них не было ушных раковин или глаз, их мозги давно сгнили, но все же они как-то слышали и видели все вокруг. Внутри скелетов — ничего, кроме магических импульсов некроманта. Воли Короля Личей. Скелетами все делается, но — не скелеты все делают. Я встал около самого высокого камня и прижался спиной и затылком к древней прохладе. По шероховатостям ползали сороконожки и мокрицы. Но, поскольку я любил Лича, то и они ласково, как поданные, щекотали меня своими усиками и хитиновыми оболочками. Звезды шипели над нами. Это показалось мне странным. Я задрал голову высоко вверх. На макушке каменной глыбы расположилась змея. Кончик раздвоенного языка ласкал небесную подложку, язык напоминал об усердии ведьм в поклонении своим божествам. Я сказал: — Если ты убьешь меня своим ядом, то я стану никем. Но змея перестала шипеть, а звезды запели свои настоящие песни. Песни о вечности.

***

Я возвращался в Башню, но ощущалось, что спешу домой. Казалось, сами сороконожки благословили мои коленные суставы. Я кое-что понял, но стоило уточнить у Лича. Даже пришлось украсть у скелетов шахматную фигурку. Это привлечет его внимание, тогда-то я и задам ему свой сакральный вопрос. По пути я сорвал головку колокольчика и затолкал в рот. Кончик языка нырнул в чашечку, натыкаясь на крошечное насекомое. Я проглотил все. Во мне умирало и мужское и женское. Так я ступил под своды Башни.

***

Моя копия сидела на коленях Лича. На голове корона из вороньих, кукушкиных и совиных перьев, а так же — веток и рыбьих костей. На стороне левого виска, на грубой ниточке, свисал — мутировавшим солнцем — кожаный пузырь: от неведомой зверюшки. Символ власти кривоватый. Аляповатый. Лесной. Мне показалось это дурным. Двойник выглядел инфантильнее, чем я, но при этом мудрее. Я слышал, как яростно стучит его сердце, но при этом он меня не боялся, а подзывал и склабился. Волк в овечьей шкуре. Гидра в розовых кустах. При всем этом моя копия смердела, как выпотрошенная гарпией русалочка. Нечто скользкое и свету противное наводило шорохи под его кожей, она была натянута словно на болванку чучела. Этакий мясной барабанец. Но его глаза еще яростно двигались в орбитах. Я мог только оцепенеть, свергнутый непревзойденным, чистым сиянием его глаз. В них пульсировал Источник. Рождались новые звезды. …Живее живых. Живее меня. А это, конечно, то, что любит Лич. Я воскликнул, морща брови: — Мне все равно, что вы где-то нашли моего двойника. И — то, что вы его приняли под сводом своей Башни, как будто так и должно быть, мне тоже все равно! В узкое окно влетела летучая мышь. Она приземлилась между мной и троном, где кожа Лича и моего близнеца соприкасались каждую секунду вечности. Волоски на моем теле вставали дыбом от негодования. У мыши во рту был крошечный конверт. Я отобрал его, развернул. Внутри белело письмо для меня. Я почесал левое веко — должно быть, плохой знак. Но это не точно. «Видит Луна, мое ненаглядное, бледнощекое дитя, как я затосковал по вас. Когда колокольчики завянут (у меня на них жуткая аллергия, вы знаете), мы планируем устроить кровавый бал.Будет пестро и ярко, но — в меру. Будем ностальгировать! А вы, мое сокровище, можете приехать до того, как колокольчики завянут. Вам я буду рад даже с этими растениями за пазухой, с их пыльцой в волосах. Представляете, как вы мне дороги?

Ваш граф Вэ».

Я сверкнул глазами и посмотрел на своего двойника, который нежился в черном тепле Лича: «Дай перо из своей побрякушки!» — и требовательно протянул руку. Двойник выудил совиное перо из короны, но не протянул мне, а швыркнул: вот тебе! Должно быть, завидовал, что я приглашен на кровавый бал, а он нет. Перо пикировало вниз и кривовато вонзилось в гущу пыли да чешуи гидры (они еще отражали свет луны, которая не имела свой свет, а лишь отражала свет солнца). Я схватил одну ромбовидную чешую и ранил тыльную сторону ладони. В каплю крови тотчас макнул кончик пера. Получилось крайне ловко, и я тешился себя надеждой, что Лич смотрит. Написал ответ. «Видит Солнце, дорогой граф, никак не могу вырваться! Есть дело всей жизни, но если оно не выгорит, то, пожалуй, присоединюсь к вашей свите. Спросил бы у вас, как стать Никем, но догадываюсь, что для вампира нет ничего страшнее на свете. Потому-то вы и бессмертны, и вас устраивает свет Той, которая даже не имеет своего света, а лишь отражает свет Солнца.

Целую ваши островатые клыки. Еще кто-кто, но уже вовсе не я».

Пальцы мои дрожали, когда я засовывал бумагу обратно в конверт. Летучая мышь взяла его в пасть и была такова. Я прочистил горло и сообщил, что должен сопроводить гонца: без моей помощи ему не найти дорогу. Это была причина, чтобы уйти.

***

Я смотрел в зеркало. Блестящие волосы. Ребра похожи на музыкальный инструмент. На покатые лопатки просятся корни крыльев. Я стану хрустальным скелетом: из моего черепа прорастут колокольчики или турча, и в ее розовато-белых лепестках найдут отражение перьев. Мои крылья, мои не отросшие, невозможные крылья… Но колокольчики — лучше, чем сорняки. Я все еще смотрел в зеркало. Моего отражения не было. Я догадался, что произошло. Пришлось выйти наружу и задрать голову к небу. Теперь мой внутренний взор, нераскрытое третье око, наблюдало ангелов. Они пикировали в ноги облаков. Стервятники не долетали до них. Моя любовь — тоже. Я интуитивно осознал, что должен провести обряд. Назвал его про себя «Убиение хрупкого меня» и принялся за приготовления. Сняв всю одежду, бросил ее на кочку поверх сколопендры: поедание болотной крысы. В мокрой, вздыбленной шерсти отдыхал свет той, которая не имеет своего света, но лишь отражает свет солнца. Маг обладает всем необходимым для магии, даже в отсутствии инструментария. Процесс — похож на дыхание. Все оболочки и коконы, вся кожа мира и любая шкура — рисунки по воздуху. Магия внутри и снаружи. Нет ничего, кроме нее. Меня окружал Король Ничего, он наблюдал, даже будучи с моим двойником на коленях. Я должен был выцедить магию, привыкнуть к лопаткам без корней крыльев (ни единого корешка!) и не утонуть, не пропасть в темных болотах. Убить двойника. А больше — ничего не должен был.

***

Тогда припомнилось, как в моем близнеце выделялись глаза. Живее, чем мои собственные. Наверное, оттого, что в них застряла душа. Иного объяснения найти я не мог. Во мне же, напротив, живо лишь тело: бестолковое, тщедушное, но еще послушное. Слияние, растворение. Неутомимое слово «симбиоз». Я лег под виноградную лозу, сконцентрировался на дыхании и запел без звука. Завибрировал ядром существа. Лич как-то говорил, что земля и кости, камни и жуки под камнями, а еще окаменелости и раковины, чувствительны к тишине, она вибрирует. На грани эха. Но — не доходя до настоящего мгновения. Это важный момент. «И помни, времени нет». Я просил улиток и прочих насекомых способствовать восстановлению моей любви к себе, любви, которая мне претила до остова костей, но была необходима для восстановления моей же любви к тому, кого я уже миллиарды лет любил всеми фибрами своего существа, еще до того, как меня слепили из частиц частиц. Мое сознание вспыхивало и гасло. Вспыхивало и гасло. Мерцание и — сопротивление против любования мерцанием. Строптивое отношение к волшебному и окончательному. Должно быть так самоощущали себя мертвецы, поднятые магией некроманта. Еще свежие: от синеющих тел белое не успело далеко катапультироваться. Я почувствовал, как по моему трицепсу, невысоко вверх, поднимается липкое чудище. Чудище явно брало начало из влажных почв: от его стороны разило прелым папоротником и корешками. От руки оно двинулось к ореолу соска, но, не доползая, свернуло к шее. В ключевой впадине собиралась, витающая вокруг, магия, но чудища интересовали только мои глаза. Оно источало слизь, и в ней плавал свет той, что не имеет собственного света, но лишь отражает свет солнца. Чудище заглянуло в черный кратер зрачка своими отростками, а затем ритуал начался. Корешкам моих крыльев предстояло сгнить на лопатках — от усилия не закрывать веки. Наблюдать магию бывает больнее всего, потому что пути ее неисповедимы. Чудовище пополняло свои ряды. Скоро вокруг моих кратеров, в количестве двух штук, собралась дюжина улиток. Прочие насекомые — включая знакомую сколопендру — ползали по моим мышцам и скудным жировым отложениям на ляжках и икрах. Зубы улиток — жернова, лоснящаяся брезгливая мельница — впивались в мои выпученные слезоточивые сферы. Видел Дьявол, видел мой непревзойденный Лич, через свое третье око, каких усилий стоило мне не закрывать веки!..

***

Я вернулся в Башню только на второй рассвет, хоть Башня и росла в одной минуте от виноградной лозы. Я словно стал воплощением улиток, которые выели мои глаза, пережевали тугую плоть. Кто знает, — хотя я догадываюсь наверняка — возможно, я оказался коронован в улиточьего принца. У меня почти никогда не было амбиций здорового мужчины и всегда проглядывало нечто женское. Улитка — гермафродит. Это облегчение — оказаться их избранным. Я плелся на ощупь, как проклятая принцесса. Если ее судьбой было пасть от укола веретена, то моим веретеном стал шпиль Башни. Графитный, геометрически выверенный и острый, как зуб моего палача. Они все еще были там. Дышали друг о друга. Я накинулся на двойника и принялся душить. Мы покатились по залу, взбивая своими спинами и задницами костяную пыль из ковровой дороги. Аромат мха, влажной древесины и косточек вишни, с гниющей рыбой, проистекал мне в ноздри. Что-то круглое и легкое упало на лоб и отскочило, покатилось прочь. Пузырь, догадался я. Какой же мой клон инфантильный! Почувствовав прилив сил, я злорадно захохотал: сделал усилие и укусил в нос самого себя. Когда тот взвизгнул от боли и дернулся назад, я уперся ладонями ему в брюшные мышцы, оценил, насколько они напряжены, но расхлябаны, а затем толкнул изо всех сил. Я повалил отражение и сел сверху, оседлал, как изможденную клячу. Победа была за мной, и я ощущал ее на подушечках пальцев и под ногтями, куда, то и дело, шелковистыми занозами, попадали волосы с головы двойника. Он совсем не расчесывался. И все же он очень инфантильный! Я услышал хрустальные, черно-бордовые шаги. Теперь нечто зловещее возвышалось позади меня. Бархатным голосом Лича — о, всеобъемлющее бездонное небо, усеянное всеми сотворенными и угасшими звездами! — оно сказало: — Тебя нет. Достаточно. Мои руки опали, как веревки, я смотрел на то, что некогда было мной… Хватал воздух ртом, как рыба, а в моих пустых, выскобленных глазницах зудели нарастающие органы. Все кончилось. Никого не стало или никого и не было. Не имело значения.

***

Я посмотрел в медное зеркало, оставленное графом вампиров. Отражение послушное, но не виноватое. Начало расчесываться. Затем, неторопливым шагом, я вернулся к трону и взобрался обратно на острые и такие привычные колени Лича. Я осторожно прислонил голову к его грудной клетке. Внутри, за ширмой мрака, тихонько напевали гарпии, шелестела розами изящная, исполинская гидра; это ее бока царапали сонные нетопыри (цеплялись за чешую, как за скалистые выступы); смеялись и обсуждали свой бал вампиры, а скелеты продолжали играть в шахматы. Однажды, я верну им недостающую фигуру… Большая и узкая ладонь Лича по-отцовски опустилась на мою макушку. Огладила. Где-то моего брата или сестру меняли на мешок пшеницы. Пусть мир делает, что хочет.