Послание

...Вспоминает, как это — жить. Пройти босиком по песку или искупаться в реке там, где она умеряет бег, прекращает сбивать путников с ног и, разлившись, движется медленно и лениво, точно сытая змея. Вэй Усяню нравится такая жизнь. Иногда они с Яблочком останавливаются на ночлег в гостиницах, но иногда он нарочно продолжает путь мимо городков и деревень дальше — до темноты, и ночует там, где найдется удобное место или застанут сумерки. Вэй Усянь живет жизнью обычного бродячего заклинателя. Живет так, как жил бы, поверни его жизнь совсем другим путем, не стань она сначала жизнью маленького сироты-бродяжки, а потом — жизнью молодого господина из ордена Цзян. И только одно вдруг огорчает его в те минуты, когда он позволяет себе окунуться в замысел жизни того, другого Вэй Усяня: а знал бы его Лань Чжань? Должно быть — да; ведь Лань Цижэнь откуда-то знал его мать. Должно быть — нет: проходил бы на больших охотах мимо, прекрасный и замкнутый, что твой небожитель. ...Умыться родниковой водой так рано поутру, что небо только начинает смутно голубеть в разрывах туч, и быть уже на каменном взлобье какой-нибудь горы, когда брызнет золотым и алым из-за горизонта. У рассвета — вкус приправы с имбирем и острым перцем, у заката — почему-то запах чернослива и высокогорного чая из страны южнее облаков. Яркий красный — сладкий как персик, а темно-темно-синий, цвет восточного края неба на закате, «чжаньлань» — тоже сладкий, как родниковая вода, от которой ломит зубы. А разве так было раньше? Не было. Тогда у Лань Чжаня не пробивался из-под обычного сандалового запаха аромат жасмина, и терпкого чая, и тающего льда, и локвы, и холодной родниковой воды. ...мелодия им не пахнет. В ней, конечно, есть привкус сладкой от холода воды, но поверх лежит аромат миндаля, лотоса, горьковатый дымный запах костра в тумане, а еще — выделанной кожи, и кедрового дерева, и латуни, и мяты. Она заставляет отчего-то вспоминать запах, остающийся на ладони от ножен Суйбяня, а потом — что в ордене Лань стараются не носить кожаную одежду и обувь. Когда Лань Чжаню случалось заботиться о его одежде, он не покупал для него кожаных наручей, но вместо этого предлагал обернуть запястья и предплечья длинной лентой из плотного шелка. «Он придумал ее для меня». Вначале, Вэй Усянь даже усмехается от неожиданности этой мысли — так, что выплескивает часть воды из походной кружки, куда только что бросил чайные листья. Лань Чжань придумал ее... Это было в пещере с отравленным озером, и Вэй Усянь тогда на самом деле, почти всерьез опасался, что умирает. (После того он несколько раз чувствовал себя гораздо хуже, чем тогда, но не умер, а потом умер на самом деле, и это оказалось еще хуже). Вдруг тогда этот совсем невозможный Лань спел ему песню так, чтобы она оказалась совсем для него? И сочинил для него? И как бы это вот прямо сейчас проверить? У него даже в руках начинается зуд — сыграть бы от начала и до конца, и теперь уже до конца распробовать. И, распробовав, все-таки добраться до Облачных Глубин — и спросить у невозможного Ланя прямо — так ли. (И как она все-таки называется, и надо ли было так о ее названии молчать, но это уже потом). И пусть ответит прямо: ведь это для Лань Чжаня как будто наилучший выход — молчать. Когда он трезвый. Конечно. Пьяный Лань Чжань краденых петухов дарит, и от них ответов тоже не добиться. Сам он раньше думал, что словами можно сказать всё, что угодно. Теперь знает — не всё. *** Он играет мелодию на следующий день в подходящем месте. В тот, самый первый раз своды пещеры не дали ей толком развернуться и взлететь, а теперь она парит над головой, точно воздушный змей, и впервые, по обычаю заклинателей-музыкантов, он добавляет к мелодии толику правильной духовной силы, думая мельком — можно ли ту, давнюю его жизнь считать действительно прошлой во всех смыслах, или нет. И если да — то можно ли вечное обещание всех безнадежно разлученных возлюбленных — встретиться в следующей жизни — считать достоверно сбывшимся хотя бы раз в истории? Возлюбленных? Возлюбленных?! Он повторяет. Вслух. И — садится прямо на землю, хохоча и почти плача: ведь это — мелодия-послание, какие бывают в ходу у кланов, не чуждых музыкальному заклинательству. И ведь истории, в которых какой-нибудь молодой господин из клана Фань или Ду сочинил для своей отрады такую музыку, что, исполнив ее, та услышала слова любви, сказанные ей на ухо его голосом, Вэй Усянь считал очень большим и очень художественным преувеличением. Не голос. Отношение. Интерес. Радость. Желание. Ох, Лань Чжань! Глупо до невозможности, ведь заклинать музыкой Вэй Усянь начал, когда уже никак не смог бы получить послание; а до того — и непонятно даже, какая неведомая сила могла бы заставить его найти старую учебную флейту, да еще и играть как должно. — Лань ведь. Чжань. — Говорит Вэй Усянь сосенке, под которой сел, где стоял — и даже руками разводит. — Такой вот, чтоб его, Лань. — И решительно поворачивает к Облачным Глубинам. А после вновь отпускает мелодию в высоту — ало-золотым сигнальным змеем, и в дне пути до Облачных Глубин та парит над водопадами и дрожит нитью у губ. И господин верховный заклинатель вроде бы никак не должен услышать и прийти. Но слышит. И приходит. И Вэй Усянь не готов, что его вот так назовут по имени посреди безлюдья, над пропастью, и хоть воздух чист и свеж, и скалы совсем другие, но во рту вдруг вкус собственных слез, крови и пепла — и только не спиной к обрыву, нет-нет! — и отчего-то снова больно и тяжело дышать. Он стискивает флейту до ломоты в пальцах. Вдыхает и выдыхает ровно, не закрывая глаз, чтобы видеть дрожащие над водопадом радуги. То — останется с ним навсегда, ничего не поделаешь. Но и это — тоже. — Вэй Ин! — зовут его вновь. И он, обернувшись, делает шаг от обрыва, улыбаясь по-настоящему облегченно и радостно. И даже думает несколько мгновений — а что сказать-то вообще, надо ли что-нибудь говорить, а потом просто хватает этого, чтоб его, Ланя за плечи и говорит первое, что пришло в голову: — Смог правильно сыграть, Лань Чжань. И целует — целясь прямо в губы, но потом, вдруг засомневавшись, отклоняется в сторону, клюет Лань Чжаня носом в скулу, и губами в уголок губ. Тот стоит, замерев, будто его заморозили на месте, и даже, кажется, не дышит. — Тогда так было, — говорит Вэй Усянь, поднимая перед ним Чэньцин, и даже руками слегка разводит. — А сейчас как, Лань Чжань? И успевает вокруг обойти, и даже вопросительно заглянуть Лань Чжаню в лицо, прежде чем тот отмирает: Не то чтобы он сердился на Мо Сюаньюя, что тот не подрос хотя бы еще немножко, или хотя бы не совершенствовался чуть усерднее, — чтобы ритуалу, изменяющему тело по образцу и подобию прежнего, хватило запасов силы на изменения посерьезней, чем получились. От добра не ищут добра — он даже поставил в храме предков семьи Мо поминальную табличку, наплетя новым обитателям дома — каким-то дальним родственникам госпожи Мо — что-то о бродячем заклинателе Сюаньюе и о его почти героической гибели. И всё-таки… И всё-таки, неплохо было бы быть повыше. — Многое произошло, — туманно говорит невозможный Лань. И все на этом. Лучше бы уж петуха подарил, что ли. — Ну Лань Чжань, — укоризненно говорит Вэй Усянь, — почему ты мне сразу не сказал, что это послание? Зачем ты надо мной так смеешься? Почему ты еще тогда... «Почему ты, чтоб тебя снова сто раз, такой Лань?» Он снова обходит Лань Чжаня кругом. — А еще может скажешь чего? Скажи что-нибудь. Ну или уж сделай! И Лань Чжань делает. И губы у него, оказывается, цепкие и пахнут родниковой водой и локвами — и руки как-то так привычно обхватывают за плечи прямо поверх локтей, что те оказываются плотно прижаты к телу. — Эй, — говорит он, задохнувшись, когда поцелуй прерывается, подергивая руками. — Я тоже хочу тебя обнять. На мгновение ему кажется, что Лань Чжань злорадно усмехается где-то в глубине глаз, и объятие разжимает… как-то неохотно. Не быстро. «Он что — нарочно?» И тогда Вэй Усянь переплетает пальцы в замок позади его шеи, путаясь в волосах (наверняка за пятнадцать лет и правда не стриг ни разу), заставляет того склонить голову (сапоги на высокой подошве!) и целует сам, старательно повторяя то, о чем рассказывал по вечерам в общей комнате старших адептов (не то чтобы тринадцатилетнего Вэй Ина туда приглашали, но он все равно как-то просачивался) Цзян Иньшань. И, кажется, получается правильно, потому что глаза у Лань Чжаня становятся совсем прозрачные и даже слегка не такие непроницаемые, а, скорее, слегка затуманенные. И они целуются еще раз. И еще. После пятого — или всё-таки шестого? — поцелуя Лань Чжань слегка отстраняет его, а то бы Вэй Усянь так и не перестал его целовать где-нибудь до завтрашнего утра, а может быть, и до послезавтрашнего. — Идем, — говорит он, а потом (Вэй Усянь все-таки немного научился различать его интонации) — добавляет неуверенно и с надеждой: — Вэй Ин погостит в Облачных Глубинах? Вэй Ин кивает с готовностью. Он мог бы сказать, что останется в Облачных Глубинах (надолго! насовсем! пока Лань Чжань не выгонит!), но понятия не имеет, будет ли кто-нибудь, кроме Лань Чжаня, терпеть Старейшину Илина, вернувшегося в Облачные Глубины «навсегда». Поэтому он просто кивает, улыбается во весь рот и отправляется ловить своего отвратительного осла, который убрел по краю пропасти уже довольно далеко (и в совсем ненужную сторону!). Спасибо уже и на том, что Яблочко слишком умен, чтобы с этого края упасть. *** Опускающийся вечер пахнет сосновой хвоей — по-настоящему, и чем-то вроде спелых личи — в странном воображении, доставшемся Вэй Усяню от молодого господина Мо. К вечеру холодает, но пока еще совсем не то время, в которое приходится искать убежища, чтобы не замерзнуть насмерть. И план созревает сразу же, когда в лесу у тропы начинает маячить не хижина даже, а приподнятый над землей на сваях пол из бамбуковых жердей — и лишившийся прежней кровли скелет навеса, куда нужно настелить соломы или лапника. — Заночуем здесь, — говорит Вэй Усянь, и тянет Лань Чжаня и осла по направлению к площадке. Осел, как водится, упирается. Лань Чжань тоже упирается — словами: — Облачные Глубины совсем рядом, — говорит он. — Я знаю, — говорит Вэй Усянь. — Не хочу в Облачные Глубины. Сегодня не хочу. Когда он говорит это, то вряд ли может объяснить, почему. Но, таская лапник для постели и крыши и снабжая их талисманами непроницаемости, он понимает: здесь его место — дорожная стоянка бродячих заклинателей и прочих путешествующих. И если Лань Чжань проведет ночь с ним сначала здесь, в его доме, а не в своем, то может быть, когда-нибудь... — Зачем это? — заинтересованно спрашивает тот, когда Вэй Усянь лепит на край настила предмет своей гордости последних месяцев странствий. — От муравьев. Ну, то есть, от насекомых, Лань Чжань. Только он еще не доделанный. Лань Чжань недоверчиво хмыкает. — Он пока еще не просто отбрасывает насекомых за пределы круга, — поспешно объясняет Вэй Усянь, — но и крутит их там, на границе, если не отменить действие. Он неопределенно взмахивает рукой по спирали, показывая, как именно должны крутиться захваченные талисманом насекомые, глядя, как глаза Лань Чжаня наполняются странной, чуть раздраженной нежностью. — Запрещено мучить живые существа, — говорит он наконец. — Ну нет, — протестует Вэй Усянь, — кто сказал, что они мучаются? И вообще, а вдруг муравей тебе залезет в… ну, куда-нибудь в неподобающее место. У Лань Чжаня в неподобающем месте не должно быть… муравьев. Лань Чжань — это совершенство, небожитель, — думает Вэй Усянь, глядя, как тот расстилает на куче лапника одеяло и укладывает извлеченный из бездонного рукава теплый плотный плащ. Черный, вышитый у ворота и по краю капюшона тонкой красной нитью. Его собственный, неопределенного красновато-коричневого цвета, полученный в дар от очередных избавленных от напасти страдальцев, и вполовину не так хорош. — Ты его для меня купил? — не удержавшись, спрашивает он. — А как ты собирался меня найти? Лань Чжань вновь хмыкает, на сей раз утвердительно, и Вэй Усянь с мимолетной досадой думает, что надо бы проверить всю подаренную одежду — не спрятаны ли там поисковые нити. Впрочем… он же не собирается больше никуда уходить. Он больше никуда не уйдет без Лань Чжаня, потому что тот разгребет мусор, оставшийся после Цзинь Гуанъяо, и обязательно отделается от этой должности, которую на него водрузили глава Яо и ему подобные. А потом Лань Чжань будет странствовать, как привык, а Вэй Усянь будет странствовать с ним, и всё будет так хорошо, как никогда, и даже он не сможет придумать лучше. И он еще суетится, что-то поправляет и пристраивает, и заправляет под плащ выбившуюся колючую веточку, когда Лань Чжань берет его за плечи и разворачивает к себе лицом — и целует снова, и все руководства Цзян Иньшаня по сравнению с этим — детский рисунок цветка рядом с настоящим цветком. Во всяком случае, Цзян Иньшань точно ничего тогда не говорил о том, как встают дыбом все маленькие волоски на шее и на затылке — разом, и как сладко екает под ложечкой от того, как чужой язык проходится по изнанке нижней губы — с оттяжкой, с легким укусом. И как от укуса это еканье — как будто пустил меч в пике — валится куда-то в живот, на место отсутствующего пока Золотого Ядра, и как там становится тяжело и горячо — куда там обычному полудетскому возбуждению над весенними картинками (хотя тогда жизнь, казалось, состояла из мыслей о весенних утехах примерно на шестую часть в каждый час). Он тянется к поясу Лань Чжаня и постыдно запутывается пальцами во всех по очереди узлах, пока все четыре слоя одежд не повисают у того на плечах, распахнутые спереди. Среднее, нежно-голубое, почему-то и пахнет так же нежно — апельсиновым цветом, но кажется ему это или Лань Чжань пробовал новые духи (Лань Чжань! Духи!), разбираться уже совершенно некогда и незачем, потому что нужно щупать, гладить, трогать — раскрытыми ладонями, и тыльными сторонами ладоней, и костяшками пальцев, и пробовать на вкус. Когда Вэй Усянь проводит языком влажную полосу от места, где сходятся ребра, до пупка, и еще немного ниже — прямо по шелковистой полоске редких волосков, до самого края все еще завязанных (какое упущение!), хотя и приспущенных штанов, Лань Чжань коротко содрогается. — Приятно или щекотно? — спрашивает Вэй Усянь, разогнувшись и заглядывая в глаза — нарочно снизу вверх, — и, сразу же, нагнувшись, повторяет: — Так как? Лань Чжань недоуменно хлопает глазами, как будто сам не может решить, как ему (и что такое «щекотно» — с него сталось бы), а тем временем Вэй Усянь, окончательно решившись, стаскивает с него штаны. Не до конца, у лодыжек ткань собирается в складки, но Лань Чжань, как будто опомнившись, переступает через скомканные на полу штанины, стряхивает рукава с рук и, подхватив Вэй Усяня под спину, с определенной сноровкой укладывает его на готовую уже постель. Вэй Усянь жалеет о каждой из минут, которые он провел на руках Лань Чжаня в обмороке — по отдельности и вместе. И еще — бесстыдно разглядывает, пользуясь последними солнечными лучами, пробивающимися сквозь ветви сосен, мужской орган, нахально поднятый кверху, увлажненный по багровеющей от прилива крови головке каплей смазки, подрагивающий от сокращений мышц и (чтоб тебя, Лань Чжань, нельзя быть вообще везде одаренным сверх всякой меры!) даже слишком крупный, учитывая, как мужчины, предпочитающие свой пол, подходят к вопросу телесного единения. В голове так и крутятся разрозненные обрывки сведений об особых маслах (и для женщин тоже!), почерпнутых случайно то там, то тут, пока Лань Чжань освобождает его от рубахи и от штанов, методично откладывая каждый следующий предмет в сторону, а закончив, стаскивает с волос ленту. А потом — самыми чуть шероховатыми, щекотными кончиками пальцев задевая над ключицами — отводит в стороны упавшие на лицо пряди. И — казалось бы — ключицы по отношению к янскому корню находятся совсем в другой стороне тела — это как если бы в Ланьлине строили запруду, а наводнение случилось в Цинхэ, — но у него в глазах становится темно от возбуждения, и тяжесть прилившей крови кажется твердым и тяжелым булыжником — хоть орехи коли. Вэй Усянь непроизвольно протягивает руку, но пальцы смыкаются вовсе даже не на собственном мужском органе, а на корне Лань Чжаня (это же не нефритовый жезл, ни разу, а прямо-таки нефритовая дубинка!), и он проводит ладонью на пробу раз — и другой, а затем смыкает пальцы уже с уверенностью и двигает рукой — ритмично, обхватывая у головки чуть плотнее. А потом раскрывает глаза, чтобы оценить, какое же впечатление это произвело на Лань Чжаня (тихого, рваного выдоха явно недостаточно, чтобы составить полную картину!) Вот ведь — неплохо было бы сначала, еще до всего, снять с Лань Чжаня драгоценный гуань, но теперь руки заняты. По крайней мере, одна. Вот ведь… Почему-то сочетание ничем не прикрытого и удобно, идеально, совершенно прямо-таки, лежащего в руке мужского органа и идеально же закрепленного драгоценного убора (приличествующего настолько высокопоставленному господину даже в странствии) вместе с ровно-ровно лежащей над бровями, как только что с утра повязанной налобной лентой, кажется Вэй Усяню настолько невероятно, невозможно смешным, что предательское хихиканье вырывается из горла само, как пар из закрытого крышкой котелка, и он утыкается носом Лань Чжаню в плечо, чтобы заглушить звук. И — другой рукой — обнимает за плечи, притягивает к себе, ощущая кожей предплечья старые шрамы и линию выступающих позвонков. Проводит ладонью над лопатками. На это Лань Чжань встряхивает головой и ведет раскрытой рукой по янскому корню — снизу вверх, плавно перемещаясь от бугорков в основании ладони до подушечек пальцев. Это еще не удовольствие, что облегчило бы возбуждение, от которого почти больно, но дразнящее обещание его. Вэй Усянь в отместку прикусывает ему кожу между плечом и шеей и ускоряет движения, чтобы невозможный Лань попросту поперхнулся воздухом и, наконец, принялся за него всерьез. И тот принимается — и еще и поглаживает другой ладонью между разведенных ног, слегка сжимая мошонку при движении вперед, и задевая чувствительное место у основания позвоночника: если бы у Вэй Усяня была шерсть, она встала бы немедленно дыбом, но шерсти у него нет, и воздуха почему-то не хватает — вдыхается и выдыхается он маленькими порциями и с коротким всхлипом. И главное — не терять ту долю сосредоточения, которая нужна, чтобы ровно и быстро водить рукой, а то Лань Чжаню не хватит, а ему непременно должно хватить. А потом — в одно ослепительное мгновение — раскаленное удовольствие расплескивается внутри него, брызжет в разные стороны, растекается по венам, тугой волной ударяет в голову, отчего та запрокидывается сама — и даже пальцы на ногах поджимаются от прокатывающейся по телу этой горячей волны. — Ох, Лань Чжань, — говорит он, старательно не упуская ритма и стараясь не дергать бестолково рукой в разные стороны, несмотря на то, что тело кажется тяжелым и расслабленным, а движения утрачивают стройность. — Почему ты молчал, как нужно сыграть, а? — Играть нужно так, — отвечает тот, и Вэй Усянь вначале не понимает, а потом переспрашивает, слегка ускоряя движения: — Так? — и довольно выдыхает, когда Лань Чжань с коротким стоном утыкается ему в плечо — со влажной от пота спиной, содрогающимися бедрами и с гуанем верховного заклинателя на голове. Ужасающее сочетание. Его, Вэй Усяня, собственный ужасающий невозможный Лань. Он вытирает выпачканную семенем руку о старый бурый плащ, полой проходится по животу, на который попали брызги: обязательно нужно спросить, как сам Лань Чжань умудрился не испачкаться (в ордене Лань ведь не наказывают — надеется он — за пятна на белье?). Потом он опрокидывает Лань Чжаня на спину (тот послушно опрокидывается) и падает сверху, облапливает и облепляет, переплетясь ногами, и, пристроив голову на груди у Лань Чжаня, слушает гулкие и ровные удары сердца. — Вэй Ин, — говорит тот укоризненно. — Не слезу, — сообщает он в ответ удовлетворенно, бодая Лань Чжаня в грудь лбом. — Буду спать так. Мне тепло и удобно. И чувствует, как их обоих накрывают сверху плащом –— его, между прочим, новым плащом: свежая шерстяная ткань слегка колется. ...И, по правде говоря, все, кому придет в голову что-то там не одобрить, могут заранее отправиться куда-нибудь в... Цишань и утопиться там в огненном озере. Любом. На выбор. Выслушать их ценную точку зрения Вэй Усянь сможет и после. Но уже заранее предпочел не выслушивать.