больше, чем всё

И бессловесна почти любовь: Лишь бы крови твоей напиться. Готфрид Бенн «Угроза»

Кей, вероятно, никогда не чувствовал себя настолько выбитым из колеи, готовя еду. Он даже не знает, почему вызвался — ну, то есть знает: это была последняя попытка взять часть усилий на себя, — можно было просто заказать, но лучше уж сделать что-нибудь самому. Хотя периодически накатывает тревожность, замедляя руку и странным образом прерывая заученные движения, когда надо сбросить обрезки с разделочной доски. Он рад, что выгнал Тецуро с кухни: было бы неправильно поощрять его попытки помочь, когда ему следует только отдыхать. Хотя Кей знает: тот все равно не отдыхает. Работает, как будто даже сейчас хочет что-то доказать. Руки, как всегда, проворно строчат на клавиатуре, но глаза за стеклами очков для чтения кажутся немного старше, как перед полетом или дедлайном. Это заставляет Кея чувствовать… едва ли он сможет это выразить и поэтому удваивает усилия у плиты, ведь нет ничего более честного, чем желание быть полезным. Ужин легкий, учитывая, что Тецуро может потом вернуть все обратно. То, что это вообще надо учитывать, пугает Кея, а Тецуро забавляет, или он прикидывается. — Очаровательно, — говорит он, когда Кей разливает суп, прозрачный, но питательный и, да, полезный. — Как раньше, знаешь, когда мы не разрешали Льву есть мясо перед вечеринкой. После того, как… — Спасибо, я помню, — перебивает Кей. Садится напротив и подталкивает ближе уже налитый стакан сока. — Ты принимал утром лекарства? Тецуро закатывает глаза, снимает наконец очки и отодвигает ноутбук. — Да, заботливый ты мой. Я не собираюсь умирать по какой бы то ни было из причин, по которым, ты думаешь, я умру. Нет, не собирается. Но когда Кей наблюдает, как он покорно ест суп, в груди снова появляется болезненная пульсация, не особо тягостная, но и не приятная — просто тревожная. Настолько, что заставляет задуматься, получится ли из этого вообще что-то хорошее, должен ли он довериться чутью, которое говорит ему… что бы оно ни говорило. Стоит только вспомнить, сколько раз с девятнадцати лет ему приходилось натягивать поводок. Сколько раз он останавливался, едва уловив этот чужеродный нервный импульс, и говорил себе: нет, это не ты, ты не знаешь, кто это, но это не ты. Из-за того, что он всегда был прав, сдерживая себя, стало удобно думать, будто животное внутри него ошибается. Оно не плохое, наверное, но судит неправильно — заблуждается. Однако игнорировать его сейчас, попутно пытаясь усмирить, настолько непоследовательно, что Кей сам себя ставит в тупик. Тецуро знает. Он то и дело поднимает глаза, проницательные и понимающие, но ничего не говорит — в конце концов, теперь уже нечего сказать, все возможные комбинации озарений исчерпаны. Ни один из них не может придумать ничего нового, лишь вернуться к старому и помнить, что нет неправильного решения, только то, которое они принимают и с которым живут. — Хорошо получилось, — наконец говорит Тецуро и улыбается. — Суп. Спасибо. — Я рад, — отвечает Кей дрогнувшим голосом.

☾

(Ранее на неделе Хината прислал сообщение, которое Кей прочел уже не раз, хоть и стыдится признаться в этом. Оно даже начинается обычно: та же банальность, которую говорили все, — что-то о том, как все будет потрясающе. «В смысле, не говори мне, как это происходит на самом деле, а то я тебя прикончу. Лучше скажи, как будешь чувствовать себя после».)

☾

На самом деле, все началось c Дайшо Сугуру, и хотя позже оказывается, что Кей был неправ, тогда он был уверен, что инцидент недостоин зала славы. Если верить Бокуто, самой смешной побочкой всего этого стал тот раз, когда Кей с Тецуро были почти готовы при всех перегрызть друг другу глотки, выясняя, кому платить за ужин на первом свидании. А Акааши всегда настаивал, что почетное место в зале славы, посвященном отношениям альфы с альфой, должен занять грипп-гейт. В тот день он стал свидетелем того, как заболевший Тецуро открыто оскалил зубы и зарычал на Кея, пытавшегося обтереть его влажным полотенцем. Кей тоже не остался в долгу, и Акааши буквально пришлось стать живым щитом, чтобы Кей не убил своего беспомощного бойфренда. Кей сомневается, что сегодняшний вечер достоин присоединиться к тем случаям, по двум причинам. Первая — потому что ни Бокуто, ни Акааши в баре не было, и это шоу они пропустили. Но так как инцидент все же имел место, Кей не сомневается, что как-нибудь в будущем он обязательно всплывет в разговоре, например, за ужином. После того первого свидания они прожили шесть лет и научились вести себя более сдержанно, а полчаса назад Кей явно не сдержался. В его защиту говорит тот факт, что Дайшо буквально висел на Тецуро всем своим существом. Хотя в защиту Дайшо стоит сказать, что не было ни брачной метки, ни смешанного запаха, а значит, и возможности узнать, что Тецуро занят, не говоря уже о том, что знак «занято» над его головой включен другим альфой. (Опять же, в защиту Кея: тот, кто ничего этого не знает о Тецуро, вообще не должен с ним разговаривать. Даже если вы знакомы со школы). Вторая причина, по которой этот вечер не займет место в зале славы: не было ничего смешного, совсем. Ни в темной ярости, всколыхнувшейся внутри при виде того, с какой беззаботностью Тецуро поддерживал Дайшо. Ни в том, что Кей, ни секунды не задумавшись, чтобы пересмотреть свое решение, на полуслове прервал разговор, прошел к стойке и встал там самой бешеной противоположностью самообладания. И, определенно, не в том, как он пытался сдержать рычание, а оно так и пульсировало под ушами. Он не помнит, что говорил, но бармен — конечно, бета — взглянул на него пронзительно и трезво, а Дайшо, вскинув руки, отскочил с растерянным смехом. И Тецуро перед тем, как с успокаивающей и предостерегающей улыбкой обнял Кея за талию, выглядел совершенно шокированным. Конечно, он сразу же овладел собой. Из них двоих Кей всегда острее реагировал на собственную биологию и потому невольно сильнее проявлял ее. Тецуро же принимал ее смеясь и всегда свободнее толковал понятие «альфа». И, в конце концов, именно это позволило ему сблизиться с Кеем несколько лет назад, несмотря на возникшие впоследствии препятствия. И вот, полчаса спустя Тецуро уже решил, что это было ужасно весело. Напряжение в машине одностороннее; он то и дело лениво поглядывает на Кея, останавливаясь на светофоре, и всякий раз начинает хохотать, упираясь лбом в руль. — Не, ну ладно бы кто другой, — говорит он. — Но Дайшо! Да Дайшо скорее сдохнет, чем будет со мной трахаться, малыш. — Я бы объяснил, насколько неправильно ты реагируешь, но даже не знаю, с чего начать, — сухо отвечает Кей. Он и правда не знает. Не знает, как извиниться, как объяснить Тецуро, что это не смешно, хотя, возможно, тот и сам понимает. Его смех, вероятно, означает прощение, но Кей не хочет прощения. Это непростительно, неважно, альфа он или омега. Кровь вскипела слишком быстро; будь у него еще секунда — и он бы сам себя одернул. Но даже если бы Тецуро был омегой, нельзя так себя вести. Кей уважает его открытость, общительность и тактильность со всеми без разбору не потому, что тот — альфа, а потому что, прежде всего, Тецуро — самостоятельная личность. Но как бы все обстояло, если бы тот был омегой? Разве ревность была бы более обоснованна? — Кей, — говорит Тецуро, на этот раз серьезно. — Прекрати. Это был не ты… — Я. — Ты не хотел, чтобы это был ты. — Не имеет значения. Поверь, я бы тоже хотел разделять эти две сущности. Кей скорее чувствует, чем видит, как Тецуро сжимает зубы. — Что ж, не повезло, потому что я понимаю разницу. И ты знаешь, я бы не колеблясь порвал тебя на британский флаг, если бы думал, что ты решил устроить скандал. Никто так не считал. Альфа или нет, неважно. Он говорит о себе. Неважно, альфа или нет. — Нет, конечно, они так не считали, — говорит Кей. — Потому что в основе всего лежит понимание, что я должен позволить тебе самостоятельно решать, как себя вести. Потому что кто бы ты ни был, я все еще… Это нелепо. Будто ему восемнадцать и он повторяет основы, ступая в мир, которого еще не знает, хотя жил параллельно с ним. Конечно, это говорит адреналин, конечно, такого не случалось уже очень давно, но Кей может поклясться, что никогда не чувствовал себя таким потерянным. — Да, — говорит Тецуро. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? Ты ревновал. Со всеми бывает. Просто твой глупый гребанный волк опередил твое сознание. Что, если бы ты был бетой, напился и психанул? Разве это было бы лучше? — И что дальше? А если я потеряю голову во время гона? — Неправильная аналогия, — голос Тецуро звучит все еще шутливо, но уже резче. — Не провоцируй меня. Пристыженный, Кей сердито смотрит на город за окном. Осень в худшем своем мокром проявлении: мертвые листья свисают с деревьев, разводят слякоть на тротуарах. Ладони влажные от прохладного воздуха в машине и из-за того, что Тецуро отчитал его, пусть и мягко. Именно тогда он впервые представляет это. Хотя Тецуро уже как-то спрашивал, Кей не хотел задумываться, от одной мысли наполняясь тревожным волнением. Но теперь он впервые чувствует — не беспокойство, а ясность. Может, это адреналин, может, глупый гребанный волк еще не склонил голову. Что бы ни было, Кей вздыхает, прислоняется лбом к холодному стеклу и представляет, как вонзает клыки в шею Тецуро. И, естественно, Тецуро сразу чувствует, как запах в машине превращается из цветения в пламя. — Кей? Мы что, сейчас устроим что-то очень яростное и страстное? — Нет, — отвечает Кей. — Паркуй машину. И Тецуро, дразнясь, запрокидывает голову и притворяется, что воет.

☾

Но к этой мысли Кей возвращается только месяц спустя. Мозг настолько занят ей, что он забывает, как скоро у Тецуро начнется гон, пока не просыпается одним воскресным утром с иссушающим горло запахом папируса, заполнившим спальню. Взгляд на балкон это подтверждает: стулья и стол, обычно загромождающие крошечное пространство, уступили место коврику, на котором Тецуро в позе собаки мордой вниз ловит голой кожей прохладные прикосновения хилого зимнего солнца. Кея передергивает от одного его вида, но Тецуро, должно быть, тепло. Как и с любым другим проявлением сущности альфы, гон дается ему куда легче, чем Кею. Два дня перегрева, которые он с легкостью преодолевает, пропотев (в отличие от Кея, который готов собственной матери откусить голову, если она дважды напишет ему в первый день), потом еще один, когда проявляется что-то похожее на настоящий гон, и четвертый день, посвященный ваннам и компрессам для ноющих мышц. К утру пятого Тецуро уже возвращается к привычной рутине, сыто проспав перед этим не меньше двенадцати часов. Кей его ненавидит. — Доброе утро, — говорит Тецуро, подловив его, и так старательно выгибает спину, словно задался целью продемонстрировать, как сильно он заслуживает быть оттраханным, а вовсе не наоборот. — Я знаю, ты проснулся. — Конечно, знает. Во время гона Тецуро чует Кея через несколько комнат. Кей закатывает глаза и нашаривает очки. Умывается в примыкающей ванной и, намеренно задернув шторы — Тецуро издает протестующий вопль, — тащится в кухню. Тупо смотрит на холодильник, потом открывает его, достает фрукты, молоко и, конечно, почти пустую бутылку сиропа юзу; надо будет купить новую после этого раунда. В свете, падающем из окна, сироп сияет желтым и липким, и на секунду утро кажется таким неподвижным и предсказуемым, что Кея накрывает иррациональной тоской. Это и правда нелепо, все это. Их все устраивает. Когда они с Тецуро впервые переспали, все было идеально. Послезавтра, когда Кей будет плавить лед на груди Тецуро, а сам — насаживаться на его член, все будет идеально. Случившееся месяц назад было аномалией, которая напугала его так, что он никогда не позволит этому повториться. А Тецуро, со своей стороны, никогда не был ревнив. Первое, что они обсудили, когда решили больше не встречаться с другими: Тецуро не ревнив и не сможет быть с тем, кто позволит себе такое поведение и захочет ограничить его общение с другими. И не потому, что это задевает его самолюбие альфы. «И все же ты встречаешься с альфой, — поддел его Кей. — Что, если в глубине души я ревнив? Не из-за особенностей личности, а потому что генетически…» «Но ты же не такой, — оборвал его Тецуро, резко и невесело. — Стал бы ты ревновать, будь я омегой?» «Нет, — быстро ответил Кей. — Конечно, нет». Сироп юзу почти закончился. Когда он наливает глоток в любимую стопку Тецуро — что-то резное и узорчатое, привезенное Бокуто из-за границы, — остается еще один, последний. Кей ставит бутылку на середину стола как напоминание и еле слышно приветствует Тецуро, который вприпрыжку появляется на кухне: все еще без футболки, с мокрой головой, вероятно, после того, как сунул ее под кран. Сигналит будильник, поставленный на выходной, и Кей смахивает уведомление; Тецуро прислоняется к стойке, берет стопку и опрокидывает в себя. С души воротит, как и в первый раз, когда Кей застал его за этим; Тецуро тогда смущенно извинился. В той тесной кухоньке пять лет назад его смущение застало Кея врасплох, поэтому он отреагировал спокойно, напомнив, что необычные вкусовые пристрастия во время гона ни для кого не новость. Но это было пять лет назад. Теперь Кей гораздо более эмоционально проявляет свое отвращение, и сегодня — не исключение. В конце концов, это уже ритуал: сморщить нос и содрогнуться, преувеличив свою реакцию лишь для того, чтобы Тецуро ее заметил. Тецуро показывает средний палец; голова все еще откинута назад, кадык двигается, пропуская в горло густой как мед сироп. Капля блестит на верхней губе. Он так хорошо пахнет, а кухня такая неподвижная и желтая. Стопка смехотворна и она лежит в верхнем ящике все четыре года, пока они живут здесь. И все же, Кей может думать лишь о том, есть ли за этим что-то большее, более высокий уровень бытия. Не счастье, которое у них тоже есть, но что-то… что-то большее. Еще больше удовлетворения, возможно. Просто больше. Чуть больше, чем достаточно. — Тецуро, — отрешенно начинает Кей. Тот издает вопросительный звук, с тихим стуком опускает стопку на стол. — Я… «Хочу, чтобы мы поженились. Хочу стать твоим партнером. Хочу отмотать время назад и все-таки врезать Дайшо, просто чтобы увидеть, как ты поступишь». — Я подумал… — Ооо, люблю, когда ты это делаешь. Продолжай. — Замолчи, — улыбка все равно против воли крадется по губам, и Кей душит ее прежде, чем она превратится в неловкий смех «господи, что я делаю?». — Неважно. Но поздно; Тецуро уже стоит вплотную, прижимая его к обеденному столику, так что локтем Кей едва не сносит бутылку с сиропом. Вблизи Тецуро пахнет еще слаще, чем когда-либо, его улыбка приглашающая, разнеженная, как и его поведение в эти неспешные восхитительные дни. У Кея гон проходит пылко и бесхитростно; у Тецуро — лениво, любвеобильно и чертовски развратно. Часы тянутся бесконечно; уборка занимает вечность. — Нет, скажи, — бормочет он, убирая волосы со лба Кея, и слегка царапает ногтем висок. — Что у тебя на уме? Бесполезно. Когда есть юзу, утренний свет и обнаженная кожа Тецуро, открытая для прикосновений, что-то настолько зыбкое, как будущее, не подлежит обсуждению. Вместо этого Кей целует Тецуро, проникает языком в рот, слизывая остатки его нелепых вкусовых пристрастий. «Позже», подразумевает он и снова тянется к нему.

☾

Однажды они пытались, два года назад. И только метки запахом. Вряд ли Кей когда-нибудь забудет тот первый раз: как сам воздух словно бы изменил текстуру, прежде чем изменился запах, превратившись из засушливого во что-то настолько влажное, будто вот-вот прольется дождем. Он сделал не больше десяти вдохов этого навязчивого воспоминания о цветах, зажатых между страницами — охапке цветов меж тысяч страниц, — а потом запах проник из носа в уши и дальше, в глотку, гуще дыма и такой же текучий. Возможно, захлебнуться в нем было бы прекрасно, но он и правда захлебнулся. Достаточно громко, чтобы Тецуро отпрянул раньше, чем Кей сам оттолкнул его, — тяжело дыша приоткрытым ртом, словно все еще терзал шею Кея. «Нет», — выдохнул Кей. Это был первый раз, когда они пытались пометить друг друга, но далеко не первый, когда он задумался, как они вообще смогут понять, почему что-то пошло не так, почему их запахи уже смешивались вместо того, чтобы наслаиваться. Насколько проще было бы рассчитать совместимость, если бы физиология была на их стороне. «Прости. Нет. Мне жаль. Мне нечем дышать. Я не привык…» Он не привык к другим запахам — смешанным или наложенным — на себе. Только не на себе. В конце концов, он так долго жил с одной-единственной, отдельной, резонирующей нотой. Это могло стать концом всего; возможно, поэтому они ждали целых четыре года, прежде чем рискнуть. Могло, но не стало. Потому что Кей сказал «нет», и Тецуро мгновенно соскочил с кровати — без майки, в старых пижамных штанах с растянутой резинкой, съехавшей на бедрах, — с раскрытыми ладонями, в которых ничего не было, никакой угрозы. Потому что, если бы Кей попросил, он бы ушел, но Кей не попросил. И он не ушел. Вместо этого открыл окна, пока Кей раздевался, а через какое-то время проскользнул к нему в душ. И — нет, Кей не хотел остаться в душе один; дело было не в этом. И дело было не в том, что он не хотел Тецуро. Дело было в том, что они накосячили вместе, поэтому и убирали за собой тоже вместе. Руки Тецуро в его волосах, потом — на шее, мыльная пена, смывшая их загубленную близость. Это могло привести к разрыву. Не привело. Вместо этого они втирали нейтрализующие бальзамы в кожу друг друга, проходясь пальцами по венам и железам, на ночь замещая свои запахи чем-то мягким и нейтральным. Это позволило им заснуть вместе, так, чтобы ничто не мешало, особенно их тела.

☾

Наступает «позже», и наступает оно в самое неудобное время. Это только второй вечер, но когда Кей возвращается из магазина, вся квартира буквально пылает, папирус уступает место дымному ладану. За несколько лет можно было и привыкнуть, но от первого же вдоха сносит крышу; Кей закрывает глаза и на секунду прислоняется к двери, потом отталкивается плечами и направляется в кухню. С улыбкой, которой тот не заслуживает, ставит на стойку новый сироп, убирает яйца, дурацкое овсяное молоко для Тецуро и недельный запас фруктов. Выпивает два полных стакана воды, чтобы сбить кипение в груди, проливает часть на шею. Но к моменту, когда он доходит до спальни, футболка все равно пропитывается потом. Она липнет к коже, когда он в дверях стягивает свитер, вздрагивая от прохлады, проникшей в комнату через открытый балкон. Тецуро не чувствует холода; лежит на кровати полуголый, одеяла скомканы в ногах, подушки разбросаны. Он дремлет, и это объясняет, почему он не преследовал Кея на кухне, требуя прикосновения кожи к коже. Кей не возражает. На самом деле ему и самому не терпится снять мокрую футболку. Он усаживается на край кровати, щипает Тецуро за нос, стараясь не втягивать воздух слишком громко, хотя жаждет его запаха. Тецуро все равно просыпается, глубоко вздыхает, а затем раздражается. — Ты пахнешь другими, — ворчит он, даже когда берет Кея за руку и мокро целует в ладонь. Его губы пылают. — Не хочу трахать Ханамаки из Старбакса. — Я не был в Старбаксе, — врет Кей. Отнимает кисть, ведет по груди Тецуро, царапает ему живот, а потом проскальзывает под резинку трусов, аккуратно обхватывая его ладонью: все еще мягкий. И такой теплый, что хочется заглотить его, съесть целиком. — Почему так рано? Я хотел сегодня поговорить. Тецуро приподнимает бедра, снова закрывая глаза. — Ахх, не про тот стартап, в который хотел вложиться Бокуто? Обещаю, я его отговорю, только… стоп, стоп, от тебя пахнет… всеми альфами города вместе взятыми. Кей фыркает, но убирает руку. Вытирает ее о простыню — все равно стирать — потом проводит по раскрасневшемуся лицу Тецуро. — Хорошо, пойду приму душ. — Тецуро пытается игриво укусить его за пальцы. — Тише, тигр. Полчаса, поспи еще немного. Ему полезно. Ночь будет длинной, Кей это знает, поэтому старается не шуметь, когда выходит из душа, приносит из кухни воду и еду, мандарины и протеиновые батончики. Глухой шорох подноса по ночному столику будит Тецуро, и на этот раз он ничего не говорит, лишь не сводит с Кея глаз, пока тот отходит, чтобы закрыть балкон. Очень скоро станет жарко, но Кей терпеть не может открытые двери, особенно когда… он чувствует, как немигающие глаза Тецуро, будто лазерные лучи, прочерчивают дорожки тепла на спине — единственное время, когда тот напоминает хищника. Эту его сторону, безупречную в своих недостатках, может видеть только Кей. Он хочет быть единственным — кто насыщает этого хищника, а не видит. Неважно, как долго они учатся сосуществовать; он хочет, чтобы это происходило естественно, чтобы их тела понимали, искали только друг друга. Больше не хочет, чтобы мир видел их старания. Больше не хочет, чтобы Тецуро видел его старания, старания значить меньше, а делать больше. — Мне что, встать и самому подойти? — спрашивает Тецуро. Голос глубокий и низкий, и когда Кей оборачивается, в свете лампы Тецуро на миг кажется ему другим, кем-то, кому нельзя доверять. Новизна этого ощущения вызывает дрожь, и прежде, чем успевает осознать, Кей бросается к кровати, едва не спотыкаясь по пути, забирается на матрас, и Тецуро тут же хватает его за запястье, тянет на себя. Затаив дыхание, с покорностью жертвы, Кей поддается, становится коленями на постель по обе стороны от Тецуро, опускает бедра, пока их члены не соприкасаются сквозь белье, и от этого именно Тецуро на миг запрокидывает голову. Потом кладет горячие, раскаленные руки на бока Кея и через миг толкает его на матрас. — Хорошие новости, — шепчет Тецуро, придавливая его всем своим весом; Кей захлебывается вдохом, член уже наливается болезненной тяжестью, — хорошие новости в том, что, думаю, это продлится не больше обычных двенадцати часов. Плохие новости: время уже пошло. Это и правда необычно. Он стал ассоциировать циклы Тецуро с дневным светом, проникающим сквозь полузакрытые жалюзи, идеальными полосами солнца на золотистой коже, простынями, согретыми этим солнцем и их телами. Заниматься этим ночью кажется одновременно возвращением в прошлое и чем-то новым. Снова новым. — От заката до рассвета? — усмехается Кей, цепляет Тецуро пяткой под колено, осторожно проводит ногтями вниз по его спине, потом ладонями — вверх, собирая мурашки. — Как в старые времена? — Да ладно… ох, бля… в тех временах нет ничего старого. Мы все еще… в расцвете сил… Так и есть. И их все устраивает, а этого мало. Кею этого мало. Он хочет остаться в этом времени насовсем, да, в том самом, где он уже прожил с Тецуро полдесятка лет, и у них есть история, на которую оба могут ссылаться — но он хочет пережить это заново, то чувство несколько лет назад, когда все было новым, абсолютно все. Когда он думал, что никогда не найдет себе партнера, потому что никто не заставлял его кровь кипеть — до появления Тецуро. До наступления Тецуро. Когда жизнь была ошеломляющей, полной неожиданностей, бурной, потому что никогда раньше он не сражался с партнером как зверь, никогда не чувствовал член так глубоко внутри и не удерживал его часы напролет, никогда не думал, как это раскрепощает — быть с кем-то, чьи инстинкты не запрограммированы на страх в момент беззащитности, предавая любую концепцию личности. Когда всё было больше, чем всё. Нет. Кей видел Тецуро уязвимым и хочет больше. Он хочет снова чего-то непривычного, чего-то большего. Чего-то еще. Чего-то, что им только предстоит увидеть. И пережить вместе. — Кей? Ты здесь? Он открывает глаза, понимает, что в какой-то момент веки опустились, губы покалывает от странного онемения, а ногами он все еще обнимает Тецуро. Он словно бы задремал, но это не так, ведь в голосе Тецуро звенят нотки, говорящие, что тот сдерживается изо всех сил, а значит, он чувствует этот запах на Кее. Желание. Кей не может произнести эти слова: связь, партнер, мой. Лишь вплетает пальцы в волосы Тецуро и тянет, издавая звук, который, надеется, сойдет за подтверждение. Должно быть, сходит; Тецуро смотрит на него еще пару мгновений, потом снова целует, долго и горячо. Шепчет «ты знаешь, как меня остановить» и тянется за смазкой. Кей знает, как остановить его; не останавливает. Он уже подготовил себя, но Тецуро все равно проверяет, впиваясь зубами в его бедро так глубоко, насколько можно, не прокусив кожу, гладит его пальцами изнутри до тех пор, пока все тело Кея не превращается в дрожь. Когда он наконец входит сам, Кей издает звук, от которого краснеет, и даже Тецуро, сквозь туман возбуждения, озадаченно смеется. — Что это на тебя нашло? — спрашивает он и, даже хуже, останавливается. Никакие невнятные толчки и щипки со стороны Кея не заставят его двигаться, и это очень похоже на Тецуро: дразнить и себя, и Кея, хотя прямо сейчас секс необходим ему как воздух. Он продолжает: — Разве не у меня сейчас гон, а? Что ты от меня скрываешь? — Тецуро, — говорит Кей и применяет самое смертельное оружие в своем арсенале. — Пожалуйста. Срабатывает. Проникает в самый мозг Тецуро, Кей видит это по выражению его глаз, и движение возобновляется. На следующие полчаса Кей забывает о времени, потерявшись между неторопливым давлением члена Тецуро и его жарким дыханием на груди. Секс с ним редко бывает таким тягучим и сладким; они оба любят жестко и быстро, а злить друг друга — половина их прелюдии. Такова была данность с самого начала: стереотип об отношениях между альфами, призванный и претворенный в жизнь в их спальне, их гостиной и туалетах нескольких ресторанов; тогда у Тецуро был просто дар выносить Кею мозг как биологически, так и вербально. Порой хватало одного точного замечания в его адрес, и Кей, даже не задумавшись, было это намеренно или нет, подозрительно прищуривался, а Тецуро ему подмигивал. Они не особо изменились с тех пор, поэтому в том, как Тецуро замедляется в такие моменты, когда он должен быть скорее животным, чем человеком, есть странное очарование. Кей не раз задавался вопросом, говорит ли это больше о самом Тецуро или о его любви к Кею. Как бы то ни было, его самообладание восхищает. Его руки медлительны. И его оргазм — даже самый первый, самый мучительный, — это сплошная истома, а длинный гортанный стон смешивается с сигналом входящего сообщения на телефоне Кея. Кей не может подавить смех, пойманный врасплох этим глупым, семейным, интимным совпадением, хотя член вздрагивает от ощущения потока чужого семени внутри и узла Тецуро, давящего на вход. Кей обхватывает ствол ладонью — только держит, ему пока нельзя кончать, если он хочет продержаться еще — и бессильно отводит взгляд, когда Тецуро роняет голову на подушку, задыхаясь, не в силах больше поддерживать себя. Кею тяжело, но он не жалуется, лишь медленно и аккуратно переворачивается на бок, увлекая Тецуро за собой, пока они не ложатся лицом к лицу, вжимаясь плечами в матрас. Кей закидывает ногу Тецуро на бедро, тот прижимается лбом к плечу Кея. — Боже, — говорит Тецуро, голос звучит грубо, как всегда, когда Тецуро остается внутри Кея, и будет становиться только грубее, пока они ждут, когда спадет узел, пока Тецуро выжимает удовольствие до последней капли, только чтобы начать сначала. — Как же хорошо. Мне всегда так хорошо с тобой. Одна из самых важных вещей, которым он научил Кея, еще когда тот на пике цикла словно бы коченел и становился слишком подозрительным, ненавидел собственное тело за то, что оно продолжало жить своей жизнью, а сознание — за то, что не хотело супрессоров. «Отпусти, позволь этому произойти, — сказал он. — Ты не отпускаешь. Всегда сопротивляешься. Перестань бороться. — И через месяц снова, когда опускался на член Кея, будто ему это ничего не стоило, кончал вместе с ним и не терял голову, чего нельзя было сказать о Кее, который раньше никогда не проводил гон с партнером. — Позволь этому случиться. Дыши. Прочувствуй это. Может показаться, что это больше тебя, все нормально. Ты можешь это выдержать. Я могу это выдержать». «Ты можешь это выдержать». — Я хочу поговорить, — бормочет Кей в волосы Тецуро и вдыхает его острый, насыщенный аромат. — Можешь выслушать? Ты не обязан решать сегодня, — он сглатывает. — Или вообще. — Давай не будем сейчас о Бокуто… Кей коротко смеется. — Я не о Бокуто, кретин. Можешь выслушать или нет? Или отложим на потом? — Я слушаю. Извини, если мои звуковые эффекты порнозвезды будут тебя переби… — если бы Тецуро специально рассчитал время, смешнее не стало бы: его голос прерывается скомканным дрожащим стоном, и он прижимается к Кею, двигает бедрами, переживая прилив. Кей выдыхает, вздрагивает вместе с ним, закрывает глаза. Когда Тецуро снова успокаивается, он тоже собирается. Оставляет без внимания усталость и возбуждение, которые тяжело ворочаются внутри, гладит большим пальцем лопатку Тецуро, делает глубокий вдох. — Я хочу создать с тобой связь, — говорит он. — …что? Жар заливает Кею лицо. — Я… я сказал, что хочу создать связь. Снова тишина. Потом Тецуро отвечает, но очень странным голосом. — Это грязные разговорчики? Тогда я был бы признателен за демонстрацию… — Тецуро, я хочу создать связь, — сквозь зубы шипит Кей, и Тецуро замолкает, лежит неподвижно. — Я хочу укусить тебя. Хочу, чтобы ты укусил меня. — «Хочу, чтобы мы были всегда», шепчет сознание. — И я знаю, сейчас не лучшее время вываливать это на тебя… — Прижмись ртом к моей шее. У Кея сводит живот. — Ты не в себе. — Просто для вида, — говорит Тецуро. — Мы оба знаем стоп-слово. Кей закрывает глаза, утомление уступает место чему-то трепещущему, волнующему, обжигающему. Голос Тецуро звучит совсем иначе, и это не то, чего ждал Кей, говоря раньше «другое»; что-то сомнительное и теперь, произнесенное вслух, — пугающее. В конце концов, ему не нравится не знать, о чем думает Тецуро. Ему это не нравится. Сердце застряло в горле. — Кей, — зовет Тецуро, и сейчас его голос звучит как обычно. — Я хочу этого уже несколько лет. — Лет? — Кей резко отодвигается и шипит, когда движение меняет угол их бедер. Заглядывает Тецуро в глаза, покрасневшие от напряжения, но такие ясные. Он абсолютно вменяем. — Почему ты мне не говорил? Тецуро улыбается, почти жалобно. — Я упоминал. Ты не воспринял всерьез. Кей моргает, а потом пытается не захлебнуться словами. — Это… ты упоминал, может, пару раз! Это не… как я должен был понять, что ты и правда этого хочешь?! — А если бы я и правда хотел, ты сказал бы «да»? — Не знаю, но, по крайней мере, я бы знал! — это ему нравится еще меньше — знать, что он… каким-то образом обделял своего партнера, пренебрегал его желаниями. Кей прошел долгий путь с тех пор, как был таким непонятливым и… — Ты был… недоволен? А сам он недоволен? Означает ли желание большего автоматически, что он не счастлив? Не удовлетворен? Не сыт? Тецуро вздыхает. — Детка, я на самом краю получасовой волны оргазмов. Чем я могу быть недоволен? — Не строй из себя тупицу. Отвечай. — Не буду. Не оскорбляй нас обоих, думая, что я стал бы скрывать от тебя свое недовольство, или что ты бы не заметил, что я несчастлив. И не спорь со мной, когда в тебе мой член. — Я не спорю, — угрюмо отвечает Кей, но уступает. Они и правда спаяны друг с другом на ближайшие полчаса и — к добру или к худу — только что обнаружили, что оба хотят одного и того же. — Ты… что мне… Тецуро делает глубокий вдох. И подставляет шею. И — ох, Кей не ожидал, что его так шарахнет. Не думал, что это вообще на него подействует, но вот — сердце защемило, живот напрягся от одного вида. От того, как кончики волос, влажные от пота, темнеют на коже Тецуро, а тот просто обнажил ее, будто это так легко. Как будто так легко позволить Кею притвориться. Как будто в день, когда они это действительно сделают, будет тоже легко. Кей хочет быть достойным его бездумного доверия. Он тоже делает глубокий вдох — ладан поверх дымящихся листьев — и наклоняет голову. Прижимается открытым ртом к шее Тецуро. Ничто не могло подготовить его. К тому, как вскипела кровь, как сладко и горячо член прижался к животу Тецуро, как подскочил под губами пульс. Где-то в уголке сознания Кей смеется: привычка избегать прикосновений к шее впечаталась в них так глубоко, что этот поцелуй должен казаться абсурдом, но единственное, что приходит в голову: это правильно. Ново. Но правильно. Кажется правильным царапать резцами шею, так охотно открытую для них. Кажется правильным смыкать губы и как можно нежнее сжимать кожу зубами. Кажется правильным — новым и ошеломляющим, но правильным — что Тецуро, вместо того чтобы рычать и сопротивляться, издает звук настолько потрясенный, словно это ранит. Что он делает это снова и снова, когда Кей ласкает языком его горло. А сердце Кея бьется так сильно, что он не слышит ничего за шумом крови в ушах, пока Тецуро не сжимает руки на его бедрах до боли. — Я сейчас… я… Кей идет ва-банк, раскрывается, засасывает кожу. Тецуро забывает о словах, издает глубокий стон и проталкивает узел в Кея, снова кончая; вздымается волной и разбивается. Его губы — возле самого уха Кея, достаточно близко, чтобы уловить каждый нечленорадельный стон, превратившийся в вой. И хотя Кей знает, что позже, когда все будет болеть и саднить, пожалеет об этом, сейчас не может удержаться. Просовывает руку между ними, обхватывает член — прикосновение после долгого ожидания вырывает у него всхлип — и отчаянно дрочит. Каждый выдох на пылающую шею Тецуро заставляет их сердца биться быстрее; Тецуро проводит руками по его спине и прижимает их между лопаток, притягивает его так близко, так тесно, как только можно. — Давай, давай, — захлебывается он, оставляя беспорядочные поцелуи повсюду — на ухе Кея, на виске, на щеке. — Хочу чувствовать тебя… Кей хочет быть единственным. Кей единственный. Он единственный. Он в последний раз приникает к шее Тецуро и вдыхает его дикий запах. Тецуро всхлипывает, будто его ударили, и это все, что нужно Кею, чтобы кончить.

☾

Первый гон у Кея случился в девятнадцать, на год позже, чем обычно, если это вообще имеет значение. Он достаточно читал о первых симптомах, чтобы сразу распознать их, но успел накопить довольно ненависти к проявлению вторичного пола и опасений, чтобы игнорировать до последнего. То, что он был альфой, никого не удивило, особенно родных. У Кея были такие же шансы унаследовать бета-гены своего отца, как и его темные волосы и глаза: с матерью-альфой — почти нулевые. Три дня подряд он выпивал по литру молока за пять минут и едва не выблевывал его обратно. Потом принимал ледяной душ, и это в середине ноября. Наконец он написал единственному, кто был в состоянии понять и при этом никогда не видел его в подгузниках, а потому мог не давясь смехом поговорить о его репродуктивной системе: «как ты, черт возьми, выносишь это каждые три месяца». Свидетельством того, насколько плохо у него в тот момент работала голова, служило то, что Кей решил, будто Хината смеяться не станет. — Цукишима! — первым делом расхохотался он, когда Кей, десять секунд в ужасе протаращившись на телефон, наконец принял звонок. — Не пиши мне, когда держишь руку в трусах, бесстыдник! — Я не держу, — огрызнулся Кей. — А ты, дебил, вообще позвонил. Семь-восемь лет спустя он уже не помнит деталей разговора, который последовал за этим позорищем. Помнит лишь гору посуды в раковине, на которую смотрел со своего дивана, грубая обивка которого цепляла волоски на икрах и тем сводила с ума. Помнит, как голос Хинаты, звенящий и жизнерадостный, постепенно становился тише, а потом он перестал смеяться. — Серьезно, Цукишима, — сказал он так веско, как никогда раньше при личном общении. — Ты асексуал? То есть, даже если нет, ты же в курсе, что не обязан ввязываться в это? Ты не обязан мириться с этим. Мы можем записаться к… — Знаю, — перебил Кей немного громче, чем хотел, из-за накатившего глупого приступа благодарности. — Не думаю, что… Не знаю. Просто… это полный пиздец. — Иногда и правда дерьмово, — голос Хинаты снова повеселел. — Тебе все равно необязательно принимать решение прямо сейчас. Просто… я дам тебе телефон врача Кенмы, окей? Чтобы не пришлось обращаться к врачу твоего брата, например. Или к моему. Вдруг он тебе про меня расскажет чего. Знаю, они дают клятву и все такое, но все же. Это вырвало у Кея невольный смешок. — Заткнись. Бесстыдник. — Сам бесстыдник. Все, можешь дальше заниматься своими бесстыжими делишками.

☾

— Альфы не создают связь между собой, — прямо говорит Яку, а потом оборачивается к Тецуро, вскинув бровь, словно говоря «ты что, за этим пришел?» — Альфы обычно не создают связь, — поправляет Тецуро, тоже вскинув бровь. — Альфы обычно не делают ничего из того, что делаем мы, так что не вижу проблемы. Яку закатывает глаза, снимает очки и откладывает их. Он сразу становится меньше похож на дежурного врача и больше — на недовольного друга, к которому после трех кружек пива они все обращаются за крайне профессиональной консультацией на тему секса. Кей невольно расслабляется; им очень повезло, что их врач — один из лучших друзей Тецуро, но годы осуждения и неловких объяснений с другими доброжелательными, но навязчивыми докторами приучили его быть начеку при виде белого халата. — Ты знаешь, что это не одно и то же, — наконец говорит Яку. — Есть разница между сопротивлением нормам и попыткой буквально инициировать процесс, для которого ваши тела на самом деле не были созданы. Организм может просто притвориться, что ничего не произошло, и тогда попытка пропадет втуне, и это в лучшем случае. — А в худшем? — спрашивает Кей. Взгляд Яку немного смягчается: до него доходит, что идея принадлежала Кею. — Цукишима, — говорит он, — прости, но будет лучше, если вы просто обручитесь. Все уважают кольца, неважно, связаны вы или нет. — Мориске, — предупреждает Тецуро. Хотя он и не хочет этого показывать, но тоже весь день был на грани. А Тецуро на грани не позволит никому даже косо взглянуть на Кея. Но… — Знаю, — говорит Кей. Он знает, что Яку блюдет их интересы на пересечении врачебного опыта и личной привязанности, поэтому сглатывает и старается быть честным. — Но этого будет мало. — «Для меня» — Для меня. В кабинете становится тихо. Из-за звуконепроницаемой двери Кей не может слышать шума с ресепшена клиники, но слышит транспорт за окном. Слышит пульс Тецуро. И пульс Яку, когда тот проводит пальцами по губам, медленно и глубоко вдыхает, раздумывая. — Хорошо, — наконец отвечает он. — Худший сценарий — это то, что обычно и происходит. Организм воспринимает днк, но отторгает ее, и это сопровождается температурой под сорок. Цукишима, помнишь, когда у тебя сбился цикл? Прошло почти четыре года, но Кей помнит. Детская радость от того, что они съехались, приглушенная тем, как тело отказывалось принимать их попытки подстроить свои циклы так, чтобы они не начинались одновременно. Тецуро тогда запаниковал и позвонил Яку в четыре утра, в ужасе глядя с открытым ртом на насквозь мокрые простыни, совсем новые. Кей впервые видел его таким. Впервые его тело так пылало. — Да, — говорит Яку, словно все же заметил, как Кей скривился, хоть тот и не подал вида. — Это, а еще самая жуткая боль, которую вы когда-либо испытывали. Организм омеги вырабатывает эндорфины как реакцию на установление связи. Ваши тела — нет, а вы оба — альфы. Придется взять отпуск. И вы не сможете укусить друг друга в один день. Снова тишина. Пульс Тецуро ускорился. — Но она приживется? — спрашивает Кей. — Метка. Тецуро оборачивается к нему, и Кею не хочется поднимать на него взгляд, но он поднимает. Смотрит в пронзительные золотистые глаза Тецуро, на его улыбку, в которой и шутливый ужас, и гордость. Он не отступит, если не отступит Кей. Кей не отступит. — Приживется, — отвечает Яку.

☾

В машине тихо, и резко пахнет землей. Кей точно знает, о чем думает Тецуро за рулем: сам он думает о том же. Яку попросил их по одному выйти из кабинета, чтобы он мог побеседовать с каждым наедине. И хотя он, скорее всего, сказал им одно и то же, Кей оценил этот жест. Не осознавал, насколько это важно для его гордости, пока не услышал слова Яку: «Будет очень больно, — просто сказал он. — И не только положительные эмоции — как и у него, хотя этот болван любит корчить из себя крутого». Кей спрятал улыбку в ладони. «Посмотрим, кто круче». Яку тоже улыбнулся, потом посерьезнел. «Ты будешь нужен ему. Он может делать вид, что это не так — из-за гордости, инстинктов и гормонов. Может попытаться оттолкнуть тебя, но тебе придется пересилить это и нести ответственность. Ты готов?» Готов ли к этому Кей? В этих отношениях он всегда был тем, с кем труднее иметь дело, а они и так не были простыми. Яку прав: Тецуро всегда был мягче, добрее, хотя лишь на два года старше Кея. Когда они встретились, ему было всего двадцать два, только закончил колледж. И тогда он был более занозистым, они оба были такими — часто ссорились, гормоны зашкаливали, секс был термоядерным, — но с годами он научился так хорошо подавлять инстинкты, что Кей больше не видит этих всплесков. У Тецуро это кажется так просто. А Кей не хочет, чтобы это было просто. Для обоих. Его пробивает странная собственническая дрожь от знания, что это будет трудно, как и должно быть. И ни один альфа, который не любит другого альфу, — не говоря уже о друзьях, омегах или бетах, которые вообще не в теме, — не поймет этого кровожадного контекста. На самом деле, он бы никогда не решился озвучить эту мысль — даже Тецуро, который беспощадно дразнил бы его за «экстравагантность» и «романтичность» или что-то настолько же умаляющее, пусть и умильное. Но он чувствует это. Трепет от возможности увидеть Тецуро таким — каким он никогда не был, каким никогда не будет. Будто слыша его мысли, Тецуро говорит, перекладывая руки на руле: — Надо будет обсудить кучу условий, — внимание сосредоточено на дороге, а голос звучит намеренно бодро, будто они говорят о погоде. — Например, как зафиксировать друг друга. Что, конечно, возбуждает, но… — он делает паузу, нервно проводит по кожаной оплетке руля. — Ты… «Ты…» — начинает он, но не продолжает. Не говорит этого, не сводит все к «было бы куда проще, если бы мы были альфой и омегой, если бы связь и метки давались так же легко, как дыхание. Если бы наши тела сами знали, что делать. Если бы мы были бетами и вообще не знали этих сложностей». Но он произносит «Ты» и даже не договаривает «уверен», словно боится спросить. Это задевает, и Кей бросает на Тецуро сердитый взгляд. — Поверь, — говорит он, — то, что ты альфа — далеко не самая большая проблема, связанная с тобой. Если хочешь о чем-то сожалеть, вспомни свой лунатизм. Это травмировало меня куда сильнее, чем мог бы твой узел. — Кей! — Тецуро шокированно смеется, его застали врасплох. — Господи боже! Кей хочет поцеловать его, но они посреди оживленного потока, и он все еще немного раздражен. Поэтому откашливается и поправляет очки, отворачивается к окну и отвечает: — Кроме того, мы наконец можем заказать те меховые наручники с сайта, который мне показывал Акааши. Тецуро торжественно совершает крестное знамение: возблагодарим же Акааши. Потом протягивает руку через небольшое пространство, разделяющее их, берет кисть Кея и целует ладонь.

☾

У Хинаты был бойфренд, который занимался кибербезопасностью. У этого бойфренда был лучший друг детства. И это все, что Кей знал о Тецуро, когда впервые увидел его. А еще он был тем, чей запах показался Кею самым приятным во всем ресторане. Смутный, серебристый, похожий на дым, в аромате, который нюх Кея — пока что очень чувствительный, проявившийся всего год назад — уловил еще от дверей и выстроил в линию настолько четкую, что взгляд безошибочно нашел Тецуро, который смеялся над чем-то в меню и показывал кому-то за столом. Он также был самым эффектным из всех, кого Кею доводилось встречать: волосы в беспорядке, ботинки до колен, зеленая шелковая рубашка с цветочным орнаментом. И еще он был альфой. Кей и это смог распознать по тому, как все его чувства просто… вспыхнули, когда он занял место напротив Тецуро; тот соизволил наконец взглянуть на него, и на лице сразу появилось потерянное выражение. К тому моменту Кей уже научился узнавать его. Аромат, состоящий всего из одной ноты, был редкостью, одним на тысячу. Почти никто не мог распознать его, поскольку среднее обоняние было настроено на комбинации. Кей всегда бесился из-за этого, из-за непрошенных комментариев, из-за глумливых ухмылок в барах, метро, даже в университете. Из-за того, что мать казалась странно гордой, будто он как-то заслужил эту особенность — будто что-то атипичное вообще имело наследственную ценность. Тецуро никаких комментариев не отпускал. Лишь быстро, с застенчивой улыбкой отвел глаза, откашлялся — Кей слышал его даже поверх кутерьмы заполненного ресторана — и так же быстро снова посмотрел на Кея, представляясь. — Цукишима, верно? Кенма много о тебе рассказывал. — Зная Козуме-сана, это означает примерно четыре слова. — Сейчас посчитаю: Цукишима, Тодай, юридический факультет. Точно, четыре, впечатляет! Оглядываясь назад, будь у Кея хоть какое-то мужество, с ним бы уже тогда все было кончено — Тецуро всегда довольствовался собственной версией: ты был так красив, а твои очки такими изящными, а твой шарф таким пурпурным, — но на деле, чтобы в итоге оказаться вместе, им потребовался почти год на, условно говоря, ухаживание, которое больше напоминало экстремальный спорт. Тем не менее, забыв о друзьях, они упорно поддерживали в таком публичном месте тет-а-тет, хотя Кей чувствовал на себе смеющийся взгляд Хинаты и не раз замечал, как Тецуро сперва смотрел в телефон, а потом прищуривался на Козуме, который продолжал чопорно потягивать свое пиво. И всякий раз, как Кей наклонялся вперед, чтобы уловить сквозь бурлящий шум что-нибудь сказанное Тецуро, он больше чувствовал, чем видел, как тот замирает на секунду и замедляет дыхание. Собственный запах всегда бесил Кея. Тот вечер стал первым и последним в его жизни, когда он был благодарен за него, потому что каждый раз, встречаясь глазами с поразительной охрой глаз Тецуро и видя, как они туманятся, Кей знал, что тот проведет остаток вечера, гадая, что же это было. Мускус, нет — роза, нет — кардамон; нет. Он хотел, чтобы Тецуро унес это с собой.

☾

Альфам непозволительно повышать голос лишь потому, что они альфы, однажды сказал ему Акитеру. То, что по природе они вспыльчивы — не их вина, но они несут за это ответственность. «Мне кажется, это ужасно, — ответил Кей. — Все эти дополнительные усилия, чтобы держать себя в узде. Неужели это стоит таких хлопот? Неужели кому-то захочется быть…» Он не закончил, но Акитеру улыбнулся и пожал плечами. «Я избавлю тебя от подробностей, но поверь мне, если у тебя это однажды проявится, возможно, ты будешь очень, очень рад познать такой мир». «Какой — такой?» «Такой… словно он стал больше. И всего в нем больше, чем было». Кей не понимал этого до тех пор, пока не встретил Тецуро — пока не поссорился с ним. Однажды спор удалось решить только благодаря Акааши. В тот момент, когда пальцы Кея на книге, которую он якобы читал, сжались так, что чуть не порвали переплет, Акааши без предупреждения вошел в студию, где тогда жили Кей и Тецуро. Он не позвонил, а открыл дверь запасным ключом; с собой у него была упаковка пива и продукты, которые ему поручили купить к ужину. Кей помнит, как тот оставил все прямо в прихожей, закатал рукава и шагнул вперед с поднятыми руками. — Все из-за ваших запахов, — сказал он Кею потом, когда сумел утихомирить обоих; потребовался суровый взгляд, точно подобранные ледяные слова и целый водопад омега-феромонов, решительно заставивших Тецуро прикрыть на секунду глаза, пряча испепеляющий взгляд. — Я почувствовал огонь от самого лифта. Счастье, что на вашем этаже нет молодых омег. Вы бы их расстроили. — Омег? — фыркнул Кей. — Если кто и расстроился, так это я. Всё было больше, чем всё. В тот вечер, после самого неловкого ужина в их жизни, Акааши, стоя в дверях, окинул их напоследок мрачным взглядом и сказал «ведите себя хорошо» голосом, от которого даже Кей улыбнулся. Когда Акааши ушел, Тецуро прижал Кея к окну у кровати, стекло холодило спину. Это было другое «всё»: знать, что гнев — не более чем угольки, остаточные, теплые, но не разрушительные. Они проговорят это завтра, и их норов, однажды достигнув точки кипения, больше никогда не перехлестнет через край. Из этого безопасного места жаркий блеск глаз Тецуро был самым неотразимым, что Кей когда-либо видел. — Что? — сказал он, вскидывая подбородок и тоже прищуриваясь. — Думаешь запугать меня, альфа? Через десять секунд абсолютной тишины, в течение которых Кей слушал их сердца и понимал, что не имеет смысла пытаться измерить их кроличий темп, Тецуро расхохотался, склонившись вперед и положив голову Кею на плечо. Это застало его врасплох, но вскоре он тоже был вынужден прятать усмешку, особенно когда Тецуро, все еще улыбаясь, угомонился. — Это было ужасно, — сказал он. — Кей, такой отстой, какого хрена! — А потом глубоко вздохнул и убрал улыбку: — Но да. Я думаю запугать тебя, альфа.

☾

На Рождество они берут дополнительную неделю отпуска: выходные выстраиваются идеально, давая им Новый год и еще целый месяц, чтобы все утряслось до того, как у Кея начнется гон. Внутренний пессимист говорит, что этот гон придется провести одному, внутреннему извращенцу интересно, как все будет. Какой исход был бы хуже. Бокуто считает это уморительным. Кей уже давно не испытывает смущения при публичном обсуждении их сексуальной жизни; этот порог он волшебным образом преодолел в день своего двадцатипятилетия и отбросил мирскую суету. Поэтому лишь закатывает глаза от третьей за вечер шутки про Санту, хотя Тецуро в отместку что-то кричит с кухни. — Просто говорю, — объясняет Бокуто, — что в этот раз искать вам Рождественские подарки было проще простого. Я воспользовался опытом Акааши… — Весьма немалым, — безмятежно вставляет тот, даже не отрываясь от ноутбука и, таким образом, избегая взгляда Кея. — Весьма немалым. И подорвал семейный бюджет. Цукки, ты больше никогда со мной не заговоришь, поэтому если есть, что сказать, сейчас самое время. Я обещал, что мы с тобой сбежим до твоего тридцатилетия, я помню… — Так, это что сейчас было? — тут Тецуро выскакивает из кухни в испачканном помидорами фартуке, ненадежно держа рукавицами кастрюлю с супом. — Ты что, будешь драться со мной за руку Кея? — Это ты будешь драться со мной за его руку, ты, жалкое ежеподобное… В тот вечер падает снег. Акааши и Бокуто уходят в начале второго ночи, пообещав еще разок до праздников собраться на ужин. Бокуто умудряется ввернуть еще одну последнюю шутку, Кей краснеет и мстительно закрывает дверь у него перед носом, хотя все равно слышит, как тот ржет, а потом приходится снова впустить Акааши, забывшего зонт. Тецуро на кухне уже занимается посудой, разложив несъеденное по контейнерам. Он в наушниках, рукава закатаны до локтей, из-под крана поднимается пар. Кей убирает контейнеры в холодильник и достает бутылку красного, которую принес Акааши, аккуратно открывает ее. Музыка у Тецуро, видимо, играет негромко: звук заставляет его обернуться — бровь поднята, в уголке рта усмешка. — Что? — оправдывается Кей. — Пятница же. — Я ничего не сказал. И кстати, уже суббота. — Ты подумал. — Единственное, о чем я подумал: мне тоже нужен бокал. Кей прячет улыбку: конечно, он собирался достать два бокала. Он тянется мимо Тецуро и снимает их с решетки, где они сушатся. Тецуро передает ему полотенце, задевая пальцы мыльной рукой и заставляя морщиться. Вино стало даже вкуснее после двух часов в холодильнике и приятно проведенного вечера. Кей, пока пьет, разбирает почту, щуря глаза на письма каждого коллеги, рискнувшего написать ему в десять вечера в пятницу. Из-за посуды Тецуро не может за ним угнаться, поэтому, конечно же, снова наполняет бокал Кея. — Ну я и выскажу в понедельник гребанному Футакучи, — бормочет Кей, поднимает глаза и застает, как Тецуро пристально следит за ним с совершенно новой теплотой. — Что? Тецуро открывает рот, словно чтобы ответить, потом очевидно меняет решение. — Что господин рабочий муж сделал на этот раз? — Неважно. Что ты хотел сказать? Следует долгая, очевидная пауза, пока Тецуро тянет время: вытирает руки, вынимает наушники, отпивает наконец свое вино. Кей позволяет ему эти ужимки, в свою очередь демонстративно пригубляя из бокала и поднимая брови. — Я просто… — Тецуро опускает голову, и Кей думает — не без страха — что он смущен, чего не случалось с тех пор, как ему было примерно двадцать три. Но, присмотревшись внимательнее, он видит, что тот… улыбается. — Просто представил, как это будет выглядеть у тебя на шее. А что за выражение у тебя было, когда я сказал Бокуто, что ему придется драться со мной? — Стоп, вернись-ка к вопросу о шее, — говорит Кей, даже не стараясь скрыть смех. — Это же отвратительно. О нет. Ты собираешься всем показывать свой шрам, да? Как же я не догадался. — Кажется, тебе понравилась мысль, что я бы убил Бокуто за тебя. И ведь убил бы. То есть это, конечно, противоречит моим мизерным моральным устоям, но если тебя это заводит, детка… — Не пытайся меня отвлечь. Неважно, какое у меня было лицо… — о, еще как важно, — …я лишь хочу понять, сколько придется появляться на публике порознь. Я никуда не пойду с партнером, у которого растерзана шея, и при этом все будут знать, что это сделал именно я. Тецуро преувеличенно вздрагивает, снова поднимая бокал. — Ахх, очень горячо. Скажи еще раз. — Что мы до весны будем появляться порознь? Конечно. Если тебя это заводит, детка. — Назови меня еще раз партнером. И я отсосу тебе прямо здесь, обещаю. — Я категорически против, — Кей допивает вино и тянется, чтобы поставить бокал в раковину. На обратном движении Тецуро ловит его за талию и нежно прикусывает ухо. Кей фыркает и хлопает его по рукам: безрезультатно, теперь он в западне. — Чего ты хочешь? — Хочу пить вино в любящей компании моего будущего партнера, — тянет Тецуро. — И насытиться всем этим шафраном, прежде чем твой запах изменится навсегда. Его слова невольно вызывают у Кея какое-то болезненное чувство. Тецуро ловит этот миг на его лице и колеблется. Кончиком пальца осторожно приподнимает очки Кея, улыбка его становится виноватой. Верхний свет кажется как-то тусклее, спокойнее. Кей чувствует себя спокойнее, а он и так был спокоен. Тецуро всегда был таким; возможно, это его самая альфийская черта, которая не имеет ничего общего с химическими манипуляциями и напрямую связана с тем, кто он есть, или Кею так кажется. Возможно, не раз думал он, в такие минуты они могли бы чувствовать себя в еще большей безопасности, еще увереннее. И надо полагать, так и будет, если метка приживется. Когда приживется. Возможно, после стольких лет, когда они волей и верностью добивались того, чтобы все получилось, в награду их связь будет прочнее, чем кто-либо когда-либо видел. Только… ему не нравится думать об этом как о награде, как будто Тецуро сам по себе не стоит усилий. — Эй, — говорит Тецуро, что-то почувствовав. — Ты что, струсил? У нас еще две недели, можешь пойти на попятный. Он дразнится, но лишь самую малость. Кей не может ответить тем же, только качает головой, но отстраняется под предлогом того, чтобы стащить бокал Тецуро, и опирается о стол напротив. — Все еще хочешь быть первым? — спрашивает он. Тецуро почти мгновенно кивает в ответ. — Это же я… — Нет, — перебивает Тецуро. — Не думай об этом так. Это не просьба с твоей стороны, которую я собираюсь выполнить. Мы делаем это вместе. — Кей вспоминает, как два года назад Тецуро пришел к нему в душ, и что-то снова болезненно вздрагивает внутри, но теперь от нежности. — Я хочу узнать, каково это, и чтобы ты увидел и был готов. — Каков смельчак, — говорит Кей и тут же жалеет об этом. Но Тецуро улыбается и тянется к бокалу. — Нет, — снова говорит он после долгого глотка. — На самом деле, возможно, сейчас я напуган как никогда. Кей старается не отводить глаз и даже не моргать. Этого достаточно, и Тецуро продолжает: — Я не хочу сказать, что меня радует боль, — тон легкий, обыденный, и, как во всем, что он делает, Тецуро скрывает дрожь раньше, чем она проявится, так что Кей не знает, было что-то или он все придумал — в другой кухне, в другом мире, где Тецуро уязвим, но иначе. Где у Кея тоже больше возможностей защитить его. — Мне страшно, что ты можешь передумать, увидев мое унижение. Мне не нравится знать, что у тебя есть право это сделать, не нравится, что я осуждаю тебя за это. — Он вдруг глубоко вздыхает и улыбается — тихой виноватой улыбкой, такой же, как когда признался, что давно хочет этого. — А теперь мне не нравится, что я все это говорю тебе. — Уверен, Кенма был бы просто счастлив выслушать твои горести, — говорит Кей, но скорее машинально, не от души. Потому что они два месяца обсуждали это, готовились к разным сценариям и продумывали десятки деталей — от готовки до нейтрализаторов и заживляющей мази, от ужина перед тем, как все случится, до того, надо ли включить музыку и стоит ли вообще заниматься сексом. И все же кажется, что Тецуро впервые говорит все, что думает, а не только самые презентабельные вещи. — Кому еще ты мог бы рассказать, если не мне? И может, в этом еще одна причина хотеть этой связи. Может, это стало бы… станет его безусловным способом защитить Тецуро. Успокаивать его инстинктивно, там, где не получается действием, — позволить этому случиться, точно так же, как Тецуро говорил ему позволить случиться всему остальному. Кей знает, что никакая связь волшебным образом не изменит того, как они научились жить друг с другом, но все же… все же. Никакая связь не сможет отменить выбор, сделанный им осознанно. — Никому, — наконец отвечает Тецуро, а Кей почти забыл вопрос. — Ты единственный, кому я хочу рассказать это, хотя и боюсь, что ты разозлишься на меня. В этом жестоком холодном мире мы, альфы, должны держаться вместе, так ведь? Эта шутка тоже не от души, поэтому Кей прощает ему жалкую попытку и усмехается. Забирает у него бокал, отставляет, берет Тецуро за руку. Его не приходится даже тянуть — Кей только сжимает пальцы в прохладной ладони, и Тецуро подается, опираясь на него, мастерски находит источник утешения, когда Кей готов был дать лишь каплю. Более умело принимает поддержку, чем Кей — оказывает ее. — Партнеры, — тихо поправляет Кей, и Тецуро выдыхает, будто задержал вдох. — Партнеры должны держаться вместе. В этом жестоком холодном мире, полном Бокуто.

☾

(«В смысле, не говори мне, как это происходит на самом деле, а то я тебя прикончу. Лучше скажи, как будешь чувствовать себя после».)

☾

Кей не эту часть перечитывал всю неделю; не ту, которую он все еще наполовину читает расфокусированным взглядом, пока шум душа наполняет комнату вместе с последними вдохами запаха, который исконно и так долго принадлежал Тецуро. Кей почти видит его, настолько силен аромат: видит, как пар клубится вокруг, как вода обжигает кожу, как он проводит руками по темным влажным волосам, как капля скользит по идеально прямому носу. Они решили обойтись без свечей — слишком обременительно и слишком нарочито для Кея — и вместо этого включили световые панели под кроватью; они озаряют комнату теплым оранжевым, который не раздражает глаза. Балконные шторы задернуты, вся провизия в квартире перенесена сюда. Тецуро точно обстебет Кея за количество медикаментов на тумбочке и наручники, лежащие у подушки, — кожаные, с золотыми звеньями. Кей проводит по ним пальцем: холодный металл, мягкая кожа. Все же только подбитые мехом, скромные по сравнению с другими — увидев те, Тецуро разразился таким хохотом, что стало ясно: это событие трудно будет пережить. С меховой изнанкой кожа не будет натирать, и все равно образ Тецуро в них вызывает у Кея сочувствие. Игры — это одно, сейчас — совсем другое дело. Совсем другое, когда это становится необходимостью, когда часть его — он знает, какая — хочет плюнуть на ограничения и бороться лицом к лицу. Чем бы это ни кончилось. Шум воды стихает. Тишина наводит страх. Телефон Кея погас. «Сознание перезапустится, — говорится в конце сообщения. — Как если бы ты забыл, каково это — не уметь плавать. Ты забудешь этот страх. Даже не вспомнишь, почему вообще боялся».

☾

Силуэт Тецуро в дверях резкий, оголенный. Такого Кей никогда раньше не видел, хотя видел тысячи раз — именно в этом обрамлении: яркий, насыщенный паром свет из ванной у него за спиной, и комната в тлеющих углях, но Тецуро рассмотреть не получается. Его всегда мало. Особенно когда он выключает свет за спиной, и его очертания размываются, становятся зыбкими, когда он шагает навстречу, вода с волос бежит по руслам его скул, челюсти, горла, ключиц; внезапно обострившееся зрение Кея позволяет увидеть все до последней капли. Эта предельная четкость то появляется, то пропадает, то на миг ярко вспыхивает, когда Тецуро наклоняется, чтобы снять с Кея очки. Мозг добавляет свет там, где его нет, — контур Тецуро тепло сияет, а зрение Кея настолько обострено, что каждый волосок пуха на его плечах превращается в нить накаливания. Хочется кинуться навстречу и пить из его горловой впадины, и угроза этой возможности так близка, что вся кровь приливает в пах. Кей безотчетно вскидывает руки Тецуро на бедра и тянет вниз, прежде чем тот успевает отложить очки. Тецуро поддается легко, хоть и смеется. И пусть смеется он над Кеем, это лучший звук за сегодняшний вечер: бездыханный, немного напуганный, ошеломленный. Он нервничает, и невозможно предсказать, когда начнет ломать комедию. Кей собирается опередить его, поэтому берет все в свои руки и сбавляет темп. Толкает Тецуро на кровать, на новые простыни, специально застеленные на этой стороне, потому что испачкаются. Первое пятно — от воды, там, где Тецуро падает головой на подушку. Серебристый шелк темнеет под волосами, кожа — обожженное золото на фоне всей этой белизны, а глаза такие яркие. Кей не спешит, и это для него редкость. Возможно, теперь стоит делать так чаще. И хотя он не может дождаться, чтобы каждая ночь стала такой же размеренной, такой же безмятежной, он заставляет себя быть терпеливым: целует грудь Тецуро так медленно, что они успевают дважды вдохнуть между прикосновениями губ. Играет языком с сосками — долго, влажно — именно так, как любит Тецуро. И это работает: следующий его вдох резкий и глубокий, следующий выдох — неровный, его тело всегда такое восприимчивое, такое отзывчивое. Кей удерживает один сосок во рту, лаская его языком до тех пор, пока Тецуро, он уверен, не перестает чувствовать что-либо, кроме электричества. Только потом отпускает, вылизывая дорожку вниз по вздрагивающему животу, мягко и бережно проводит ладонью над пупком, гладит дорожку волос, влажную от смазки, пота и воды после душа. Его вкус похож на запах, дурманит как дым. Отчетливый и незабываемый: стоит обхватить губами головку его члена, и Кею кажется, будто рот не пробовал ничего иного. Не должен был пробовать, потому что только в этом положении Тецуро сжимает пальцы в его волосах, как когти, словно забылся на секунду — или опомнился. И Кей хочет напомнить ему сегодня — тем, как склоняет голову, под каким углом смотрит и как скользит языком по стволу, тяжелому и горячему: всё — это недостаточно, когда может быть больше. Когда они могут стать большим, не таким, иным. Тецуро, обычно многословный, сегодня молчит, лишь дышит тихо и рвано, когда Кей берет его в рот целиком, сглатывает, мажет слюной. То, как подрагивают его бедра на плечах Кея — достаточная награда, а его ногти, пусть и короткие, царапают нетерпеливо, потом отчаянно, когда Кей отстраняется и вытирает рот о его бедро. Наконец седлает его колени и обхватывает влажный член ладонью. Другой скользит вверх по животу, груди, на плечо, спускается по руке и берет за запястье. Тецуро, похоже, не понимает до тех пор, пока обе его кисти не оказываются над головой, пока тянуться губами к другой руке Кея становится неудобно. Тогда он открывает глаза и поворачивается, чтобы посмотреть на собственную напряженную руку, будто она принадлежит кому-то другому. Потом тянет и шепчет: — Пока не надо, пожалуйста. И… Кей не собирался сковывать его сейчас, пока нет, но это «пожалуйста» немного выбивает его из колеи: словно Тецуро вообще должен его о чем-то умолять. Это не дает ожидаемого ощущения собственной власти — ничего похожего. И вряд ли оно появится, когда он и правда пристегнет Тецуро. Его наполняет лишь знакомое, странное чувство: сочувствия, сострадания или — чего-то еще, чего-то настолько нежного, что похоже на печаль. Но поскольку нет ничего глупее, чем сказать в постели «Мне почти грустно», он просто отпускает запястья Тецуро, берет в ладони его лицо и старается, чтобы следующий поцелуй был еще нежнее. Тецуро не бездействует. Когда Кей снова наклоняется — теперь чтобы раздвинуть его ноги и подложить подушку под бедра, — он опускает руки ему на плечи, потом на шею, когда Кей возвращается на законное место между его бедер. Пальцы Тецуро дрожат, сжимаются, вздрагивают, пока Кей ласкает его языком, потом совсем отпускают, вцепляются в простыню, когда он толкается в горло Кея — чем глубже, тем больше шелка собирается в потных ладонях. И снова: — Пожалуйста. Кей помнит первый раз, много лет назад, когда Тецуро сидел на нем, а он летел вниз головой в неотвратимый оргазм, который должен был связать их вместе, первый раз, когда кто-то принимал его узел. Помнит, как выдохнул «Я не могу», хотя перед глазами уже плясали звезды, а лицо неконтролируемо кривилось. Тецуро смотрел на него так, словно никогда в жизни не видел ничего подобного: восторженно и немного безумно. «Детка, ты можешь что угодно». Кей не знает, о чем сейчас просит Тецуро, но знает, что может это дать. И Тецуро может — он поднимает бедра, и Кей входит в него, принимаясь за дело с таким усердием, которое мало где проявляет. Это не похоже на то, что они делали раньше — даже в тот первый раз. Кей никогда не испытывал страха настолько сильного, что он превращается в похоть, как и Тецуро. Это заметно по тому, как он зажмуривается и натягивает простыню, по тому, как не позволяет звукам покинуть гортань, где они рвут друг друга, как маленькие звери. Полузадушенные стоны, хрипы, пара вздохов — даже громче, чем они звучали бы, если бы их просто отпустили. Но он этого не делает. Тецуро сжимает кулаки и зажмуривается, стискивает зубы, а Кей хочет гладить его всего и открыть везде, где он закрыт, но не знает, будет это милосердием или насилием, поэтому не делает ни того, ни другого. Лишь наклоняется над его гибким телом и толкается в него, прижимаясь ртом прямо над заполошно стучащим сердцем. Каждое столкновение бедер вызывает содрогание, от которого его очевидно трясет. Всего на секунду Кей представляет себя на месте Тецуро и испуганно всхлипывает. Он обвивает руками его тяжело вздымающуюся грудь, сжимает как тисками. И Тецуро тоже сжимается вокруг него, отпускает наконец простыню и обнимает Кея, откидывает голову назад, потом вперед — так резко и быстро, что Кей боится, его шея не выдержит. Их ритм не изменился, но воздуха не хватает; они питают друг друга, разгоняющееся сердцебиение Тецуро подталкивает движение бедер Кея, запахи сгустились настолько, что кажется, будто они оказались в облаке дыма. Сквозь марево Тецуро пытается что-то сказать, но Кей оказывается быстрее, и столкновение их губ добивает Тецуро — он стонет, длинно и исступленно, и прежде, чем Кей успевает прикоснуться к нему, кончает насухо. Кей едва слышит собственный голос за мечущимся стаккато стонов Тецуро — тот выглядит наполовину изумленным, наполовину освобожденным собственным оргазмом, как будто это именно то, что ему было нужно, а он и не подозревал, как и Кей. Тецуро сжимается вокруг его члена дико и жарко, но когда отворачивается в подушку и вскрикивает в последний раз, его запах уже рассеивается, напряжение покидает линии тела. Хотя Кей все еще чувствует между их животами его твердый, пульсирующий член; хотя Кей дышит медленно и глубоко в изгиб его вспотевшей шеи, стараясь успокоиться, чтобы вытащить свой. Тецуро читает его мысли. — Нет, — его голос уже звучит вымотанно, а пессимист-извращенец в Кее представляет, как будет потом. — Мы не закончили, — ему даже на это не хватает дыхания, и последняя слабая пульсация его внутренних стенок почему-то отдается болью. Но… Кей не хочет, чтобы Тецуро снова говорил «пожалуйста», поднимает голову и хмурится. — Мы договорились… — Мы договорились обойтись без узла, — перебивает Тецуро. — Остальное решаю я. И я хочу продолжить. Просто… просто дай мне минутку. Он улыбается, и, вопреки всему, это так смело. Нет никакой необходимости брать над ним верх, доходит до Кея, потому что… — И не смотри на меня так. — Как? — голос Кея тоже звучит не очень-то твердо. — Вот так. Мне сейчас нелегко, так что не слабо и расплакаться. Он и правда, несмотря ни на что, такой бесстрашный. Когда Кей все же отстраняется — он должен, — Тецуро морщится, но молчит, лишь медленно закрывает глаза. И не сопротивляется, когда Кей снова ласково поднимает его руки. Тецуро позволяет надеть на себя наручники, молча смотрит на Кея, пока тот пристегивает цепь к резным кольцам в изголовье кровати. Кей не может удержаться: садится на пятки, чтобы полюбоваться на него целиком, сияющего, как молодой огонь, и полного доверия, которое больше, чем покорность. Нет никакой необходимости брать над ним верх — его невозможно превзойти. Кея накрывает чувством таким знакомым, что он не может его назвать. Когда он снова входит в Тецуро, то делает это медленно — не чтобы помучить или подразнить, а чтобы растянуть ощущение, которое больше не повторится. Тецуро глубоко вдыхает, выгибая спину, пальцы сжимают воздух. Теперь он податлив, но пылает жарче, чем когда-либо, и Кею приходится закусить губу и закрыть глаза, чтобы не кончить прямо сейчас, впиваясь ногтями в его бока. Он входит медленно, потому что знает — они не смогут себе этого позволить после. Не когда Тецуро, прикованный, чувствительный как оголенный провод, вздрагивает от малейшего прикосновения, сглатывает компульсивно и конвульсивно, будто его тошнит от тяжести Кея внутри — не когда в его глазах и на висках блестят адреналиновые слезы. Не когда сам Кей чувствует, как наполняется слюной рот, зудит язык и болят десны. Долго они не протянут. Все с этого момента — когда он целует Тецуро, словно хочет выпить его досуха, и начинает двигаться — неотвратимый речной поток, бегущий со склона. Назад пути нет, и больше нет слов, и нет ощущений, которые он мог бы определить — всё больше, чем всё, его рука на члене Тецуро и его губы на горле Тецуро, сладкий, влажный звук их совокупления, барабанный бой сердец. Кей, возможно, никогда не чувствовал себя так близко к смерти и потому — таким живым, не зная ни добычи, ни промысла, а только это животное, жадное действо. Это длится недолго. Когда приходит время, Кей чувствует, как вдруг начинает пульсировать член Тецуро, и раньше, чем Тецуро говорит, знает, что он это скажет. Прижимается губами к его горлу, слизывает ужас вместе с испариной там, где запах сильнее всего, яростно вскипающий перед тем, как измениться навсегда. Кей открывает рот. — Кей, сейчас, — выдыхает Тецуро. Кей вонзает зубы. Сердце Тецуро пропускает удар. А потом он кричит. Все встает на свои места. Кей прокусывает кожу, и она тошнотворно подается под клыками, рвется. Кровь жутким источником плещет в рот. Сперма брызжет сквозь пальцы, неиссякаемая, теплая. Кей может только наблюдать за одинокой агонией Тецуро, хотя где-то далеко чувствует собственный неуместный оргазм. Все встает на свои места — разорванное горло Тецуро, его карминовый голос, его поющие руки, рвущиеся из оков. У Кея уже дрожат локти, не выдерживая веса, но он продолжает держаться и смотреть. Он никогда не видел этого раньше. Он никогда не увидит этого снова. Поразительно, пугающе, небесно. Это чувство — страх, жалость, сила, боль — обретает имя, когда он видит, как лицо Тецуро мучительно кривится, глаза изо всех сил пытаются видеть, сфокусироваться на чем-то, кроме Кея, пытаясь осмыслить мир, меняющийся вокруг него. Кей — начинает это понимать. Все обретает смысл. Все становится. Настолько очевидно, что кажется, жизнь издевается над ним. Так просто. Кей выходит из него быстрым, бессердечным рывком — в крике Тецуро слышатся слезы — садится на него верхом, берет в ладони лицо, прижимает пальцы к стучащим вискам, задевая кровоточащую рану. Если есть время, когда Тецуро нужно услышать это, то сейчас. — Я люблю тебя, — говорит Кей. Сурово, беспощадно. Гордо. Под пальцами — влажные от пота волосы, ресницы Тецуро трепещут, губы приоткрыты, мокрые и слабые, он судорожно глотает воздух. — Держи глаза открытыми, альфа. Ты можешь это выдержать. Он может. Вопреки всему, потому что может что угодно, он медленно открывает глаза, делает вдох, дрожащий, но полный, за ним еще и еще. Выдох срывается на всхлип, брови хмурятся, и Кей гладит его по волосам, собирает губами пот со лба. Вспоминает, как Тецуро беспокоился об унижении, и ему становится смешно. Возможно, сейчас, глядя в лицо Кея мокрыми от боли глазами, он выглядит величественнее, чем когда-либо. Смелый, красивый, и его, Кея. — Ты можешь это выдержать, — повторяет Кей. В этом их суть: мой, больше, еще. — Мы можем это выдержать. Они могут. Кей считает минуты до тех пор, пока Тецуро не обмякнет, глотая воздух, освобождает его от наручников и разминает запястья, улыбается, когда тот снова опускает веки, хотя губы еще открыты. Потом берет вату, следом — заживляющий крем. Рана уже начала подсыхать, но кровавый круг все еще ярко пылает, пот стекает по шее Тецуро, размывая цвет. Когда Кей протирает рану, Тецуро шипит и сворачивается клубком, а Кей резко протягивает руку, чтобы тот не свалился с края кровати. Тецуро обеими руками держится за его локоть. Такой открытый и беззащитный, что это почти невозможно выдержать. Но Кей выдерживает, и продолжает свое занятие. К тому времени, как он приносит теплое полотенце, Тецуро уже достаточно расслаблен, чтобы его можно было переложить на другую сторону кровати, и он со вздохом зарывается в мягкую сухую постель. Кей быстро убирает влажную — сворачивает и складывает в корзину под раковиной, хотя от невозможного запаха приходится опуститься на колени и прислониться лбом к прохладной стойке. Когда он возвращается, Тецуро ждет его и лихорадочно блестящими глазами смотрит, как он осторожно садится рядом. Любые сомнения, как тот будет вести себя, отступают при виде него — дрожащего, измотанного, открытого. И это наваливается на Кея, переполняя чувствами, — почти неподъемно, потому что заставляет испытывать потребность защищать и отдавать. Может, у него на шее пока нет метки, но его партнер лежит перед ним в постели, и это единственное, ради чего было рождено животное внутри него. Нет ничего другого — только этот призыв, новый и старый, вне плотского, к… — Воды, — хрипло говорит Тецуро. Кей берет бутылку с тумбочки и придерживает возле его рта, пока он приподнимается на локте. — Господи боже. Больно глотать. Больно дышать. Кей смотрит, как он снова ложится и закрывает глаза. Он все еще голый, его трясет, даже когда Кей укрывает его одеялом. Возможно, завтра у него начнется настоящий жар. Или даже ночью — и разбудит Кея, потому что кровь у Тецуро и так всегда была горячей. Кей может, несмотря ни на что, испугаться. Будет бить себя по рукам, чтобы от беспокойства никому не звонить, и напоминать себе, что они сами должны пройти через это. А через двенадцать часов Тецуро может возненавидеть Кея, когда его альфа взбесится, что его пометили, а теперь лечат. Возможно, он будет скалиться, рычать, огрызаться и отвергать всякую заботу. Он может сделать жизнь очень и очень сложной. Но сейчас он — это всё, и заслуживает всего. — Вот это был вопль, — сквозь боль в горле говорит Кей. — Надеюсь, я буду сдержаннее. Тецуро улыбается, не открывая глаз. — О, детка, просто дождись, когда очередь дойдет до тебя.

☾

Однажды они уже пробовали метить друг друга. Он никогда не забудет тот первый раз, когда их запахи начали переплавляться — ладан и папирус Тецуро поверх единственного, редкого штриха его шафрана. Как он вырвался, сказал «нет» и именно это имел в виду. Как подумал, пусть всего на миг, что это будет последняя капля. Последняя капля в чаше терпения Тецуро, его понимания, его любви. Что мысль, будто они могут быть вместе, но никогда — партнерами, в конце концов заставит его уйти. Все могло закончиться; не закончилось. Первые минуты, проведенные под горячими струями душа, были самыми страшными, потому что Кей был один, но не хотел этого. Потому что, вопреки всему, он был просто влюбленным существом, желавшим, чтобы мир пошел ему навстречу. Чтобы кто-нибудь пошел ему навстречу. Тецуро пошел. Дверь тихо распахнулась, и Кей на секунду замер с бесконтрольно бьющимся сердцем. Тецуро снял то немногое, что на нем оставалось из одежды, сложил под раковину, потом поднял голову, ловя взгляд Кея. Он помнит, как Тецуро улыбнулся — конечно, он улыбался — совсем чуть-чуть, — а потом перестал, когда рассмотрел лицо Кея и капли на нем, которые не были водой. Тогда он шагнул к Кею под душ и сразу взял мыло. Оглушительно шумела вода, их собственный ливень, личная жара. Руки Тецуро в волосах Кея были ласковыми, словно тот и правда был животным, которым являлся; и хотя это животное только что не скулило, чтобы его взяли на руки, Тецуро не стал обнимать ни его, ни Кея. В конце концов, у него было более важное дело, и он взялся за него всерьез. С каждым кругом, который его руки обводили на мокрой коже Кея, тот странный запах, из-за которого Кею хотелось выть, смывался, и когда Тецуро наконец остановился, от него ничего не осталось. Только тогда он обнял Кея, и только тогда Кей прижался к нему, позволяя Тецуро покачивать их под водой вперед-назад в молчаливом, тихом танце. Что-то, но не любовь. Что-то большее; что-то.

☾

Когда Кей просыпается, жар спал. Он чувствует это: словно сами кости стали легче и подвижнее. Пока он спал, постель сменили, а его обтерли. Он чувствует чистоту, если не свежесть, и — впервые за несколько дней — готовность встать. Свет проникает в комнату через щель между балконными шторами, и его положение на полу говорит, что все еще утро, ну, почти. Кей садится — не без некоторого усилия — и потягивается, глотая стон от болезненного удовольствия. Идет в ванную, чтобы умыться и, включив свет, понимает, что не видел себя в зеркале с тех пор, как… Выглядит ужасающе. Он выглядит правильно. Синяки на коже Кея всегда проявлялись очень быстро и ярко, а этот, вероятно, самый жуткий — чистый укус, откровенный, бордовый, окруженный скоплением пурпурных цветов. Там, где кожу прокусили, уже появились рубцы, и в тот миг, когда он замечает резкие следы заживления, они начинают чесаться. Он бросается в душ, чтобы этот зуд не разошелся по всему телу, больше оно просто не вынесет. Хотя его крик в момент укуса был сдержанным, он никогда не признает остальное, что — не было. Душ пахнет только паром и мылом. Кей устало моется, а потом ему надоедает. Им овладевает нетерпение, теперь бессмысленное, путает руки, пока он вытирается и надевает чужую футболку. Он бросает в зеркало еще один последний взгляд и прикусывает улыбку. Когда он появляется на кухне, уже почти полдень. Шея побаливает. Тецуро у плиты, делает вид, что готовит, хотя наверняка почувствовал, когда Кей проснулся, так же, как и Кей все это время знал, что тот на кухне. Словно в мире осталась лишь одна нужная нить — из шафрана и папируса, нить, которая сообщает им, где находится другой. Тецуро не оборачивается. Возможно, пытается придать лицу выражение, в котором не будет откровенной эйфории. Или придумывает идеальное приветствие, что-то, заключающее прошедшие две недели в легкое «привет, красавчик. Партнер мой». Кей решает пощадить его. Прислоняется к стойке так, чтобы оказаться к Тецуро лицом, и, чтобы дать ему еще немного времени, наблюдает, как тот сражается с мандарином: пальцы надавливают на ярко-оранжевую кожуру, руки слегка дрожат. Его шрам, когда Кей смотрит на него, теперь только намек на след от зубов. На тон темнее кожи. Он больше не должен болеть. Кей не хочет. Хочет лишь, чтобы Тецуро чувствовал себя более защищенным, чем когда-либо, чтобы стоял обеими ногами на земле так твердо, как никогда раньше. В груди тяжело и одновременно легко от осознания, кто они есть, жизнь обретает вес и значимость. — Привет, — шепчет Тецуро. «Мой». Кей пока смотрит только на его губы, и они улыбаются. Когда он переводит взгляд на его глаза, они сосредоточены на мандарине, в этом выражении — робость, которой Кей никогда не замечал в Тецуро. Влечение становится лишь сильнее, а его об этом никто не предупреждал. О том, что «мало» превратится в доктрину их новой жизни. — Привет, — отвечает он. И без предупреждения: — Готов? Тецуро глубоко вдыхает и роняет мандарин. На его пальцах, когда он берет в ладони лицо Кея, ощущается сладкая горечь, но это не тот запах, который нужен Кею. Поэтому он склоняет голову, подставляет свою метку для поцелуя и не скрывает дрожи, когда Тецуро приникает к ней губами. Держит глаза открытыми, когда сам целует шею Тецуро, ведь метка медная, кожа золотистая, а стены — масляно-желтые. Воздух меняется. Кей вдыхает и чувствует… солнечный свет.