Искусство

— И все равно я не понимаю, причем тут я, — говорит Энакин. — Я в этом вашем искусстве ничего не понимаю. Он лежит на постели в их тайной квартире в районе порта, прямо поверх смятого белья, обнаженный, и смотрит, как Падме собирается. Взгляд его жжет ей спину. Падме опаздывает — ее день расписан очень плотно, а уже восемь утра. Если она не поторопится, то опоздает к первой сессии Сената в десять. Нужно же еще привести себя в порядок. Здесь она не Падме Амидала Наберрие, здесь она просто Пад. Обычная секретарша посольства Набу. Падме Амидала посольства, разумеется, не покидала никогда. Охрана и слуги подтвердят. Увольнительная Энакина должна продлиться еще три дня. И от того, что большую их часть ей придется работать, хочется устроить революцию и распустить Сенат. Спокойней, Падме, спокойней. У тебя обязательства, у него — тоже, у всех обязательства, у всех ограничения, вы вообще нелегально женаты — и твоя личная жизнь не должна влиять на выполнение долга. Даже когда эта личная жизнь с одной стороны невозможно тупит, а с другой делает вид, что не соблазняет ее опоздать еще сильнее одним своим видом. — Набу спонсирует эту выставку, — говорит Падме. — Я обязана там быть. — И? — Но я хочу быть с тобой, идиот. — Пад, — Энакин садится в кровати, — ты понимаешь, что я правда совершенно в этом не разбираюсь? Я не смогу поддержать беседу, не смогу не выглядеть деревенщиной в этом вашем обществе. Тебе точно нужно такое соседство на статусном мероприятии? — Ты джедай, ты пойдешь туда как моя охрана, они не посмеют ничего сказать. — Сказать в лицо — конечно, не посмеют, — Энакин пожимает плечами. Падме закусывает губу и усилием воли остается на месте. Хотя очень хочется подойти и хотя бы поцеловать. Вот только поцелуем дело точно не ограничится, а она очень опаздывает. — Ты — генерал Скайуокер, герой без страха и упрека. Максимум, что они подумают — это что ты солдафон, не разбирающийся в тонкостях настоящей жизни. Энакин ухмыляется. — Такой и есть. Но я вообще не про это. — Да я понимаю, про что ты. Но я знаю, с кем связалась, и меня все устраивает. — Ну раз устраивает… Тебе нужен совсем молчащий охранник или мое ценное мнение будет тебе интересно? — Без твоего ценного мнения, — говорит Падме, заворачиваясь в накидку, — я там с ума сойду. — Тогда договорились.

***

Выставка проходит в здании Большой Художественной Галереи Корусанта — огромном пафосном помещении, выглядящем чем-то средним между ангаром и тортом. Энакин смутно помнит, что их водили сюда на экскурсию из Храма, но это оказалось не самым приятным опытом и он предпочел забыть детали. Бессмысленность произведений и потуги авторов выглядеть умно и глубоко тогда его сильно разозлили. Оби-Ван счел эту реакцию проявлением детского максимализма. Ну, сейчас он вырос и ничего не изменилось. Он идет за Падме в двух шагах, как положено охраннику. У него в ухе гарнитура — у нее тоже. И достаточно просто шептать, чтобы его услышали. Они обходят вокруг инсталляции — груды стоптанной обуви, поросшей травой, — гордый вниманием автор объясняет, как это все выражает его отношение к безудержному потреблению благ в центральных мирах и бренности мира, Падме благосклонно кивает, а Энакин заставляет себя выглядеть спокойно. До этого они видели машину, которая печатает на тонких листах пластика названия снятых с производства вещей галактики со дня открытия выставки. Тоже, типа, было про потребление и бренность мира. — Они понимают, что выкинули на этот бред кучу ресурсов и денег? — шепчет он. — Это типа для того, чтобы почувствовать себя правильными и хорошими, что ли? — Конечно, — Падме мило улыбается, автор кучи воспринимает ее ответ на свой счет и сияет. Энакин мысленно хмыкает. И удерживается, чтобы не сдвинуть кучу Силой. Чуть-чуть. Достаточно для того чтобы три часа спустя она развалилась. Его останавливает только подозрение, что автор скажет, будто так и было задумано. А быть соавтором такому бреду — нет уж, увольте. Следующий зал вгоняет его в оторопь. Кислотный цвет, потеки на стенах, черный пол в разводах. С потолка свисает мохнатое нечто. От одного взгляда на это все тошнота подкатывает к горлу. Падме идет вперед бестрепетно. Он следует за ней, смотря только на нее. Вокруг колышется гадость — он был на подобных планетах, его пытались убить на подобных планетах, хочется взять меч в руку. Наверное, это — большой успех автора гадости, современное искусство занимается влиянием на эмоции, если верить тому, что он прочитал, готовясь к операции «Посети выставку и не сойди с ума». — Мы, случайно, не внутри унитаза? — бормочет он и слышит тихий смешок в ответ. Нет, они не внутри унитаза, они внутри депрессивного разума — и с точки зрения Энакина унитаз был бы лучше. Ему бы меньше хотелось сослать автора этого всего на завод куда-нибудь во Внешние регионы. Чтобы посмотрел на то, как на самом деле выглядит безнадежность, и не нес чепуху. Они выходят из зала и он переводит дыхание. Очередные кучи не пойми чего уже кажутся милыми и родными. Полотна на стенах соревнуются между собой в кривизне отображаемого мира. И грязности красок. Когда попадается светлый абсурдистский пейзаж, Энакину хочется обнять автора за передышку. — Почему они все считают, что живут в дерьме? — шепчет он. — У них же все всегда было хорошо. — Очень серьезное произведение, — хвалит Падме автора очередной черно-коричневой пафосной мазни. — Вы обеспокоены состоянием современного мира? Войной? — О да! — восклицает автор. У Энакина ощущение, что о войне он подумал только сейчас. — Я это так тяжело переношу! — ...И девушки мне не дают, — дополняет Энакин. Падме не реагирует, но он чувствует всплеск ее веселья. Ну вот и хорошо. Они идут дальше. От потуг на депрессию и серьезность у Энакина начинает ныть в висках. Будто выставка — целиком провалившись на Темную Сторону Силы — атакует его ментально. Он бы решил, что вот таким должно быть искусство ситхов, если бы не знал точно, что ситхи по сравнению с этим вот были очень жизнерадостными и конструктивными существами. А потом они выходят в зал с гвоздем выставки — инсталляцией о бессмысленности и чудовищности насилия, — и Энакин застывает. В пластиковом прозрачном кубе беснуется промышленный робот. Раскрашивает стены куба алым. Алое капает из комнаты над роботом. В комнате над роботом лежит расчлененное тело. — Это… кукла, — хрипло говорит Падме. — Верно ведь? — Нет, — прежде чем «художник» успевает ответить, Энакин выходит вперед. — Это не кукла. И это не краска. В комнате над роботом лежит убитый клон. Сила вокруг инсталляции темнее, чем в Храмах Коррибана. — Это совершенно легально, — возмущается «художник». — Мы купили отбракованный армейский экземпляр. В чем дело? — В чем дело? — восклицает Энакин. — Вы убили человека! — Простите? — «художник» выпрямляется оскорбленно. — Что вы несете?! Если вы обвиняете меня… я подам на Храм в суд! Вы не имеете права! — Вы… — Мы утилизировали армейское списанное имущество! Это совершенно легально! Как следует понимать ваши слова, джедай? Как обвинение от Храма? Как цензуру Храмом свободного искусства? Больше всего на свете Энакину хочется сломать шею этому хорошо одетому, богатому, такому возмущенному человеку. Больше всего на свете ему хочется спалить тут все к ситхам. — Это следует понимать как то, что я ничего не понимаю в современном искусстве, — произносит он сквозь зубы. — Приношу извинения за неприличную сцену. Говоря это, он смотрит на совершенно белую Падме. Та кивает. Кивает еще раз. — Пойдемте дальше, — говорит она. Они идут дальше. Он идет позади нее. Они молчат. В его мыслях пылает Корусант.