With(out) bloodshed

      Ветер скребётся в оконную раму, но на столе всё тот же бардак. Кружки с недопитым кофе, маркеры всех мыслимых оттенков, порванные закладки, скопища пыли, тонны бумаг разбросаны в прилежном хаосе. На каждом листе глаза, глаза, глаза.       Дамы в пышных платьях, сэры с бакенбардами, генералы с градом медалей на кителе, групповые портреты — холёные, статичные, вечные. Как застыли пару веков назад, так и стоят. Не укроются от зноя лета, не шелохнутся от вьюг, не дрогнут от залпа молний.       Кажется, что они бесконечны. Одни острые подбородки сменяются другими, кареглазые — голубоглазыми, блондины — брюнетами. Одинаковые овалы лиц, одинаково задумчивые позы, одинаково мёртвые люди.       Дагеротипия, возникшая в середине девятнадцатого века, стала своего рода инстаграмом того времени. Роджер, давай оставим полсостояния за то, чтобы постоять полчаса, пока странный механизм делает нашу вечную копию на медной пластинке? Конечно, Лиззи, я только того и жду, только помни, что по-хорошему мы не сможем долго смотреть на получившуюся картинку. Только под определённым углом в определённой комнате нашего бескрайнего особняка. Спасибо, любимый, за всё то, что ты делаешь. Кажется, для хранения придётся выгрести из подвала всё барахло, увенчанное рюшами, бантами и лентами.       Оператор бесконечно долго полирует пластинку: мехом, бархатом, ватой, трепелом, красным крокусом, пеплом. В кромешной темноте подносит то одно, то другое, шурша, царапая, аккуратничая. Позже, когда изображение уже будет экспонировано, останется лишь проявить его парами ртути и зафиксировать серебром.       Семьи сменяются одиночными портретами, изредка натюрмортами. Сотни людей смотрят точно в окошко объектива и ждут-ждут-ждут. Стоят на солнцепёке, улыбаются сквозь боль в спине, держатся уверенно и ровно, зная, что их фотографии проживут в разы дольше, чем они. Что внуки передадут их своим детям, а те, наигравшись вдоволь, распрощаются с ними, отдав на вечное хранение музею.       Скрип половицы не пугает. Тут всегда кто-то есть, даже в самую тёмную ночь. Говорят, призраки. Думаю, паразиты.       Главное работать, а то с кем, как и почему разберусь позднее. После того, как взойдёт солнце. До рассвета около часа.       Шорох в правом углу не тревожит. Тихий свист с окна не заставляет сердце сжаться. Резкий лай собак не позволяет руке дрогнуть.       Фото за фото очищаю, обрабатываю, полирую. Как и двести лет назад сам мастер, запечатлевший на светочувствительную пластинку семью. Отец, мать и… я. Бережно оглаживаю её голубые глаза, жгучие сквозь холод металла, скольжу по папиным волосам и замираю на себе.       — Оскар, не крутись, — шикает мама, а я извиваюсь. Жарко, скучно, нудно.       — Потому у тебя и получилось пятно вместо лица, — она кладёт руку мне на плечо.       — Знаю, — целую фамильный перстень и прижимаюсь щекой к выпирающим костяшкам. Едва обтянутые кожей, они отдают холодом и светятся ледяным светом. — Когда ты уйдёшь?       — С рассветом, — улыбается, причёсывая чёрные, как у отца, кудри.       — А папа?       — Не смог. Сам знаешь, не всем можно являться просто так.       — С ним всё хорошо? — встречаюсь с её глазами. Лазурные, как небо в июле. Бездонные, как Онтарио. Бледные, как сама смерть.       Она молча кивает.       Первые лучи касаются стола. Капли крови красуются на стопке дагерротипов. Музею понадобится новый работник.